Адамов умел быть поэтичным и в своей не очень фантастичной технике. Работы тружеников моря в «Тайне двух океанов» занимательны и романтичны. Но и этому и двум другим романам Адамова, при множестве интересных частностей, не хватало поэзии большой идеи. Если в «Тайне двух океанов» или в «Пылающем острове» Казанцева еще было что-то от «информационного бюллетеня» перспективных направлений науки и техники, каким начинал становиться научно-фантастический роман к концу 20-х — началу 30-х годов, то в «Изгнании владыки», до отказа набитом все теми же скафандрами и прочим реквизитом предыдущих романов, в «Арктании» и в «Истребителе 2Z» уже проглядывал какой-то рекламный каталог всевозможных штучек.

Иные из этих «штучек», как например реактивные сани в «Арктании», были любопытны, но не новы и содержали немало элементарных ошибок, которых не допускали не только ученые Циолковский и Обручев, но и литераторы Толстой и Александр Беляев. Реактивный двигатель саней у Гребнева работает почему-то беззвучно; радий употребляют не только как ядерное горючее, но, непонятно почему, и для оживления замороженного организма. Создается впечатление, что писатель гонялся за технической «экзотикой» и кое-как пристраивал взятое из третьих рук, не вникая в дело.

А когда в поле зрения попадала интересная идея, ее забивали приключения. Парящая над Северным полюсом исследовательская станция — оригинальная выдумка: исполинский дирижабль, на котором размещен целый город, с реактивными двигателями, автоматически удерживающими Арктанию против воздушных течений. Но и устройству станции, и жизни на ней уделено третьестепеное место по сравнению с приключениями сына начальника. Точно так же и с оживлением замороженных людей. Увлеченный мыслью найти и оживить погибшего Амундсена, мальчик попадает в лапы укрывшихся в подводном гроте фашистов-"крестовиков". Чуть ли не весь роман читатель следит за эпопеей его освобождения и лишь между делом узнает, что удалось оживить вмерзшего в лед человека.

В предисловии к переработанному изданию «Пылающего острова» профессор И. Ефремов, автор «Туманности Андромеды», напомнил, что новые исследования в области сверхпроводимости подтвердили реальность сверхаккумулятора, идею которого критики романа в свое время сочли наивной. [221] Но сколько научного и литературного шлака нагромождено в этом романе вокруг интересных фантастических идей! В первоначальном варианте писатель тушил сжигавший земную атмосферу пожар взрывом сверхаккумуляторов, выбрасываемых электропушкой. Впоследствии, когда была открыта ядерная энергия, герои Казанцева засомневались: не лучше ли атомные бомбы? Аккумулятор, какой бы фантастической емкости он ни был, должен все-таки заряжаться энергией электростанции. Хватит ли ее? Однако энергетическую сторону дела, насущную с точки зрения правдоподобия, герои «Пылающего острова» даже не обсуждают (то же самое в «Победителях недр» и «Тайне двух океанов» — на эти промахи указывал еще Беляев).

Далее: как быть с электропушкой в ракетный век? Модная у фантастов в 30-е годы «штучка» (та же электропушка в киноповести Уэллса «Облик грядущего») все-таки была сохранена под тем неосновательным предлогом, что ракеты менее точны. Это ракеты-то, со снайперской меткостью угодившие в Луну! Стремлением во что бы то ни стало идти «в ногу» с модой писатель пришел в противоречие с тем самым здравым смыслом, верность которому больше всего старался сохранить… В сущности, ему следовало заменить всю старую технику, т. е. написать новую книгу…

В переделанный вариант «Пылающего острова» Казанцев ввел нового своего «конька» — тему космических пришельцев. Ради этого была надстроена целая сюжетная линия. Чтобы сверхаккумуляторы не разряжались, их надо зачем-то покрыть слоем радия-дельта. Зачем — неважно, зато — предлог для приключений, как вырвали сей элемент у злодея Вельта, которому он достался от Кленова. Кленов же унаследовал радий у своего учителя, а тому его подарила марсианка с Тунгусского метеорита, оказавшегося космическим кораблем… Вот так, не мудрствуя лукаво, к старому сюжету была пристегнута новая гипотеза, раздутая в сенсацию (подробней об этом см. в главе «Великое Кольцо»). Марсианский подарок не украсил научного содержания романа, а добавочная доза внешней занимательности усугубила намечавшийся и прежде отход от приключений мысли.

Сходная неудача постигла переделку Гребневым «Арктании» (в новом варианте «Тайна подводной скалы», 1955) и Владко «Аргонавтов Вселенной» (новый вариант в 1957 г.). Гребнев увлекся детективными ситуациями и еще больше отдалил сюжет от коммунистического будущего. Владко, освежив познавательный материал, тоже не смог создать нового произведения. После романов Беляева читатель найдет здесь немного нового. Модернизировались частности, тогда как обновления требовал сам тип романа.

8

Нельзя сказать, чтобы научно-фантастический роман 30-х годов ни в чем не совершенствовался. Его литературный уровень в целом выше средних произведений предшествующего десятилетия. Некоторые книги до сих пор остаются занимательным чтением подростков. Но не появилось таких ярких новаторских вещей, как «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия». В калейдоскопе скафандров, портативных парашютов, электролыж и т. п. не было большой мысли. Роман получил угрожающий детективный крен, и его не спасли броские заголовки о пылающих островах и морских тайнах.

В некоторых романах глубже, чем в прежние годы, обрисованы образы врагов (Горелов в «Тайне двух океанов» Адамова, Вельт и Ганс в «Пылающем острове» Казанцева). Но в сопоставлении, например, с персонажами беляевского «Прыжка в ничто» еще очевидней ограниченные возможности психологизма, основанного на детективной фабуле. Правда, в «Арктании» Гребнева гротескные образы «крестовиков» и элементы политического памфлета удачно сочетались с приключенческим сюжетом. Но зато в написанном в близкой манере «Истребителе 2Z» С. Беляева и памфлетные фигуры врагов, и приключения, и научно-фантастические мотивы на уровне «красного Пинкертона».

Намечались и живые черты положительных героев: добродушный гигант Скворешня в «Тайне двух океанов», Тунгусов и Ридан в «Генераторе чудес», Алексей Корнев в «Арктическом мосту». Но герои с большой буквы были заметно бледней традиционных литературных профессоров. Автор «Пылающего острова» уберег летчика Матросова от заблуждений старого ученого Кленова, но заодно и лишил присущей тому жизненности. Хорошо владея диалогом, Казанцев избегал уснащать речь своих героев дешевыми остротами типа «с чем его кушают», «не по адресу обратились», которыми обмениваются космонавты в «Аргонавтах Вселенной» Владко. Но и для его героев (за двумя-тремя исключениями) тоже характерен невысокий интеллектуальный уровень. Так что отсутствие мыслительных способностей у голубого героя «Истребителя 2Z» не было чем-то из ряда вон выходящим.

Почти все фантасты во второй половине 30-х годов отходят от интеллектуальной фантастики. Сюжет почти каждой из упоминавшихся книг построен как «экскурсия с препятствиями» — это превращается в жанровый шаблон. Главные коллизии, если это не стихийные катастрофы, создаются при помощи шпионов и международных авантюристов. Разоблачают их странствующие майоры госбезопасности и мальчишки, заблудившиеся в Арктике, как на улице Горького. И даже когда кончается погоня за шпионами, отсутствие «приключений мысли» все равно заставляет прибегать к назойливо стереотипным ходам. В одном романе роковой мальчик упорно лезет под землю, в двух — под воду, а в третьем прокрадывается в стартующую на Венеру ракету.

У Владко в «Аргонавтах Вселенной» уже, впрочем, не мальчик, а здоровенный развязный парень. С тем большим основанием относилась к нему реплика А. Беляева: «Заяц»-герой — фигура очень вредная в педагогическом отношении. «Заяц» не только недисциплинированный человек, но и преступник, если брать всерьез те последствия, к которым может повести появление «зайца» в ракете или подземном, подводном снаряде. Это может повести к гибели всех, к провалу дела, на которое правительство затратило миллионы. А между тем этот дезорганизатор в романах возводится в героя, идеализируется, наделяется всяческими достоинствами, и получается так, что без «зайца» люди не справились бы с работой, даже погибли бы". [222] А в «Глубинном пути» Трублаини без «литературного мальчика» не догадались бы построить метро — от Москвы до Владивостока (!)…

Мальчиков и диверсантов словно магнитом тянет в Арктику или, на худой конец, к подводным скалам острова Пасхи. (Еще в конце 20-х годов, в пору освоения Северного морского пути, читатели журнала «Вокруг света» жаловались, что пристрастие к Арктике начинает надоедать). Писателям очень нравились подводные катастрофы: вода прорывается в подводные сооружения в «Арктании», в «Изгнании владыки», в «Тайне двух океанов», в «Арктическом мосту» и в хорошей фантастико-приключенческой повести М. Розенфельда «Морская тайна» (1936).

Трудно после этого вспомнить, где были сконструированы сверхглубинные самоходные скафандры — в «Тайне двух океанов» или в «Изгнании владыки»? И кто автор оружия, превращающего вещество в ничто? Адамов снабдил им советскую подводную лодку, С. Беляев — фашистский истребитель (он же летающий танк). Слава богу, что хотя бы у Гребнева ультразвуковой генератор мирно расстреливает ураган…

Фантастическая техника в романе «Истребитель 2Z» состоит из таких муляжных деталей, как лучи смерти, раздвигающиеся стены и звучащие из пространства механические голоса. «Роман этот, — отмечала критика, — написан под сильнейшим влиянием „Гиперболоида инженера Гарина“, но то, что у А. Толстого оправдано гротеском, то у С. Беляева дано совершенно всерьез». [223] (Первоначальный вариант, романа под названием «Истребитель 17Y» появился в 1928 г., следом за главой из «Гиперболоида» «Гарин-диктатор», напечатанной в 1927 г. в «Красной нови»). Склонный к переимчивости, С. Беляев в данном случае повторял и самого себя, предвосхищая эпидемию переделок в фантастике 50-х годов. Шлифовалась не научная основа, а беллетристическая конструкция. Каждая главка обязательно обрывается «на самом интересном», на каждой странице читателя ошарашивают жуткие сюрпризы. Критика отмечала, что герои С. Беляева без устали твердят о любви к родине, фашистская разведка терпит поражение за поражением, а Красная Армия в первые дни войны, шутя и забавляясь, уничтожает врагов. «Вздорный вымысел, нагромождение головоломных, нелепых и безвкусных ситуаций, — резюмировал критик, — никак не могут служить благодарным материалом для юношеской патриотической книги». [224] Рецензия называлась «Профанация темы» и в сущности касалась явления более широкого.

9

Вторая мировая война еще не началась, а отечественное оружие уже было окрещено огнем от Мадрида до Халхин-Гола. Почти через все фантастические произведения 30-х годов проходит мотив освободительной революционной войны и защиты Советской Родины. Кроме упомянутых книг Г. Адамова, Г. Гребнева, Ю. Долгушина, А. Казанцева, следует вспомнить роман В. Валюсинского «Большая земля» (1931), повести Н. Автократова «Тайна профессора Макшеева» (1940) и Н. Томана «Мимикрин доктора Ильичева» (1939), военно-техничекую утопию летчика Г. Байдукова «Разгром фашистской эскадры» (1938), новеллы о войне в книге В. Курочкина «Мои товарищи» (1937), цикл рассказов разных авторов под общей рубрикой «Будущая война» в «Огоньке» за 1937 г. (среди них рассказ Л. Лагина «Пропавший без вести»). В 1936 г. вышли романы Л. Леонова «Дорога на Океан» (главы о будущей войне) и П. Павленко «На Востоке», в 1939 г. — повесть Н. Шпанова «Первый удар».

Фантастический элемент играл в этих произведениях неодинаковую роль.

В новеллах Курочкина фантастическая военная техника весьма условна. Мост взрывается, когда на фотоэлементы падает тень от паровоза, а ведь в пасмурный день тени вообще могло не быть… Высотный самолет-планер — выдумка более оригинальная (бесшумный выход на цель), но делать его прозрачным в целях маскировки было бесполезно: самый прозрачный материал все равно блестит, отражает свет. Но для чисто реалистического замысла (советский человек в дни мира и в дни войны) годилась и такая квазинаучная фантастика.

Рассказ Байдукова, напротив, написан был ради того, чтобы пропагандировать дизельный бомбардировщик. Идея, конечно, лишь наполовину фантастическая. Шпанов был сторонником паротурбинного самолета и развернул вокруг него целую концепцию. «Повесть Шпанова, — вспоминает известный авиаконструктор А. Яковлев, — рекламировалась как советская военная фантастика, но она предназначалась отнюдь не для детей. Книгу выпустило Военное издательство Наркомата обороны, и притом не как-нибудь, а в учебной серии „Библиотека командира“! Книга была призвана популяризировать нашу военно-авиационную доктрину». [225] Эта доктрина выглядела следующим образом: в будущей войне «наши воздушные силы… за какие-нибудь полчаса вытесняют вражеские самолеты из советского неба, через четыре часа после начала войны наносят поражение немцам… Только таким рисовалось начало войны Н. Шпанову». [226]

Но одному ли Шпанову? Когда Павленко обрушивал на голову агрессора столько самолетов, сколько помещалось в его воображении; когда у Сергея Беляева щелчком сбивали неуязвимый летающий танк; когда у Адамова одна-единственная подводная лодка топила целый флот, а у Автократова таинственными лучами взрывали боеприпасы противника чуть ли не по всему фронту, — всё это в совокупности создавало впечатление, что техника сделает войну молниеносной и почти бескровной.

Если у Казанцева в «Пылающем острове» самолеты противника сбивали, не выходя из кабинета, по радио (это еще была заведомая фантастика), то в повести Шпанова победная фантазия смыкалась вроде бы с убедительной реальностью: автор уверял, что авиация испанских республиканцев расправлялась с новейшими «Мессершмиттами» даже при соотношении один к пяти. «Конечно, это было вредное вранье, — пишет Яковлев. — Сознательное преуменьшение сил противника порождало лишь зазнайство». [227]

Анатолий Бритиков

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Автор этой книги, Григорий Борисович Адамов, успел в своей жизни написать совсем немного – несколько рассказов и три романа. Некоторые из этих рассказов и первый роман, «Победители недр», вошли в эту книгу. При этом читателю следует иметь в виду, что рассказы написаны очень давно, в самом начале тридцатых годов, когда автор лишь начинал свой литературный путь, начинал поздно по теперешним понятиям, ему было уже за сорок. За плечами была сложная и трудная жизнь.

Я вспоминаю то немногое, к сожалению, что рассказывал мне отец о своей необычной юности.

Он родился в Херсоне в 1886 году в семье рабочего деревообрабатывающей фабрики. Большая, очень большая семья. Нужда. Незаконченная гимназия. Домашние уроки в семьях богатых людей. Участие в первых социал-демократических кружках, выступления перед рабочими, листовки. А в двадцать лет – уже профессиональный революционер, подпольщик, боевик. Смелый, точно рассчитанный налёт боевой группы на здание губернского суда в Симферополе во время подготовки судебной расправы над потёмкинцами, схватка с охраной, перестрелка, вскрытие сейфов в дыму начавшегося пожара, уничтожение «дел» и в результате – спасение жизни многим из членов экипажа легендарного крейсера. А вскоре арест, ссылка в Архангельскую губернию, побег… И новая страница революционной борьбы – редактирование боевой социал-демократической газеты «Юг» (это, наверное, и первый проблеск интереса к журналистике, тяга к ней), после её закрытия – «Правда юга», опять аресты, тюрьмы, три года крепости. Борьба продолжалась… Революция.

Первые годы после неё – работа в Наркомпроде вместе с будущим академиком, выдающимся ученым и героем-полярником Отто Юльевичем Шмидтом, дружба с ним и, возможно, первый интерес к науке и к Арктике. А затем новый поворот судьбы – журналистика, ответственная работа в Госиздате, поездки по стране, очерки о гигантах –

первенцах пятилетки, первая брошюра о «Краматорке» –

«Соединение колонны» и первые научно-фантастические рассказы в журналах. Это уже начало 30-х годов.

Начало литературной деятельности Г. Б. Адамова относится к сложному и драматичному периоду в жизни нашего общества. И всё же одной из характерных его черт был невиданный энтузиазм индустриального строительства. Росли гиганты первых пятилеток и вместе с ними жажда научного познания, научных открытий овладевала обществом, наперекор, вопреки слепому и злобному сталинскому террору, разорению деревни. Люди той поры жадно тянулись к знаниям, видели в этом, наверное, и какую-то опору своим мечтам о лучшем, справедливом будущем. А газеты и журналы сообщали всё о новых, ошеломляющих научных открытиях и технических достижениях. Выходил и специальный журнал «Наши достижения», редактором которого был Михаил Кольцов. И в этих условиях самая дерзкая фантастика казалась продолжением сегодняшних достижений, от которых захватывало дух. Сегодня они порой кажутся нам наивными, но тогда, в начале 30-х, казалось, что наука через 15-20 лет преобразит мир. Вот этот «захлёб», этот восторг наукой и отразили первые научно-фантастические рассказы Г. Адамова. Одновременно они показали, как, оказывается, доходчиво и увлекательно умеет автор рассказывать о научных открытиях своего времени, как пытается строить интересный, напряжённый сюжет пока ещё на совсем небольшом пространстве. Но всё это были лишь подступы к большим полотнам.

Один из рассказов, «Завоевание недр», даёт нам редкую возможность заглянуть в творческую лабораторию писателя-фантаста, ибо через несколько лет этот рассказ превратится в роман «Победители недр». Там не только претерпит решительные изменения сюжет, хотя в главном он останется тот же – путешествие в фантастическом снаряде, но в то же время и как бы реальном в ближайшем будущем, так достоверно описана его конструкция, в неведомые глубины земли. Но уже не два энтузиаста-учёных отправятся в это опасное путешествие, а к ним присоединится еще и женщина-исследователь, и совсем уже неожиданно и для читателя и для героев-учёных ещё и мальчик Володя.

Кроме того, отношения и поступки двух главных, знакомых нам по рассказу героев-учёных становятся совсем иными, ибо в романе решительно меняется характер одного из них.

И еще одно бросается в глаза: как обогатился научный материал романа по сравнению с тем ранним рассказом, сколько появилось новых сведений, как добросовестно, как досконально изучил автор сложный круг наук, составляющих научную основу романа. Удивительный, просто великолепный снаряд – теперь, в романе, мы можем познакомиться с ним куда подробнее – отправляется в бескрайние глубины планеты, чтобы поставить на службу людям неисчерпаемый источник энергии – подземную теплоту. И дух захватывает от многочисленных препятствий и смертельных опасностей, которые ждут смельчаков в этом небывалом путешествии.

«Описание работы снаряда и разных препятствий и опасностей, которые благополучно преодолевают покорители недр, – писал академик В. А. Обручев, – изложено очень живо и увлекательно и даёт молодёжи интересное и поучительное чтение».

Но любопытно сравнить этот роман не только с первоначальным рассказом на ту же тему, но и с последующими романами автора. Здесь тоже обнаруживается весьма интересная и важная закономерность.

Романов, повторяю, появилось всего три, к сожалению.

Первый, «Победители недр», вышел в свет в 1937 году.

Второй роман, «Тайна двух океанов» – в 1939 году. Он получил особенно широкую известность – первоначально целый год печатался с продолжением в «Пионерской правде», вскоре после войны был экранизирован, а затем не раз переиздавался. И, наконец, третий, последний роман

«Изгнание владыки» вышел в 1946 году, год спустя после смерти автора.

Так вот, интересно проследить, как от романа к роману неуклонно и решительно раздвигались сюжетные границы, охват событий, как нарастала политическая, идейная, наконец, событийная острота конфликта.

В первом романе, как я уже говорил, речь идёт о путешествии в неведомые глубины земли сравнительно небольшого, хотя и удивительного по своей конструкции снаряда с экипажем всего в четыре человека, и врагами здесь были слепые силы подземных стихий. Схватка с этими неведомыми, злыми силами требует немало мужества и знаний и поминутно грозит гибелью, опасности подстерегают здесь героев на каждом шагу. Автор проявил удивительную фантазию, рисуя этот небывало опасный многомесячный путь в глубинах земли. И читатель, конечно же, восхищается отвагой героев, всей душой радуется и гордится их победой. И всё же при этом целая гамма чувств остаётся незатронутой в его душе, ибо слепые силы природы или неведомые до того законы её нельзя возненавидеть или полюбить, нельзя страстно жаждать им возмездия. Это тоже, вероятно, почувствовал автор.

Во втором романе, «Тайна двух океанов», действует уже огромная подводная лодка «Пионер», чудо советской науки и техники, где находится большой экипаж, десятки самых разных людей. И теперь уже безбрежные просторы двух величайших океанов планеты с их неведомыми тайнами и опасностями предстают перед читателем. И сложные, уже не только научные, но и стратегические, и политические задачи стоят перед этим походом из Ленинграда во Владивосток. Напомню, роман вышел в 1939 году, когда военная гроза уже собиралась над миром. В этой напряжённой обстановке и ушел в далёкое плавание «Пионер», чтобы укрепить оборону наших дальневосточных границ от нападения японских империалистов – в то время главной агрессивной силы на Тихом океане.

Долго и, как всегда, необыкновенно тщательно работал писатель над своим новым произведением. Тысячи выписок по новейшей технике и технологии, по физике, химии и биологии моря в толстых клеенчатых тетрадях, груды папок с вырезками из газет и журналов о работе и новейших открытиях советских и зарубежных учёных, сотни новых книг, от объёмистых научных трудов до «Памятки краснофлотца-подводника» и «Правил водолазной службы»

скопились за это время в небольшом, темноватом кабинете писателя. Зарешеченные окна этой квартиры выходили в мрачный колодец-двор. И вот за этими окнами перед отцом каким-то чудом разворачивались пленительные картины дальних океанских походов. Какой искристой, жизнерадостной фантазией пронизан весь роман. От невиданной, ошеломляющей конструкции чудо-лодки, её оборудования и вооружения, до гигантских морских чудовищ, обитающих в немыслимых глубинах Мирового океана и битвах с ними членов экипажа «Пионера». Но в этом романе советским подводникам противостоит теперь и ещё один враг: предатель скрывается среди членов экипажа и готовит гибель «Пионеру», выполняя задание японской разведки, и разоблачение его оказывается куда труднее и опаснее, чем все другие испытания дальнего похода.

Впервые у автора в сюжете появляется очевидный детективный элемент, который, естественно, ещё больше обостряет читательский интерес и волнение.

В 1938 году писатель приступает к работе над своим третьим романом – «Изгнание владыки». Здесь уже ареной событий является вся страна, гигантские работы по отеплению Арктики. И враг здесь куда более сильный и опасный, чем прежде: не только слепые силы природы – на этот раз льды и стужа Арктики, неведомые глубины Ледовитого океана, гигантские, яростные силы, клокочущие на его дне, но и разветвлённая, тайная организация врагов и предателей Родины, поставившая себе целью сорвать грандиозные работы, и тонкая, опасная работа органов Государственной безопасности по охране великой стройки.

В ходе работы над этим романом, сбором материала для него постепенно возникает уже третья специальная библиотека, на этот раз по Арктике, новые толстые папки с вырезками из газет и журналов растут на столе, на полу и стареньком диване, на подоконнике, загораживая уже последний свет из окна.

А сам автор, уже не очень молодой и здоровый человек, совершает долгое и трудное путешествие в Арктику.

Дальние поездки на собаках и оленях по бескрайним снежным просторам Кольского полуострова и Большеземельской тундре, плавание на быстроходных рыболовецких сейнерах к Шпицбергену и на легендарных довоенных ледоколах на Новую Землю и Диксон, бесчисленные встречи и беседы с оленеводами, моряками-полярниками, учёными принесли множество ярких впечатлений. Помню, мы заслушивались его рассказами. И долго ещё шли из

Арктики письма от новых друзей. Люди делились радостями и горестями, сообщали новости. Григорий Борисович отвечал старательно и охотно и, в свою очередь, засыпал своих корреспондентов вопросами, которые возникали по ходу работы над романом.

И я видел, как многое из рассказанного им тогда, сообщённое в письмах, которые мы порой вместе читали,

вошло потом в роман, придавая ему ту подлинность, достоверность обстановки, которые только и в состоянии завоевать доверие читателей.

Но еще одно обстоятельство, одна особенность нового романа может обратить внимание пытливого читателя.

Детективный элемент сюжета, начисто отсутствующий, как я уже говорил, в первом романе и явственно проступивший, чётко намеченный во втором, в третьем романе занимает одно из ведущих мест, цементируя, до крайности местами обостряя сложный, многоплановый, весьма умело, на мой взгляд, сконструированный, увлекательный сюжет, где действие развивается одновременно в Москве, на пограничной заставе, во льдах Арктики, в глубинах Ледовитого океана и во многих других местах.

Откуда же взялись эти новые, важные качества сюжета?

Что это? Нечто вдруг новое в интересах, пристрастий автора, нечто только теперь им обретенное? Или постепенное раскрытие, обнаружение в этом самого себя, своей биографии, своих глубинных интересов, своего характера и новых, накопленных возможностей для этого? Я именно так понимаю его литературный путь, отмеченный, между прочим, очевидным ростом профессионального мастерства, дерзостью замыслов, накоплением всё нового опыта.

Как жаль, что преждевременно оборвалось это неустанное, счастливое завоевание новых вершин, этот активный творческий поиск.

Аркадий Адамов

1989

***

Г.Б.Адамов (1886-1945)

«Только не уезжайте без меня, дорогой писатель Адамов! Я пристараю себе денег и буду на вашем „Пионере“, когда вы скажете».

Так писал один из юных читателей книги «Тайна двух океанов» после ее первого выхода в свет.

Григорий Борисович Адамов получал много подобных писем. Ребята не сомневались, что чудесная подводная лодка «Пионер» уже существует или вот-вот будет построена. Эта уверенность вызывалась тем, что автор рассказывал о технике просто и очень убедительно. В книгах Адамова не было недоступных пониманию технических чудес. Герой не совершал никаких подвигов, нажимая кнопки и поворачивая рукоятки. Ничто не делалось по мановению волшебного жезла, как бывает порой в научно-фантастических романах. Нет, в книгах Адамова люди трудились по-настоящему, а машины были описаны так, что читатель ясно видел их.

О технике Адамов писал с особой любовью. Он внимательно следил за новыми открытиями советских ученых и за победами наций промышленности. Встречаясь с друзьями, едва успев поздороваться, он спрашивал:

— Новая домна задута, слышали?

— О Магнитке читали? Здорово, а?

— Что вы о наших физиках скажете? Вот молодцы!

Широкие и разнообразные интересы были у этого приветливого и бодрого человека. Адамов казался беспечным весельчаком, однако с огромной серьезностью относился к своему писательскому труду. Он выглядел очень здоровым, но был тяжело болен; представлялся людям счастливцем, а жизнь его складывалась вовсе не легко и не просто.

Григорий Борисович был седьмым ребенком в семье скромного херсонского деревообделочника. Не всем детям отец мог дать законченное образование, но младшего сына, своего любимца, решил учить во что бы то ни стало.

Однако Адамову не удалось окончить даже гимназию. Его исключили из предпоследнего класса: родители не смогли вовремя уплатить за учение. Но юноша не пал духом. Он начал давать уроки в богатых домах, обучая балованных бездельников правилам грамматики и арифметики, а по ночам готовился к сдаче экзаменов за гимназический курс экстерном. Родные и друзья были уверены, что способный молодой человек выдержит экзамены, получит аттестат зрелости, будет учиться дальше и станет врачом.

Однако жизнь Адамова сложилась иначе. Никто из близких не знал, что еще пятнадцатилетним подростком он вступил в кружок революционной молодежи, а затем в херсонскую организацию большевиков.

Он хранил у себя на дому нелегальную литературу, выполнял поручения партийного комитета, был агитатором в рабочих кружках. И как раз перед сдачей последних экзаменов его предупредили о готовящихся арестах. Пришлось бежать из Херсона в Николаев. Там партийная работа продолжалась, но весной 1906 года жандармы выследили молодого агитатора.

Адамов был арестован и выслан в Архангельскую губернию. А затем — смелый побег, скитания по лесам, многие версты, пройденные пешком, и ночной поезд в Петербург, на секунду остановившийся у глухого полустанка…

Григорий Борисович бежал вместе с товарищем, у которого находились документы обоих беглецов, деньги и петербургские явки-адреса. Выйдя на одной из станций, Адамов отстал от поезда. Пришлось «зайцем» добираться до столицы.

Очутившись впервые в огромном незнакомом городе, не зная куда идти, без денег, юноша оторопело бродил по шумным улицам. К вечеру он совсем ослабел от голода и пришел в отчаяние, как вдруг кто-то горячо обнял его. Оказалось, что товарищ Адамова, беспокоясь о его судьбе, тоже бродил по городу, отыскивая своего спутника в привокзальных районах. Встреча друзей была очень радостной.

Из Петербурга по распоряжению Центрального Комитета Григорий Борисович направляется в Севастополь. В это время вся Россия с волнением ожидала суда над матросами восставшего броненосца «Князь Потемкин-Таврический». Центральный Комитет партии решил предпринять смелую попытку: проникнуть в здание суда и уничтожить «дела» арестованных.

В группу, взявшую на себя исполнение этого дерзкого плана, вошел и Адамов. Следовало вечером, когда наружный патруль будет на другой стороне огромного здания, позвонить, сказать швейцару, что принесли телеграмму, и, когда он откроет дверь, связать его. Затем, поднявшись на третий этаж, взломать несгораемый шкаф и уничтожить документы. Все это надо было проделать за тридцать минут, так как здание каждые полчаса обходил внутренний патруль.

Казалось, все было предусмотрено и начало дела обещало успех. Но, когда швейцар приоткрыл дверь, оказалось, что она на цепочке. Минута растерянности… и один из членов группы, человек огромной физической силы, дернул дверь и вырвал цепочку. Испуганного швейцара быстро связали, перерезали телефонный шнур и устремились наверх. Там ждало новое осложнение: в комнате оказалось… пять несгораемых шкафов. В котором из них документы? Набор инструментов только один.

Но недаром участники операции так тщательно готовились к ней. Первый шкаф удалось открыть быстро. В нем оказались не те дела… Открыли второй — здесь!

Через минуту комната наполнилась дымом, документы пылали, росла груда пепла. Но снизу уже доносились крики и топот. Внутренний патруль обнаружил связанного швейцара. Дверь комнаты трещала под ударами, когда смельчаки спускались с третьего этажа по водосточной трубе.

Все участники операции благополучно скрылись. Они спасли от смертной казни нескольких потемкинцев.

Об участии Адамова в этом деле полиция не узнала, но скоро он был арестован и предан суду за агитацию на кораблях Черноморского флота. Приговорили Григория Борисовича к трем годам крепости. Отбывая наказание в херсонской тюрьме, он усиленно изучал у себя в камере марксистскую философию, читал книги по географии и истории.

Здоровье Адамова было сильно подорвано тюремным режимом.

Однако Григорий Борисович, выйдя из заключения, начал работать на этот раз в херсонской социал-демократической газете «Юг». Сперва он печатал там свои статьи и очерки, но скоро стал редактором. Газету постоянно штрафовали, редактора вызывали к начальнику для объяснений. Несколько раз «Юг» закрывали, и газета выходила под другим названием, но своих постоянных подписчиков — рабочих — не теряла.

Великая Октябрьская социалистическая революция застала Адамова в Москве. Григорий Борисович, как только образовались народные комиссариаты — теперешние наши министерства, — пошел работать в Наркомпрод, потом в Госиздат, а затем перешел на литературную работу.

Сначала он писал очерки в журнале «Наши достижения», которым руководил Горький, и в других периодических изданиях. Адамов рассказывал о Краматорском заводе, о проекте молодых советских инженеров использовать для народного хозяйства подземное тепло, о первых советских блюмингах и крекинг-установках. Став корреспондентом газеты «За индустриализацию», Адамов много ездил по стране, побывал на всех новостройках и гигантских заводах — первенцах наших пятилеток.

Адамов всегда живо интересовался техникой, а молодая, быстро шагающая вперед советская техника совершенно покорила его. Он гордился успехами науки, горячо верил, что социалистическая техника победит и земные недра, и воздух, и глубины морен.

Писать для детей Григорий Борисович начал в 1934 году. В журнале «Знание — сила» появились «Рассказ Диего», повести «Авария» и «Оазис Солнца». Увлекаясь мечтами об энергетике будущего, Адамов описывал фантастическую электростанцию на острове Диксон, турбины которой работают с помощью паров бутана — жидкого углеводорода. В «Оазисе Солнца» говорится об использовании солнечной энергии, превращающей безводную пустыню Каракум в цветущий сад.

Эти короткие рассказы были для Адамова как бы разбегом к большим романам. Григорий Борисович считал, что советская научная фантастика не только должна заниматься популяризацией науки и техники, но и вырабатывать новое, социалистическое сознание читателей. Он мечтал создать книги, которые познакомили бы ребят с работой геологов, полярников, подводников, заставили бы их полюбить тяжелый, но плодотворный труд этих людей, зажгли бы мечту об участии в великом преобразовании родной страны.

Ему удалось написать только три больших романа. Последний — «Изгнание владыки» — вышел уже после смерти автора.

О характере героев Адамова, манере его письма критики спорили, но техническая выдумка автора всегда была понятна, изложена горячо и увлекательно и опиралась на подлинные достижения науки.

Первый роман — «Победители недр» — вышел в свет в 1937 году.

Четыре человека в особом снаряде отправляются в недра земли, Они хотят, чтобы народу служил новый неисчерпаемый источник энергии — подземная теплота. Необычайный снаряд строит вся страна, и вся страна с волнением следит за подвигом своих сынов. Грозные опасности ждут смельчаков в этом небывалом путешествии. И все же они добиваются цели: на глубине четырнадцати километров советские ученые сооружают подземную электростанцию.

Работая над романом «Победители недр», Григорий Борисович тщательно изучал геологию, встречался и беседовал с виднейшими учеными страны.

После опубликования романа академик В. А. Обручев писал: «Описание работы снаряда и разных препятствий и опасностей, которые благополучно преодолевают покорители недр, изложено очень живо, увлекательно и дает молодежи интересное и поучительное чтение».

Через два года появляется новый роман Г. Б. Адамова — «Тайна двух океанов».

Роман вышел в свет в 1939 году, когда военная гроза уже собиралась над миром. Гитлеровская Германия и империалистическая Япония готовились к нападению на кашу страну. В этой напряженной обстановке главной задачей народа становится оборона Родины.

Роман посвящен плаванию через два океана подводной лодки «Пионер» — чуда советской науки и техники. Советское правительство направляет «Пионер» из Ленинграда во Владивосток для укрепления обороны наших дальневосточных границ от нападения японских империалистов — в то время главной агрессивной силы на Тихом океане.

Долго и тщательно работал писатель над своим новым романом. Тысячи выписок по технике, физике, химии и биологии моря в толстых тетрадях с кожаными переплетами, груды папок с вырезками из газет и журналов о работе и новейших открытиях советских и зарубежных ученых, сотни книг — целая библиотека, от солидных научных трудов до «Памятки краснофлотцу-подводнику» и «Правил водолазной службы». — скопилось в кабинете писателя. Г. Б. Адамова можно было встретить в это время в научно-исследовательских институтах, в лабораториях ученых-океанографов. Писатель был захвачен тем новым, что открывалось перед ним, давало новый толчок его фантазии, рождало новые замыслы.

В этом романе перед читателем предстает уже не узкая подземная штольня, а весь безграничный Океан; не четыре человека, а большой коллектив советских людей; против них восстают не только слепые силы природы, но и злобный, коварный враг. Тут впервые писатель обращается к томе бдительности: на лодку проник предатель. Немало подвигов пришлось совершить мужественным советским людям, немало опасностей преодолеть, прежде чем «Пионер» выполнил приказ Родины.

И еще одной особенностью завоевал роман популярность у читателей. Ярко и увлеченно раскрывает здесь автор жизнь в таинственных глубинах Мирового океана, где обитают необычные, почти фантастические существа.

Рассказывает Адамов в романе и о технике будущего. У молодого читателя невольно дух захватывает, когда он читает об ультразвуковой пушке, телевизионных установках, инфракрасных разведчиках, о специальных подводных скафандрах и многих других изобретениях, которые делают «Пионер» властелином морских просторов.

В 1940 году писатель приступает к работе над новым романом «Изгнание владыки». Он совершает путешествие в Арктику. Далекие поездки на собаках и оленях по заснеженной тундре, плавание на быстроходных рыболовецких сейнерах в свинцовых водах арктических морей, оленеводы, рыбаки, полярники, строители заполярных городов, пограничники, инженеры, ученые — множество ярких, незабываемых встреч и впечатлений принесло Адамову это путешествие. В кабинете его растет новая гора книг, создается новая библиотека. Теперь здесь царит Арктика: ученые записки Арктического института, труды полярных экспедиций, дневники зимовщиков.

Роман вышел в 1946 году — уже после смерти автора. Он говорит о великом трудовом подвиге народа — работах по отеплению Арктики. Советские люди искусственно повышают температуру теплого течения Гольфстрим, и огромные заполярные пространства становятся пригодными для жизни. Теперь в поле зрения писателя был уже весь советский народ — десятки героев, люди всех возрастов и профессий.

Во всех этих книгах читатели встречаются со своими сверстниками. Юные герои Адамова смелы, правдивы. Они горячо любят Родину, хотят вырасти настоящими коммунистами.

Книги Адамова дороги читателям не только потому, что интересно рассказывают о технике и полны увлекательных приключений. Это книги патриота, человека, до конца преданного делу социализма.

Испытания военного времени сильно подорвали здоровье Адамова. Летом 1945 года писатель умер.

Адамов не увидел реактивных самолетов, не услышал о меченых атомах, электронно-счетных машинах, постройке атомного ледокола. Он не узнал, что на смену «веку электричества» скоро придет «век атомной энергии», что сила атома даст людям новую энергию раньше, чем подземные или бутановые электростанции.

Пусть некоторые технические идеи Григория Борисовича устарели, но чувства его героев, их горячая любовь к Родине, их стремление к лучшей жизни на земле и в наши дни будут близки читателю.

Если бы Адамов жил сейчас, огромные технические и научные достижения наших последних лет, такие события, как запуск в космос искусственных спутников Земли, конечно, вызвали бы к жизни новые книги этого энтузиаста советской техники.

М. Поступальская 1959 г.

***

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В настоящую книгу вошли два научно-фантастических произведения

Григория Никитича Гребнева: роман «Арктания», впервые опубликованный в 1938 году, и повесть «Пропавшее сокровище» – в 1957, затем в

1961 году – уже после смерти автора. Восторг, с каким молодежь встречала когда-то каждую новую книгу писателя, ныне утих; Гребнев считается забытым, его имени не найти в «Краткой литературной энциклопедии» (1962-1978 гг.); а голоса тех, кто советовал отыскать все рассказы и повести Григория Гребнева, рассеянные по разным сборникам, альманахам и периодическим журналам, чтобы издать Собрание сочинений писателя, никем не были услышаны; поэтому его книги, зачитанные до дыр, исчезли из библиотек.

Сразу скажем, что переиздание двух повестей Григория Гребнева –

подарок молодежи, потому что это писатель с высокой научно-художественной культурой; и хотя в повестях его, – как в застывшей янтарной смоле, содержащей разные органические остатки, – видны иногда предрассудки своего времени, они не снижают эстетических достоинств произведений; в его повестях не абстрактные приключения безликих суперменов, но живые сцены, история народа, смелые гипотезы и великолепная фантазия; и это не может не радовать читателя.

Равнодушие литературоведов и издателей к творчеству писателя, пожалуй, объяснимо: во-первых, его повести остросюжетны, что с точки зрения ортодоксального реализма вроде бы означает условность событий, их как бы намеренное ускорение для сгущения действий героев, учащения кадров, рассчитанное на развлечение читателя; во-вторых, в повестях

Гребнева, которые относятся к фантастико-приключенческому направлению, видна некоторая политическая заданность (дань своей эпохе!); но тем не менее повести его, как и, скажем, романы Александра Дюма, творчество Жюля Верна, Станислава Лема, Ивана Ефремова, Александра Беляева, следует судить по критериям особого жанра.

Гребнев (Грибоносов) Григорий Никитич (1902-1960) родился в

Одессе, в семье кузнеца; в четырнадцать лет став подручным котельщика на судоверфи, он был и грузчиком в порту, и факельщиком, и судейским секретарем, и актером, и сотрудником милиции, а затем уже корреспондентом «Крестьянской газеты», «Гудка» и разных журналов.

Талант Григория Гребнева заметил Горький; прочитав рукопись рассказов молодого автора, он послал ему письмо: «Вы обладаете умением писать. . Если Вам трудно живется, не хватает денег, – возьмите у меня, сядьте куда-нибудь в тихий угол и – работайте. Стоит!»

Познакомясь с первой книгой рассказов Г. Гребнева «Потешный взвод», К. Паустовский отметил у писателя способность к смелой, неожиданной выдумке, крепкую сюжетность и то, что «язык его прост и точен».

Свидетель мировых событий, анархизма и революционных преобразований, военных и хозяйственных драм, заводских и семейных трагедий, Гребнев избрал свой ракурс изображения жизни. Он вступал в художественную литературу в ту пору, когда вера в науку и в ее щедрые плоды была беспредельна, когда исследования Арктики группой И. Папанина или перелет В. Чкалова через Северный полюс в Америку подавались не как научные события, а как сказочные явления, сулящие чуть ли не «манну небесную».

Мы сильно бы ошиблись, если бы попытались свести творчество

Григория Гребнева к каким-то схемам; в лучших своих повестях он преодолел «социальный заказ» времени, нашел яркие краски для пропаганды межпланетных путешествий (повесть «Мир иной»), высвечивания глубинных причин фашизации общества (повесть «Южное сияние»), поднялся до историко-философских проблем в повести «Пропавшее сокровище».

Известность Гребневу принес опубликованный в журнале «Пионер», а затем вышедший отдельной книгой фантастический роман «Арктания»

О том как мелькнула мысль создать фантастическую повесть, писатель признавался – узнав в 1937 году о конкретной дрейфующей на льдине полярной станции, он тотчас в воображении представил исследовательскую платформу не в океане, а в воздухе, прямо над Северным полюсом!..

И рассказал об этом в романе. «Смысл песни был тот, что когда-то, много лет назад, на Северном полюсе поселились первые зимовщики; течения и ветры унесли льдину с четырьмя героями-папанинцами далеко к югу. Но большевики перехитрили ветры и течения: они создали над полюсом висящую в воздухе большую станцию «Арктания», которую не унесут никакие ветры и льды. И теперь на полюсе живут и работают уже не четыре, а сорок папанинцев, сорок арктанинцев».

Увидев в воображаемом мире висящую над полюсом платформу, на которой располагаются служебные и жилые постройки, писатель придумал игровой сюжет, насытил его экстремальными ситуациями, невероятными сценами; его герои – ученые и их дети – самоотверженно борются с врагами рода человеческого, с шпионами и диверсантами; роман передает тревогу ожидания нападения фашистов на нашу страну. . Сплав вымысла и реальности, сказки и предсказания, политического памфлета и реалистических сцен (герои – пионер Юра, его дедушка Андрейчик и др.), экскурс в историю гибели норвежского полярного исследователя Роальда

Амундсена и ссылки на полярную экспедицию Папанина – все, как в волшебную воронку, вобрал в себя этот первый остросюжетный роман писателя.

«Арктания» не нуждается в пересказе, она увлекательна, предсказывает появление на острове Диксон большого города, радиофоны, стереовизоры, стратопланы и даже электродохи... А главное – озарена верой в сотрудничество людей разных национальностей и стран по освоению районов полярной ночи.

Готовя роман «Арктания» для переиздания, Гребнев тщательно переделал его, не увеличив объема, и роман превратился в научно-фантастичеекую повесть «Тайна подводной скалы» (издана в 1955 тоду в Вологде): в предисловии писатель сообщает: «Вдохновенный подвиг исследователей Арктики, участников не менее знаменитых ледовых дрейфов советских полярных станций «Северный полюс-2», «Северный полюс-3», «Северный полюс-4», «Северный полюс-5» и открытие подводного горного хребта имени Михаила Ломоносова побудили меня еще раз вернуться к своей «Арктании», внести в нее исправления, подсказанные временем, и использовать в своей книге результаты плодотворных изысканий советских полярников. Им и посвящаю свою повесть «Тайна подводной скалы».»

С момента издания «Арктании» в 1938 году до выпуска ее в новом варианте в 1955 году минуло семнадцать лет. Писателю хотелось успеть за научно-техническим прогрессом. . По всей видимости, без доработки в ту пору роман невозможно было переиздать. Требовалось, чтобы книга «точно соответствовала» уровню научных знаний текущего момента.

Григорий Гребнев не был, как Иван Ефремов, ученым, который пришел в литературу после того, как сам побывал во множестве научных экспедиций, защитил докторскую диссертацию по биологии и палеонтологии.

Придирки критиков-казуистов к творчеству Григория Гребнева иногда бывали смехотворны, и, конечно же, они огорчали его. В романе «Арктания» писатель упоминает профессора П. И. Бахметьева, но при этом дает сноску: «Бахметьев П. И. (1860-1913) – выдающийся русский ученый.

Известен работами по анабиозу (анабиоз – явление оживления в видимо мертвом организме)».

Переделав роман «Арктания» в повесть «Тайна подводной скалы», Гребнев выводит Бахметьева в качестве одного из героев, намеренно «забыв» объяснить, что был-де такой русский ученый и жил еще до революции. И сразу же, по выходе в свет книги, утилитаристы кинулись «тыкать» писателю: ах, да ты кого вывел?! Какое ты имеешь право своевольничать! Ученый, работающий в области анабиоза, носит фамилию

Бахметьева! Это же научная выдумка, могущая ввести читателя в заблуждение, так как П. И. Бахметьев, сделавший крупнейшие открытия в этой области, умер в 1913 году! Его последователю надо было дать другую фамилию. И жесткий приказ: «редакторам следует тщательно работать над рукописями».

Такая вот была критика.

К лучшим и значительным удачам Григория Гребнева принадлежит его научно-фантастическая повесть «Пропавшее сокровище». Написанная в годы, когда автор уже великолепно овладел всеми приемами разработки авантюрных сюжетов, стал эрудитом-историком, изысканным стилистом, знающим цену каждой фразе и снисходительно посмеивавшимся над толстыми «шпионскими» романами Шпанова, которые «продавались на вес», эта повесть заслуживает особого внимания. Умея увлечь читателя необыкновенными приключениями (как сын белоэмигранта князь Жак-Джейк Бельский, далекий потомок друга царя Ивана Грозного боярина Ивана Дмитриевича Бельского, едет из Парижа в СССР, чтобы совместно с другим авантюристом отыскать знаменитую царскую библиотеку и тайно вывезти ее за границу), живо изображая реальную

Москву 50-х годов, ее быт, непрестанно поддерживая в читателе интерес к поиску книгохранилища в Москве и в одном из вологодских монастырей, включая в этот поиск, кроме иноземных авантюристов, и честного московского профессора Стрелецкого, бригадмильца Ивана Волошина, студентку Анастасию Березкину, а также майора госбезопасности Руднева, повесть заставляет нас вместе с героями преодолевать разные препятствия и обсуждать ряд интересных научно-исторических проблем.

В повести фейерверк фамилий писателей и названий их книг, но мы задержимся только на тех именах, которые имеют отношение к главной исторической теме – к поиску библиотеки Ивана Грозного.

Сам писатель ссылается на труды русских археологов, на статьи профессоров Соболевского, Кобеко, Забелина.

Проблеме книгохранилища и Царскому архиву посвящено множество исследований; назовем здесь одну лишь – книгу С. О. Шмидта «Российское государство в середине XVI столетия» (издательство «Наука», М., 1984 г.), в которой рассматриваются Царский архив и лицевые летописи времени Ивана Грозного. Написанию повести «Пропавшее сокровище»

предшествовала немалая работа самого писателя, не только много читавшего о царском книжном сокровище, но и поверившего в него.

По всей видимости, книжный фонд царя был разделен на две библиотеки; античные рукописи хранились где-то в недоступном даже для приближенных царя месте, а в современную библиотеку допускались лица по разрешению царя.

Григорий Гребнев приводит подлинное свидетельство Максима

Грека, который, побывав в царской библиотеке, удивился и сказал великому князю, что ни в греческой земле и нигде не видел он столько книг.

Максим Грек – человек авторитетный, он получил образование в Италии, затем служил в монастыре на Афоне, где, конечно же, была большая библиотека, а в 1518 году прибыл в Москву по приглашению царя Василия III, отца Ивана Грозного; он был переводчиком, собрал вокруг себя смело мыслящих людей, сам писал философские и богословские труды.

Достоверность того, о чем сказал просвещенный человек Максим Грек, не подлежит сомнениям.

Стоит задержать внимание на такой фразе в повести: «А между тем она была далеко не дурочкой и уж никак не агентом папы римского. Она, так же как и ее супруг Иван Третий хотела укрепления централизованной царской власти в Москве; она путем всяческих интриг, вплоть до отравления пасынка, расчищала путь к престолу своему сыну Василию, который в глазах всего мира явился бы прямым наследником не только русского престола, но и престола Византии и Морей, захваченных турками в те годы»

Речь идет о племяннице последнего византийского императора Софье–Зое Палеолог, дочери морейского деспота Фомы, которая в 1453 году была вывезена из осажденного турецкой армией Константинополя в Рим,

а затем просватана за русского царя Ивана III и в 1472 году приехала в

Москву, стала царицей. Будучи православного исповедания, она, конечно же, до замужества зависела от милостей папы римского, но намерение кардинала Виссариона, папы Павла и царьградского митрополита Исидора через этот брак «соединить православие с латинством» если и не имело успеха на Руси, то замужество очень сообразительной Софии Палеолог дало огромные последствия для русско-итальянских культурных связей, а в конечном счете и для многовекового антитурецкого противостояния Руси и Европы. И не без умелых интриг Софьи, опершейся на церковь, царь Иван III в 1503 году покончил с соперничавшими при дворе партиями, одну из которых возглавлял наследник престола Дмитрий (сын умершего в 1490 году первенца государя Ивана Молодого), а другую –

княжич Василий (сын Софьи Палеолог). Девятнадцатилетний Дмитрий со своей матерью Еленой Молдавской (кстати, склонной к европейскому просвещению и «еретическим» замыслам о секуляризации монастырских земель) был отправлен в заточение, а царем стал двадцатитрехлетний

Василий, известный как Василий III.

Григорий Гребнев вкрапляет в повесть очень важные факты из истории и литературы. Профессор Стрелецкий говорит: «...– Знаем мы также примерно, из каких книг и рукописей состояла эта библиотека. В одной только переписке с Курбским Грозный цитирует много древних авторов.

И, уж конечно, цитировал он их не с чужих слов, не понаслышке»

Опять-таки переписка царя Ивана Грозного с бежавшим в Литву от преследований царя князем Андреем Михайловичем Курбским – это особая и чрезвычайно интересная, а в немалой мере еще недоисследованная тема.

Князь Андрей Курбский был одним из ближайших сподвижников

Ивана Грозного участвовал как военачальник в походе против Казани

(1545-1552 годы), входил и в боярскую думу – Избранную раду, принадлежа к числу крупной и родовитой аристократии, которая совместно с феодальным аппаратом управления (высокооплачиваемые руководители приказов, дьяки и подьячие, а также церковная иерархия) ограничивали волю царя, противодействовали войне за выход Руси к Балтийскому морю, за приобретение земель для молодого русского дворянства, а также для купечества, хотевшего торговать с европейскими странами. Русское войско, взявшее крепость Полоцк в 1563 году, казалось бы, открыло путь к

Вильнюсу и Риге, но далее пошли военные неудачи, и князь Курбский,

командовавший войском, опасаясь гнева царя, бежал в Литву. Измена

Курбского подтолкнула Ивана Грозного к тому, чтобы создать опричный удел, где организовать особый репрессивный аппарат с войском; действия опричников не подчинялись общегосударственным органам власти, были неподсудны; этот особый опричный двор отнимал земли у крупных феодалов, передавал их дворянам-опричникам, искоренял «крамолу», уничтожая старинные аристократические семьи, тяготевшие к удельной самостоятельности.

Центральные органы опричнины были сформированы из преданных царю, приближенных к нему лиц; активными проводниками репрессий против оппозиции царю были А. Д. Басманов, А. И. Вяземский, М. Л.

Скуратов-Бельский и др.

Первое послание Ивана Грозного к сбежавшему за границу Андрею

Курбскому отправлено 5 июля 1564 года. Послание это свидетельствует, что царь ясно обосновывает свое неограниченное единоначалие в управлении страной, то есть самодержавие.

Послание царя Андрею Курбскому позволяет нам судить не только о политике государя, но и о его образованности, о тех книгах, которые он читал и как он их понимал. При всем том, что Иван Грозный, как, впрочем, и Курбский в своих письмах, хотя и клянется безграничной преданностью «православию пресветлому», святой Троице, но с заученной точностью формулирует идеи еретиков и, быть может, самое интересное, – показывает свою глубочайшую осведомленность в эллинской философии Гомера, которую категорически не принимает.

Не в этом ли заключена причина того, что античные книги царя хранились в особом месте, ибо они могли быть источником страшного для того времени инакомыслия, прежде всего страшного для православия и для огромного церковного землевладения?! Всякая ересь возникает обыкновенно тогда, когда образованные люди начинают изучать христианский «символ веры», который был сформулирован как миф, чтобы отменить научную модель гомеровской теории о 12 богах Олимпа, то есть о двенадцати функциях организма человека.

Царь на одном из соборов сам допрашивал еретика Матвея Башкина; Иван Грозный знал, в чем заключается инакомыслие, он ведал об ученых людях, которые были уже при дворе его дедушки Ивана III, желавших отделить науку от религии, отнять земли у монастырей; многие просвещенные люди бежали в другие страны. Но время подлинного просвещения еще не пришло на Русь, и царь, видя в мыслителях изменников, сластолюбцев, наглецов, уподобившихся «эллинскому суесловию», обличал их с позиции официального православия.

«...те, кого ты называешь сильными, воеводами и мучениками, – обращается царь к Курбскому, – и что они поистине, вопреки твом словам, подобны Антенору и Энею, предателям троянским. Выше я показал, каковы их доброжелательство и душевная преданность: вся вселенная знает о их лжи и изменах».

Очевидно, что царь знает о содержании «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, ибо называет имена героев троянской войны – Антенора и Энея. Но он знает еще больше: он точно формулирует философские принципы

Гомера: «И иные многие сквернейшие языческие деяния, ибо за пороки свои они богами были признаны, за блуд и ярость, несдержанность и похотливые желания. И если кто из них какою страстью был одержим, то по этому пороку и бога себе избирал, в которого и веровал: Геракла как бога блуда, Крона – ненависти и вражды, Арея – ярости и убийства, Диониса –

музыки и плясок, и другие по порокам своим почитались за богов».

В данном случае мы цитируем послание Ивана Грозного по переводу с древнерусского языка. Важно отметить, что «эллинская наука» развивалась задолго до появления христианского богословия, она судила о структуре организма человека и его потребностях научно, не запрещая исследований, не сводя наш организм к «трем ипостасям» – телу, душе, сознанию.

Григорий Гребнев в своей повести «Пропавшее сокровище» приводит фразу царя:

«Воля божия... – угрюмо сказал Иван. Он повысил голос: – Княгиня

Ефросинья и враги мои небось рады будут!. Нет у меня наследника!.

Братца моего двоюродного, дурачка Володимера, на великокняжеский престол прочат. А землю русскую по уделам разворуют...»

Похоже, что здесь писатель процитировал второе послание Ивана

Грозного князю Курбскому: «А князя Володимера на царство чего для естя хотели посадити, а меня и з детьми известь? . .А князю Володимеру почему было быть на государстве? От четвертово уделново родилъся. Что его достоинство к государству, которое его поколенье, разве вашие измены к нему, да его дурости?»

Князь Владимир Старицкий был двоюродным братом Ивану IV, в

1563 году, еще до начала опричнины, попал в опалу, а в 1566 году у него конфисковали удел, сам он как представляющий угрозу царю был казнен в

1569 году вместе с женой и младшими детьми. Борьба с ветвями великокняжеской династии, с удельно-местническими интересами, с наследственно-аристократической застойностью, косностью в конечном счете была своеобразной «революцией сверху», она велась жестокими мерами и, имея прогрессивные тенденции, усилила центральную власть, возвысила дворянство, но значительно разорила и закрепостила крестьянство.

Можно сказать, что последняя повесть Григория Гребнева в полной мере отвечала «стандарту» представлений критиков 50-х годов о научно-фантастических книгах, требовавших от писателя «точного соответствия данным современной науки».

Заключая очерк о творчестве Григория Гребнева, можно задаться вопросом: мог ли писатель в своем творчестве опередить свое время, предвидеть развитие науки хотя бы на двадцать лет вперед? Могла ли, например, его идея о «висящей» в воздухе над Северным полюсом платформе-станции быть осуществлена на практике? Пожалуй, он догадывался о будущем не более чем Жюль Верн, описавший полет с Земли на

Луну в пушечном снаряде («С Земли на Луну», 1865; «Вокруг Луны», 1869). Мы знаем, что ныне исследование нашей планеты ведут «не с висящих в воздухе» платформ, а с летающих вокруг земного шара космических аппаратов, с летающих станций. Но достаточно и того, что творчество Григория Гребнева, который опирался в своих повестях на научные идеи своего времени, оказало большое влияние на молодежь, на тех, кто хотел заниматься ядерной физикой или историей, космическими проектами или изобретениями; повести писателя, проникнутые патриотизмом, учат ненависти к фашизму, возбуждают страстное желание к научному творчеству и познанию мира.

Владимир Фалеев

«Долго и тщательно работал писатель над своим новым произведением, – вспоминала М. Поступальская. – Тысячи выписок по технике, физике, химии и биологии моря в толстых кожаных тетрадях с вырезками из газет и журналов о работе и новейших открытиях советских и зарубежных ученых, сотни книг – целая библиотека, от объемистых научных трудов до „Памятки краснофлотцу-подводнику“ и „Правил водолазной службы“, – скопились за это время в кабинете писателя. Г. Б. Адамова можно было встретить в научно-исследовательских институтах, в лабораториях ученых-океанографов…».

Да, конечно, среди героев Гр. Адамова вновь появлялся неунывающий, всем интересующийся пионер, подобранный моряками подводной лодки во время случайной гибели гражданского судна, опять пытался вывести чудо-подлодку под вражеские бомбы классовый предатель механик Горелов, но главы, посвященные океану, сами по себе оказались захватывающими.

«Бой подходил к концу. Каракатица теряла силы. Уцепившись двумя руками за тонкий выступ скалы, она пыталась остальными восемью обвить скользкое, змеиное тело мурены. Обычно серая с зелеными полосками и пятнами окраска каракатицы, так хорошо скрывавшая ее на фоне покрытой водорослями скалы, теперь, в разгар битвы, непрерывно менялась от ярости и страха, и по телу пробегала дымка всех оттенков. Кольцо упругой кожи у основания рук растянулось, и из него выглядывал темно-бурый попугайный клюв – большой, твердый, острый, способный прокусить до мозга голову даже крупной рыбы. Два больших круглых глаза сверкали то розовым, то голубым, то серебристо-зеленым огнем. Как всегда на охоте за рыбами, каракатица пыталась подтянуть врага своими хватательными руками, усеянными бесчисленными присосками, к челюстям, чтобы прокусить ему череп. Но враг – большая, двухметровая мурена – был слишком велик, ловок и силен. Ярко-желтая передняя часть рыбы, толстая и круглая, мелькала в неуловимо быстрых движениях, ее утиная пасть с бесчисленными острыми зубами рвала тело головоногого то с одной, то с другой стороны. Старая опытная каракатица, великан среди подобных ей, с честью выходившая до сих пор из многих сражений, впервые встретилась с таким неотразимым нападением. Она истощила уже почти весь запас чернильной жидкости, которой окрашивала вокруг себя воду до черноты. Она уже потеряла правый плавник и две руки, начисто отрезанные острыми зубами мурены. В этот критический момент она попробовала применить свое старое, испытанное средство в борьбе с длинномордыми рыбами. Взмахнув, как бичами, одновременно всеми шестью свободными руками, четырьмя короткими она обвила тело мурены, а две хватательные попыталась захлестнуть вокруг ее пасти. Но одна рука попала в пасть мурены и через мгновение бессильно повисла, извиваясь, как червяк. Другой рукой ей все же удалось сильно сжать страшные челюсти врага. Мурена яростно билась в этой петле. Ее длинное цилиндрическое тело свивалось в кольцо, потом разворачивалось и темный хвост с ужасной силой бил по каракатице, прильнувшей к скале. Понадобилось всего три таких удара, чтобы оглушенная каракатица ослабила петлю на пасти мурены. Еще несколько ударов – и пасть открылась, затем сомкнулась; длинная рука отделилась от головы и, свертываясь и развертываясь, медленно пошла ко дну…»

Или: «Рыбы-попугаи висели головами вниз, тихо шевеля серовато-фиолетовыми, в нежных красноватых пятнах хвостами, окаймленными белой полосой. Они старательно объедали маленькими толстогубыми ртами нежные коралловые веточки на скале. Порою одни из них с наполненным ртом долго и рассеянно, как жвачку, прожевывали пищу. Немного выше Павлик заметил трех крупных рыб-попугаев, окруженных небольшой стайкой мелких сине-полосатых губанов. Павлик сразу не понял, что делают эти губаны вокруг смирно висевших в воде огромных по сравнению с ними скарусов. Ему показалось сначала, что губаны вцепились в них со всех сторон и хотят разорвать на части. Но, приглядевшись, Павлик неожиданно и громко рассмеялся: „Парикмахерская! Рыбья парикмахерская!“ Округлые головы попугаев, их щеки и жаберные крышки с плотно сидящими крупными яйцевидными чешуями были покрыты слоем белой коралловой пыли. Казалось, что толстые, расфранченные, разодетые в пух и прах баре отдали в распоряжение услужливых парикмахеров свои откормленные, густо напудренные морды. Губаны нежно и осторожно снимали эту коралловую пыль со щек и жабер попугаев, своих богатых родственников, и, очевидно, с наслаждением поедали ее…»

И еще: «Проплывали то в одиночку, то целыми стадами разноцветные, нежно пульсирующие медузы. Мелькали рыбы, сверкая яркими красками. Проносились огромными стаями маленькие крылоногие моллюски с широкими плавниками и почти совершенно прозрачными, тонкими и нежными, как хрящ, раковинами. Креветки – изящные и тонкие морские рачки – стремительно охотились за ними и исчезали вместе с ними. Вдали мелькнула голубая искорка, скакнула вверх, упала вниз, встретилась с красной, синей, зеленой. Уже их сотни, тысячи, этих разноцветных, как драгоценные камни, скачущих верх и вниз, во все стороны искорок. Вот уже все вокруг исполосовано, исчерчено миллионами и миллиардами сверкающих и горящих нитей и точек. Как будто густой дождь из крошечных, пурпурных, сапфировых, изумрудных, золотых искр вихрем носится кругом. Это был танец сафирий, крохотных рачков из отряда веслоногих…»

Изящная точность подводных картин удивительным образом переплеталась с наивной простотой (возможно, обдуманной, – Г.П.) политических взглядов. «Подводная лодка была военным кораблем. Враги Советского Союза неоднократно пытались добыть чертежи таинственной подлодки, получить материалы и конструкторские расчеты. Вокруг завода, где шло ее строительство, день и ночь кружили шпионы; два ответственных работника завода, у которых они, очевидно, предполагали добыть на дому материалы о подлодке, были найдены убитыми; шпионов вылавливали, сажали в тюрьму, некоторых за убийство расстреляли. Но число их не уменьшалось, а дерзость, по мере приближения сроков окончания стройки, увеличивалась».

Весьма активный шпион проник и на борт «Пионера», что, впрочем, не помешало славным советским морякам пройти два океана, коснувшись множества тайн, некоторые из которых тайнами остаются и сегодня. Победа техники, описанной Гр. Адамовым, выглядела безусловной: подлодка «Пионер» могла опускаться на любые глубины, годами не выходить на поверхность, а корпус ее был построен из сплава, способного выдерживать давление свыше тысячи атмосфер. Электроэнергию брали прямо из океана – с помощью термоэлементов. Трех легких аккумуляторов хватало на все нужды и даже на ход. Огромная скорость в водной среде достигалась прожиганием воды: лодка буквально неслась в слое горячего пара. При этом «пучок лучей (ультразвуковых) давал на экране центрального поста подлодки изображение той части встреченного препятствия, от которой он отразился. Тысячи таких изображений от всех микроскопических мембран сливались в одно целое и давали в результате полную внешнюю форму предмета. Такие ультразвуковые прожекторы были расположены со всех сторон подлодки и непрерывно посылали на круговой экран центрального поста изображение всего, что встречалось впереди и кругом подлодки в радиусе двадцати километров».

«Вдруг все тело Павлика пронизало резкое металлическое скрежетание. – Гр. Адамову удавались такие эпизоды. – От резкого рывка за ногу Павлик покачнулся и чуть не упал. Огромный краб, высотой больше полуметра, сжав клешней колено Павлика и упираясь ногами в скалу, с невероятной силой тянул его к другому краю площадки. Оттуда виднелись поднимающиеся снизу клешни и когтистые, тонкие, как стальные прутья, ноги. Прежде чем Павлик смог что-то сообразить, на площадке появились еще несколько крабов и бросились к нему. Опять раздался ужасный, пронизывающий до мозга костей скрежет, сильный рывок за другую ногу, и Павлик, судорожно сжимая пистолет, упал на колено. Первый краб, отпустив ногу, быстро перехватил клешней руку Павлика около локтя. Дуло пистолета оказалось как раз против панцирной груди краба. Лишь одно мгновение глаза человека и животного встретились в упор, и сейчас же клешни краба разжались, его ноги подломились, и он осел на площадку скалы с замирающими движениями длинных усов. Павлик повернул дуло против новых набегающих врагов, и, не успев приблизиться к нему, словно придавленные невидимой силой, они покорно и тихо падали перед ним на колени, чтобы уже больше не встать. Лихорадочно водя пистолетом, Павлик даже не заметил, как освободилась его вторая нога из ужасных тисков. Он вскочил и побежал к краю площадки. Там оказалась другая пирамида, и по ней упорно поднимались кверху все новые и новые ряды нападающих. Убийственные звуковые волны в несколько мгновений разрушили и эту пирамиду. Продолжая зигзагообразно водить дулом по копошащейся внизу, на дне, массе, Павлик другой рукой пустил мотор прожектора на максимальное число оборотов. Световой конус быстро побежал по дну вокруг основания скалы, и за ним не отрываясь следовал смертоносный звуковой луч».

Третий крупный роман Гр. Адамова – «Изгнание владыки» – вышел отдельным изданием в 1946 году, но отдельные главы из него печатались в журнале «Наша страна» еще перед войной. В романе этом советский инженер Лавров для изменения сурового климата советской Арктики предлагал прорыть под дном Ледовитого океана глубокие тоннели, чтобы вода течения Гольфстрим активнее подогревалась внутренним теплом земли и теплоотдачей радиоактивных пород.

Не без юмора и не без сопереживания оценил последний труд своего друга А. Р. Палей: «Владыка-холод, безраздельный властелин Арктики, преодоление его, настойчивая борьба с природными экстремальными условиями, которую приходится вести героям, – такова тема. Не обошлось и без вредителя, засланного врагами. Впрочем, это ведь не выходит за пределы возможного».

«Адамов умел быть поэтичным и в своей не очень фантастической технике, – отмечал известный исследователь советской фантастики А. Ф. Бритиков. – Работа тружеников моря в „Тайне двух океанов“ занимательна и романтична. Но и этому и двум другим романам Адамова, при множестве интересных частностей, все-таки не хватало поэзии большой идеи. Если в „Тайне двух океанов“ еще было что-то от „информационного бюллетеня“ перспективных направлений науки и техники, каким начинал становиться научно-фантастический роман к концу 20-х – началу 30-х годов, то в „Изгнании владыки“, до отказа набитом все теми же скафандрами и прочим реквизитом предыдущих романов, уже проглядывал какой-то рекламный каталог всевозможных штучек».

Что ж, наверное.

Адамов не додумался до реактивных самолетов.

Он не узнал о меченых атомах, не придумал электронно-счетных машин и атомных ледоколов, но он оставался писателем и в слабостях своих и в достижениях. Он не узнал, конечно, что интерес к электричеству скоро сменится всеобщим интересом к атомной энергии, но, как мог, в меру своего понимания, следил за наукой, за ее достижениями.

Он дожил до Дня Победы и скончался 14 июля 1945 года.

***

Н. Шпанов.

В годы Великой Отечественной войны отдельными выпусками печатался фантастический роман Ник. Шпанова «Тайна профессора Бураго» с рисунками художника П. Алякринского. Вышло шесть выпусков (1943–1944). Три из них в 1945 году были, как это ни странно, повторены в далеком Абакане. В 1958 году роман переиздали в новой редакции под названием «Война невидимок». Два старых друга – моряк Павел Житков и летчик Александр Найденов встречаются в доме профессора Бураго. Профессор и Житков совместно работают над проблемой невидимости для флота, а Найденов занят фантастическим «оптическим ухом». Вокруг профессора роятся шпионы, он вдруг загадочно исчезает, оставив записку о якобы ошибочности своих научных открытий. При всем этом от романа трудно было оторваться. Не случайно Кир Булычев позже заметил с явной горечью: «Шпанов как фантаст, на мой взгляд, превосходил всех массолитовских писателей. Он казался мне человеком, которому судьба подарила самородок. Вот он вытащил из тайги этот самородок – свой талант – и принялся, суетясь, отщипывать, отбивать, откалывать от него куски, пока весь самородок не промотал…»

Популярностью пользовались книги Ник. Шпанова о советских сыщиках (необычные для того времени) – «Ученик чародея» (1956), «Похождения Нила Кручинина» (1956), а так же весьма объемные политические романы «Поджигатели» (1950) и «Заговорщики» (1952). Это была первая попытка рассказать о тайнах Второй мировой войны, кардинально перекроившей мир. Кстати, и эпиграф из Ленина был подобран соответствующий: «Надо объяснить людям реальную обстановку того, как велика тайна, в которой война рождается». С уважением и почтением отзывался о политическом всезнайстве Ник. Шпанова писатель Юлиан Семенов. «Если хочешь научиться чему-то, – однажды написал он мне, – учись у того, кто умел хватать успех за хвост. Учись у Шпанова огромности темы, исторической насыщенности. Просто так – это не получается даже у ловкачей». И указывал на невероятное количество реальных персонажей Ник. Шпанова: Сталин, Рузвельт, Гувер, Димитров, Гитлер, Кальтенбруннер, Чан Кайши, Мао Цзэдун, Гесс, Даллес, капитан Рэм, короли и президенты, послы и писатели, физики и летчики. «Как трудна должна быть задача писателя-художника, когда он берется за перо, чтобы воплотить в художественных образах одну из самых драматических эпох современной истории! – такими словами издательство предварило одно из изданий романа „Поджигатели“. – Действительно, это гигантская задача, которая даже не по силам одному человеку. Не случайно ведь в мировой литературе нет еще настоящего, правдивого произведения, посвященного художественному раскрытию тайны, в которой рождалась вторая мировая война».

Поистине портрет эпохи.

Кто-то скажет – смазанный, неточный.

Несомненно. Но несмазанных и стопроцентно точных попросту не существует.

Умер Сталин, пришла эпоха Хрущева. То, что вчера гарантировало успех, уже не срабатывало. Новые идеи, новые люди, новые интересы. В марте 1959 года в «Комсомольской правде» появилась большая статья: «Куда идет писатель Шпанов». Но это уже мало кого интересовала.

Умер Н. Н. Шпанов 2 октября 1961 года.

***

Использовал псевдоним К. Краспинк — Коля Красный Пинкертон.

"В 1943-44 гг. был опубликован целый ряд фантастических приключенческих произведений: роман «Тайна профессора Бураго» (1943-44) в виде шестикнижья (переизданы в 1945 году в Абакане в 3 томиках) и его продолжение «Война невидимок» (1944), повести «Происшествие на «Клариссе» (1943), «Пленники острова Туманов» (1943). Все эти произведение после войны автор переработал и объединил в большой авантюрный роман «Война невидимок», в котором действуют все традиционные штампы того времени развлекательной литературы: гениальный изобретатель, коварные шпионы, проницательные контрразведчики, беспечные начальники и бдительные простые советские люди.

В 1949-1951 годах были написаны два самых крупных произведения Николая Шпанова – романы «Поджигатели» (1949) и «Заговорщики» (1951), в которых Вторая мировая война была представлена как результат сговора американских империалистов с германскими фашистами, а послевоенные события раскрывают технологию развязывания новой мировой войны империалистическими хищниками с помощью предателей из социалистического лагеря. Романы были непривычны для советского читателя. Наряду с обширным цитированием совершенно секретных документов (авторская фантазия), книги выглядели с одной стороны многоплановыми, а с другой имели довольно занимательный авантюрный сюжет. Следует также отметить, что отрицательные персонажи в романах были выписаны автором с большей тщательностью, чем достаточно однообразные в своих добродетелях коммунисты и борцы за мир. Эта своеобразная дилогия была написана в ключе тогдашней официальной доктрины СССР и не удивительно, что за короткий срок выдержала несколько десятков переизданий, принеся значительную прибыль не только автору, но и многим областным издательствам.

После 1955 эти романы при жизни автора более не переиздавались. А книга «Заговорщики», имевшая особую направленность (в романе, например, Иосип Броз Тито был описан как пособник ЦРУ), подлежала изъятию из библиотек и книготорговой сети, так же как и памфлет автора «Дипломаты «плаща и кинжала» (1952). Памфлет содержал очерки об организованных советской госбезопасностью в социалистических странах на рубеже 1940-50-х однотипных политических процессах по обвинению кардинала Мидсенти, Т.Костова, Л.Райка, Р.Сланского и др. в сотрудничестве с американскими «поджигателями войны» и их подручными из рядов «мирового сионизма».

В 1955 году выходит отдельным тиражом повесть «Связная Цзинь Фын», предварительно опубликованная в журнале «Смена» в 1951 году как главы из третьей книги романа «Поджигатели», но в связи с вышеописанными событиями, так и оставшейся отдельным изданием. Он почти не принимал участия в литературной и общественной жизни, а вскоре оказался в изоляции от основного направления советской литературы, претерпевшей изменение после известного ХХ съезда КПСС. С конца 1950-х Николай Шпанов переключается на произведения детективного жанра, в которых преимущественно ловят шпионов и предателей, и документальные повести об изобретателях (сборник «Повести об удачах великих неудачников»). В цикле повестей «Похождения Нила Кручинина» Николай Шпанов создал первый в советской литературе образ сыщика, являющегося сквозным героем нескольких произведений. Своеобразными прототипами литературным героям А. Конан-Дойла – Шерлоку Холмсу и доктору Ватсону – Шпанов делает героями своих произведений Нила Платоновича Кручинина и его верного друга Сурена Грачика.

В 1958 году вышла его новая книга – роман «Война невидимок», рассказывающий о борьбе советских ученых и разведчиков против фашизма. Повторимся, что он был создан на основе печатавшихся во время войны отдельных повестей «Тайна профессора Бураго» (1943) и «Война невидимок» (1944). «Тайна профессора Бураго» вышла в виде шести небольших книжечек и стала первой половиной романа, а вторая, напечатанная и не законченная в журнале «Огонек», в романе стала 13 и 14 его главами. Но надо заметить, что автор свой роман значительно переработал, так что повести не всегда идентичны книге 1958 года. Эта книга была напечатана тиражом 225 000 экземпляров и вызвала жестокие нападки критиков, которые перешли в откровенную травлю Шпанова.

Последние годы жизни Николай Шпанов тяжело болели жил на хуторе Эсберг Ракверского р-на Эстонской ССР, где работал над посвященной современности завершающей частью трилогии, начатой «Поджигателями» и «Заговорщиками» – романом «Вне закона». Перед самой кончиной была опубликована последняя книга автора – антиамериканский фантастический роман-памфлет «Ураган» (1961), который остался практически незамеченным ни критикой, ни читателями. В этой книге автор высказал смелую идею подавлять водородные и атомные бомбы противника прямо на земле или в воздухе.

Собственно, и смерть Николая Шпанова оказалась незамеченной. Он скончался в Москве в возрасте 65 лет и на его похороны не пришел ни один человек, кроме ответственного за церемониал чиновника Литфонда."

http://archivsf.narod.ru/1896/nikolay_shp...

***

С. Беляев.

Известность Сергею Беляеву принес научно-фантастический роман «Радио-мозг» (1926), сперва из номера в номер печатавшийся в «Рабочей газете», затем появившийся отдельным изданием. Послесловие к «Радио-мозгу» написал инженер Б. Кажинский, тот самый, что проводил с дрессировщиком В. Дуровым опыты над изменением психики животных и ставший прототипом инженера Качинского в романе другого Беляева (Александра) «Властелин мира». Б. Кажинский подчеркивал доступность, читаемость, современность романа. Это действительно было так. Все отвечало времени: и язык (наркомздравовцы, лекпомы, самоуки…), и герои (энергичный и преданный коллективному делу инженер Гэз, интеллигентный, а значит не всегда готовый к конкретным решительным действиям доктор Тах, решительный, все понимающий, умеющий разрешить любой конфликт главный начальник химической промышленности Союза Глаголев, Мишутка – рубаха-парень, лихой самоучка, сумевший самостоятельно написать пролетарскую симфонию для домр…), и интонация, и тональность.

«Тах смотрел на залу, заполненную рабочими и работницами. Перед ним колыхался цветущий луг живой рабочей массы».

При этом он — дитя своей эпохи, которая чувствуется во всем: в языке (все эти — наркомздравовец, лекпом, самоук…), в героях (весьма типичный для тех лет энергичный и преданный коллективному делу инженер Гэз, интеллигентный, а значит, не всегда готовый к конкретным действиям доктор Тах, весьма решительный, все понимающий, умеющий разрешить любой конфликт главный начальник химической промышленности Союза Глаголев, наконец, Мишутка, рубаха-парень, самоучка, самостоятельно написавший пролетарскую симфонию для домр), в интонации, в тональности, в каждой фразе."

«Тах смотрел на залу, заполненную рабочими и работницами. Перед ним колыхался цветущий луг живой рабочей массы». Тем не менее доктор Тах, совершивший великое открытие, не торопился сообщать о нем людям. Ему хотелось все досконально обдумать, ведь в конце концов его открытие не так уж безопасно, его открытием могли воспользоваться внешние и внутренние враги. «И тогда… проснувшись, он (радио-мозг. — Г.П.) начнет думать… Он начнет прислушиваться к Парижу, Берлину, Копенгагену, все складывать в себе, все, что жалкие дипломаты пытаются утаивать друг от друга. И потом радио-мозг величественно по всему земному шару даст очередную порцию це-волн, которые вопьются в мозги людей, заразят их мыслями… и люди сойдут с ума, истребляя друг друга в последней войне».

Впрочем, о великом открытии, преобразующем мир, доктор Тах не торопится доложить даже близкой ему рабочей массе. Он прекрасно знает, что великие открытия далеко не всегда безопасны, любое из них, на вид самое безобидное, можно использовать для низких целей. «И тогда… проснувшись, он (радио-мозг, – Г. П.) начнет думать… Он начнет прислушиваться к Парижу, Берлину, Копенгагену, все складывать в себе, все, что жалкие дипломаты пытаются утаивать друг от друга. И потом радио-мозг величественно по всему земному шару даст очередную порцию це-волн, которые вопьются в мозги людей, заразят их мыслями… и люди сойдут с ума, истребляя друг друга в последней войне…»

В «Радио-мозге» герои Беляева обращались с наукой достаточно свободно.

«От аппарата Гричаров, – говорил один из них, – не скрывается ни одна человеческая мысль, как они хвастают в своих шантажных радио, которые я перехватываю. И хотя мне кажется, что этого пока еще нет, они лгут и шантажируют, но это может стать фактом каждую минуту… Мы приняли меры… Мишутка со своей дифракционной решеткой пришел нам на помощь… Он использовал Мелликэновскую зыбь микроволн, и мы теперь имеем радиозаграждение… Сейчас мы с вами окружены этим заграждением, и извне ни одна волна посторонних генераторов, в том числе и Гричаровских, не проникает к нам».

Перелистывая пожелтевшие от времени страницы журналов и книг, отчетливо чувствуешь жгучий интерес ко всему, связанному с реальной будущей войной. «Советская литература, – например, указывал Николай Тихонов, – почему-то избегает разработки таких тем, как наука и война, техника и военное искусство, а между тем в дни усилившейся военной опасности, в дни, когда буржуазные государства вооружаются, обгоняя друг друга в лихорадочном желании увеличить свою боевую мощь, об этом следует вспомнить в литературе».

Вспомнили. Появилось множество военно-фантастических романов, повестей, рассказов. Энергичный, жаждущий известности Сергей Беляев тоже внес свою лепту в это немаловажное дело. В 1928 году в журнале «Авиация и химия» появилась фантастическая повесть Сергея Беляева «Истребитель 17-Y» , будучи (кардинально переработанная автором вышла в 1939 году уже как роман под названием «Истребитель 2Z». т.к. оказалось, что истребитель И-17 уже был разработан советскими конструкторами, и автора чуть было не заподозрили в шпионаже и раскрытии военной тайны). «Зловещему изобретателю Урландо, очередному претенденту на мировое господство, – не очень одобрительно отзывался о повести критик и литературовед Е.П. Брандис, – противопоставлены советские ученые, использующие аналогичное открытие в мирных целях. Все в этом романе донельзя преувеличено: и разрушительная сила аппарата Урландо, и тот же самый фантастический принцип извлечения энергии, помогающий советским ученым выращивать пшеницу за двадцать четыре часа, и гипертрофированно-отрицательные типы, и плакатные положительные герои, не поддающиеся никаким человеческим слабостям, и та необыкновенная легкость, с какой советские торпеды, управляемые по радио, уничтожают грозный „истребитель“ Урландо». Фантастическая техника в романе «Истребитель 2Z» состоит из таких муляжных деталей, как лучи смерти, раздвигающиеся стены и звучащие из пространства механические голоса.

В 1947 году вышел последний научно-фантастический роман Сергея Беляева «Властелин молний». Названия глав в нем звучали для читателя как музыка: «Огненные бусы»… «Опять огненные бусы»… «В вихре молний»… «Вероятная невероятность»… «Туманность в созвездии Южного Циркуля»… «Молнии в плену»… «Тайна кольца и перчатки»… Идея тоже впечатляла. «В ту ночь под 12 октября 195… года, одиннадцать лет тому назад, в жизни Радийграда отмечалось торжественное и знаменательное событие. Есть сто секунд паузы после того, как радиоволны разнесут по всему миру полночный звонок кремлевских курантов и величественные аккорды Государственного гимна СССР. В эти секунды на улице Алексея Толстого в Москве радиостудия готовится к ночным концертам. И вот тогда, в эти секунды, ультракороткая волна „Эпсилон-4“, как невидимый прожектор, пронзила тысячекилометровые пространства, ионизируя на своем пути воздух и устанавливая этим прямую трассу для полета сгустков энергии, воздушный путь от высокогорной станции Чам-Тау до Радийграда в Заполярье…»

На обложке романа – волевое лицо, озаренное светом шаровых молний, цепочкой выкатывающихся на читателя. На этот раз герои Сергея Беляева решали проблему извлечения из земной атмосферы рассеянной там электромагнитной энергии и передачи ее без проводов на дальние расстояния по специальным ионизированным трассам. Конечно, как всегда, научный экспериментальный институт высоковольтных разрядов был окружен атмосферой самых зловещих тайн и случайностей.

Умер 11 февраля 1953 года.

***

Л. Платов.

Родился 1 (14) сентября 1906 года.

Объездил весь Советский Союз, побывал в самых отдаленных его уголках, встречался с представителями разных профессий. Первая научно-фантастическая публикация – повесть «Дорога циклонов» (1938). За нею последовали «Трансарктический пассажир» (журнал «Самолет», 1939), «Соленая вода» (журнал «Смена», 1940), «Каменный холм» и «Земля Савчука» (журналы «Огонек» и «Наша страна», 1941). Но чаще всего Леонид Платов печатался в журнале «Вокруг света». Там вышли, кроме упомянутой выше «Дороги циклонов», научно-фантастические повести «Аромат резеды», «Господин Бибабо», «Концентрат сна» (все – 1939), «По реке Тайн» (1941).

Один за другим выходили приключенческие романы и повести.

«Секретный фарватер» (1964), «Бухта Потаенная», «Когти тигра», «Предела нет» (1970), «Эхо бури» (1971). Подвиги морских разведчиков, подводников, матросов, офицеров. В повести «Предела нет!» вдруг опять возник фантастический элемент. В давнем рассказе («Аромат резеды»), послужившем основой для этой повести, некий Герт когда-то подвергался страшным экспериментам, суть которых до него дошла только благодаря попавшему в его руки дневнику фашистского врача. «Он схватил тетрадь так поспешно, что чуть не опрокинул настольной лампы. Торопясь, перевернул несколько страниц, заглянул в начало. Его поразили слова „формула“ и „страх“. Мышьяковистый ангидрид, – записано было там. В числе симптомов чувство страха. Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании наблюдается чувство страха. Окись углерода. Наблюдается также поражение нервной системы: состояние депрессии, бредовые идеи и галлюцинации. Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха у отравленного увеличивается, сознание теряется, появляются судороги». Перечень этот заключался словами: «Но то были лишь предтечи моего лютеола».

В повести «Предела нет!» ситуация была осовременена. «В газетной вырезке, – сообщал главный герой, – дано описание документального фильма, который был посвящен специальным маневрам, проведенным в Англии. Над „полем сражения“ авиация распылила небольшие дозы ЛСД. Ветер (направление и сила его были рассчитаны заранее) подхватил и понес на „позиции“ противника „отравленный воздух“. Эффект разительный! Солдаты перестали подчиняться офицерам, бросили оружие. Некоторые в панике взбирались на деревья».

«Мой совет тебе: живи с широко раскрытыми глазами и ушами, обдумывай жизнь, присматривайся к людям (к людям, а не к проблемам – это относится и к научной фантастике), в центре задуманного произведения поставь человека: ученого, борца, открывателя, новатора. И пиши каждый день – для тренировки». Так писал в конце 1957 года школьнику Гене Прашкевичу известный писатель Леонид Платов. «...Ты пиши, имея перед собой Ефремова, А.Толстого, Уэллса, Стивенсона. У них и учись. Плохому не научат».

Умер 26 ноября 1979 г.

***

Известный фантаст Г.Адамов переход фантастической подводной лодки «Пионер» («Тайна двух океанов») из Балтийского моря в Тихий океан обосновал реальной необходимостью устрашить японцев, слишком к тому времени активизировавшихся. Подразумевалось: появление «Пионера» приведет агрессивных япошек в трепет. Переход, понятно, оказался непростым — диверсанты, шпионы. Не случайно критики не уставали повторять: «Книга должна учить бдительности!»

«Истребитель 2Z» Сергея Беляева — лучший тому пример.

Первый вариант романа, опубликованный в 1928 году («Истребитель 17-Y») был, на мой взгляд, динамичнее. В том первом варианте ощущались экспрессия, здоровый соревновательный дух. Молодость чувствовалась в том варианте! Молодость страны, молодость автора. А переписывая роман через десять лет (каждый представляет, что это были за годы), Беляев переписал его в совершенно плакатном духе — черные, как ночь, враги, светлые, как майское утро, друзья. Из текста (вспомним жалобы другого Беляева — Александра) вычеркивались все живые Характеристики, образы последовательно заменялись на схемы. Некто Урландо, изобретатель чудовищных лучей смерти, которыми угрожает молодой Советской стране международный фашизм, ни с того ни с сего вдруг отправился прямо в логово своих заклятых врагов, то есть в молодую Советскую страну. Нелегально, конечно. До него дошли слухи, что советские ученые в своих исследованиях пошли вроде бы его путем и добились больших успехов. Претерпев массу безумных приключений, иногда просто нелепых, Урландо выясняет, что советские ученые и впрямь получили удивительные результаты, правда, не в сфере вооружения, а в сельском хозяйстве. Ну, скажем, они построили машину, которая, выйдя в поле и одновременно удобряя, выхаживая, засеивая его, сокращает время от посева зерна до жатвы до одних суток!

Даже для 1939 года это звучало несколько вызывающе.

Критик А.Ивич писал: «Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева, — значит невыносимо опошлять серьезное дело!» Попутно указывалась легко угадываемая зависимость С.Беляева от А.Толстого, иногда даже в мелочах. У Беляева: Урландо — Штопаный нос, у Толстого: Гастон — Утиный нос.

В финале советские бойцы лихо разделывались с ужасной машиной Урландо. Соответственно, и тайна ее переставала быть тайной.

«…Что обозначала буква „зет“ в ваших формулах?

Урландо на мгновение запнулся, смолчал, потом быстро ответил:

— Обычно, как принято, «зет» имеет несколько, то есть, я хотел сказать, два значения. В ядерной модели атома, предложенной Резерфордом, знаком «зет» принято обозначать число отрицательных электронов в электронной оболочке вне ядра атома.

— Это известно, — сухо ответил Груздев. — Принято считать, что ядра всех элементов состоят из протонов и нейтронов, масса ядра обозначается буквой М, а его заряд — буквойZ. Здесь «зет» обозначает количество заряда. Эти два значения мне известны, как и всем. Нас здесь интересует третье значение. Интересует ваше значение «зета» в формулах, начиная с номера шестьдесят семь и дальше.

Сидящий с края большого стола Голованов подтвердил:

— Совершенно верно. Например, формула триста восемьдесят девятая никак не касается внутриатомных реакций.

У Урландо наморщился лоб, и он встряхнул головой, как бы решаясь говорить только правду:

— У меня «зетом» иногда обозначались световые кванты. Мне удалось понять интимный процесс образования материальных частиц из фотонов, о чем так беспомощно рассуждал в начале сороковых годов знаменитый Леккар и за ним школа Фрэддона. Электроны и позитроны не неделимы, как думают».

Действительно.

Несут всякую ерунду. А тут интимный процесс образования материальных частиц.

И все же, все же.

О пресловутой теории фантастики ближнего прицела:

«Сторонники ее призывали держаться ближе к жизни.

Ближе понималось не идейно, а формально: ближе во времени, ближе территориально. Призывали фантазировать в пределах пятилетнего плана, держаться на грани возможного, твердо стоять на Земле и не улетать в космос. С гордостью говорилось о том, что количество космических фантазий у нас сокращается».

И далее: «По существу, это было литературное самоубийство. У фантастики отбиралось самое сильное ее оружие — удивительность. Понятно, что жизнь опередила таких писателей. Пока мы ползали на грани возможного, создавая рассказы о многолемешных плугах и немнущихся брюках, ученые проектировали атомные электростанции и искусственные спутники…»

В 1958 году на Всероссийском совещании по научно-фантастической и приключенческой литературе, состоявшемся в Москве, встретились Г. Гребнев, Владимир Немцов, Георгий Тушкан, Николай Томан, Аркадий Адамов, Константин Бадигин, Лев Шейнин, Кирилл Андреев, Евгений Павлович Брандис, В. Сытин, Борис Ляпунов, Георгий Гуревич, А. Полещук, П. Аматуни, Александр Петрович Казанцев.

Шел пятьдесят восьмой год.

Все равно Вячеслав Пальман (сам отсидевший в магаданских лагерях) назвал свой доклад: «Книга должна учить бдительности».

А, впрочем, что изменилось в фантастике?

«К половине двенадцатого все было готово к встрече. В ста метрах от шара ровными рядами выстроились батальоны полка. Ближе расположился оркестр и почетный караул. В пятидесяти метрах от корабля стоял микрофон».

Так Георгий Мартынов («Каллисто») описывал встречу землян с каллистянами.

На следующей странице музыканты играли государственный гимн планеты Каллисто. «Офицеры приложили руки к козырьку фуражек».

***

ЮЛИАН СЕМЕНОВИЧ

В 1978 году я получил письмо с таким адресом на конверте: «Новосибирск, Геннадию Прашкевичу». В письме лежала рекомендация. Думаю, ее можно привести целиком, поскольку является она документом времени. Если Юлиан Семенов действительно был полковником или даже генералом КГБ и близко дружил с Ю.А.Андроповым (как утверждают слухи), тем интереснее.

«…Книгу „Люди Огненного кольца“, — писал Семенов, — я прочитал залпом.

Книга эта — необычна, ибо при всей ее разности со страниц встает автор — нельзя его не понять и не почувствовать. Автор этот влюблен в жизнь, которая прекрасна — во всей ее многосложности и противоречивости. Автор этот — романтик, он умеет находить прекрасное и в столярном цеху, где пахнет стружкой и клеем, и где каждый человек — человек, то есть характер, и на Курильских островах. Однако и там, в краю романтики, Прашкевич не ищет легкого, поверхностного, он копает вглубь, и копает отменно.

…Прашкевич раскован в своей прозе. Эпитеты его порой дерзки. И это — прямо-таки замечательно. Нашему учителю Горькому много досталось за «море смеялось». Но критики Горького забыты — Алексей же Максимович вечен. Можно соглашаться или не соглашаться с дерзостями Прашкевича, однако же нельзя не признать, что рождены они талантливостью его литературного дара, его добротою и ответственностью за наше молодое поколение, которое постоянно корректируется в наш стремительный век. Герои Прашкевича — рабочие люди. И замечательно, что он так пристально любит их, так гордится ими, так открыто за них радуется.

…Есть у Прашкевича и иные герои: недобитые гитлеровцы, шваль из Иностранного легиона — бандитские наемники империалистов. И здесь Прашкевич на высоте: он не мажет их черным, он не делает их глупцами, он пишет врага, которого надо уничтожить, а когда враг силен, тогда шапкозакидательство — преступно».

«Океан был велик и скучен, как романы Бальзака».

Многих такие фразы бесили, но Семенов искренне радовался.

«Что ты хочешь? — кричал он в телефонную трубку. — Кто пишет не так, как все, под того копают. Под тебя долго будут копать, а ты вкалывай!» Когда Госкомиздат задался целью уничтожить, выбросить из всех планов очередную мою книгу, Семенов позвонил главному редактору издательства: «Чем можно помочь Прашкевичу? Рецензией в центральной печати? Значитца, дадим рецензию в „Правде“.

И рецензии появлялись.

В «Смене», в «Правде».

После «правдинской» мне позвонил один осторожный новосибирский литератор и пугливо сказал: «Снимаю шляпу. Теперь тебя никто не тронет».

Но он ошибся.

Он не понимал главного.

Ни мне, ни моим книгам все эти рецензии не могли помочь по той простой причине, что Семенов чаще находился за границей, чем в Москве. Но время от времени я все-таки плыл под мощной защитой этого классного суперкрейсера, зовущегося Юлианом Семеновым -дымящего трубкой, посверкивающего зажигалкой, находящегося в вечном движении, наконец, в силе.

В октябре 1978 года он вызвал меня в Москву — на совещание писателей-международников. Далеко не все присутствующие отвечали этому понятию, разве что сам председатель. Он, кстати, свободно владел не только немецким и английским, но и языком пушту. И объяснялся на других языках. Это давало возможность мотаться по всему миру, везде он чувствовал себя своим — среди никарагуанцев, кубинцев, во Вьетнаме, в Афганистане, понятно, в Париже, в Латинской Америке. Влипал в разные истории, но до поры до времени вылезал из всего. А потом достал своего ангела-хранителя.

Небольшого роста, плотный, коротко стриженный, он с любопытством смотрел на меня снизу вверх. Любил свитеры. Из-под свитера белел воротник рубашки. Крупные, сильные, резко очерченные глаза. Часы носил карманные — на цепочке. В разгаре спора бил ладонью по столу: «Брек!»

«Моя Дунечка, ей 20 лет, весьма ехидна, но прочла твою книгу. Значит, это настоящее».

В мастерской, расположенной рядом с ипподромом, негромко, но твердо сказал: «Война почти неизбежна. Наша ошибка: решать надо было семь лет назад, на Синьдзянском полигоне (три атомных взрыва). США не вмешались бы».

Китай его пугал.

«Значитца».

«Жена?» — спросил я, увидев в мастерской на Беговой симпатичную девушку.

Он засмеялся: «Подружка. Случайно прихватил из Пицунды. Теперь надо отправить обратно».

И мы везли подружку в аэропорт.

На «Темп-танке».

«По мере уменьшения потенции моральный уровень растет, нет?» — хохотал он.

«Старик. Геночка. Дружище».

Мастерская его находилась на двенадцатом этаже.

На стенах фотографии — Юлиан рядом с Джоном Кеннеди, Юлиан с Хемингуэем на рыбалке, Юлиан в обнимку с Луи Армстронгом. «Каждый на планете знаком с каждым через человека, — смеялся. — Я жал руку папе Хэму, теперь ты мне. Вот она и есть эта связь, нет?» Запомнились работы Дуни Семеновой на стенах — длинные размазанные лица. И на дверях табличка: «Вор! В этой квартире нет денег и драгоценностей. А особенно не бери рукописей. Если они появятся на толкучке, будет плохо тебе, вор».

Огромный стол в пустой комнате.

При мне Семенову доставили корректуру с разрешительным штампиком КГБ — «ТАСС уполномочен сообщить».

«Если хочешь научиться чему-то, – однажды написал он мне, – учись у того, кто умел хватать успех за хвост. Учись у Шпанова огромности темы, исторической насыщенности. Просто так – это не получается даже у ловкачей». И указывал на невероятное количество реальных персонажей Ник. Шпанова: Сталин, Рузвельт, Гувер, Димитров, Гитлер, Кальтенбруннер, Чан Кайши, Мао Цзэдун, Гесс, Даллес, капитан Рэм, короли и президенты, послы и писатели, физики и летчики.»

«Работать, старик, надо быстро и много. Тот, кто пишет три строки в неделю, — или не умеет писать или врет. За два года ты должен выдавать три романа, нет?»

«К новому изданию твоих „Курильских повестей“ непременно напишу предисловие».

«Ты будешь работать над нашей тематикой?»

Американские сигареты, трубка. «Ну и длинный ты!»

Под «Черного доктора» (Массандра) с интересом: «А пьесы писал? Как это — нет? Это напрасно. Тебе надо попробовать. Это диалоги! Это живая речь».

На столе — газовый пистолет. «Вообще люблю оружие».

Одно время мне казалось, что в книгах Юлиана Семенова ровно столько слов, чтобы писателя поняли правильно и почувствовали интонацию вещи — не больше, не меньше. Но сейчас я вижу, что как писатель он гораздо богаче, чем некоторым хотелось бы видеть. «Истинный ариец. Характер — приближающийся к нордическому, стойкий. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам рейха. Спортсмен, отмеченный призами на соревнованиях стрелков. Отменный семьянин. Связей, порочащих его, не имел. Отмечен наградами рейхсфюрера СС».

Это надо был уметь сделать.

И надо было уметь играть классическими сюжетными блоками.

Я не стеснялся говорить это Юлиану Семеновичу. Он смеялся: «Если тебя поняли, значит, ты добился цели, нет?»

Он вообще любил действие.

Вот и прекрасно, говорю я себе. Есть Семенов и есть Конецкий. Есть Станислав Лем и есть Джозеф Конрад. Поэтому литература и велика, нет? Джозеф Конрад, например, так считал: «Искусство долговечно, а жизнь коротка, и до успеха очень далеко. И потому, сомневаясь в том, хватит ли сил идти так далеко, мы говорим не так уж много о цели искусства, которая, как сама жизнь, увлекательна, трудна, туманна. И цель эта — не в ясной логике торжествующего результата, не в раскрытии одной из тех бездушных тайн, которые называются Законами Природы. Она не менее возвышена, однако более трудна. Приостановить на мгновение руки, занятые земной работой, заставить людей, зачарованных дальними целями, бросить взгляд на форму и цвет, на свет и тени окружающего мира; заставить их остановиться ради взгляда, ради вздоха, ради улыбки — такова цель трудная и ускользающая, достижимая только немногими…-»

Г. Прашкевич. Красный сфинкс. Адское пламя. Гибель шахмат. Малый бедекер по научной фантастике.

[/url]

Александр Ивич [Игнатий Игнатьевич Бернштейн]. Научно-фантастическая повесть: // Литературный критик, 1940, №7-8 – с. 146 — 175

1

Жюль Вер» был не первым автором научно-фантастических произведений, но именно он создал этот жанр, посвятив ему значительную часть своей литературной работы.

Мы не будем» здесь касаться сложного генезиса жанра, среди предков которого найдем и дневники подлинных путешествий, и романы путешествий фантастических, и социальные утопии, и попытки технических предвидений, 'иногда облеченные в литературную форму, как у Френсиса Бэкона, у автора знаменитых мемуаров Казановы, у Эдгара По, а иногда высказанные в (научных книгах или заметках, как у Леонардо да Винчи.

Эпоха Жюль Верна была временем важнейших разработок и открытий в области физики и механики.

Еще не было ни электрического освещения, ни динамомашины, но Фарадей уже создал свою теорию электричества как формы движения. Еще не начал своих опытов с планером Отто Лилиенталь, но в науке уже шли теоретические споры с серьезной математической и физико-меха-нической аргументацией о возможности создания летательных аппаратов тяжелее воздуха.

Вот в эту эпоху огромных сдвигов в области физики и механики, первых, еще очень приблизительных, предположений о возможности практического использования .новых научных открытий, начал свою литературную деятельность Жюль Верн.

Он начал с романов путевых приключений, и уже в первОхМ из них («Пять недель на аэростате») есть элементы научной фантастики. Речь идет о самом) обыкновенном* воздушнохм! шаре, какие уже существовали в то время. Но с серьезным отличием: у аэростата Жюль Верна температурное управление. Подъемная сила газа увеличивается, если газ нагреть. Меняя его температуру, можно менять подъемную силу аэростата. Никому из ученых или изобретателей той эпохи не пришла в голову возможность практического использования этого установленного физикой свойства газа.

Насколько удачна была догадка Жюль Верна, показывает то, что пятьдесят лет спустя Циолковский применил температурное управление для своих дирижаблей.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

147

Факт замечательный и очень важный для разговора о научно-фантастическом романе, особенно если вспомнить, что первую \ мысль о работе над воздушными и межпланетными путешествиями подали Циолковскому, как он сам сообщает, именно романы Жюль Верна.

Факт этот тем более замечателен, что он в литературной дея-\ тельности Жюль Верна не исключительный.

Большинство его технических предвидений в наши дни уже осуществлено. Некоторые выполняются на наших глазах, к иным мы начинаем) приближаться.

I Его «Паровой дом!» —предвидение танка.

В романе «Восемьдесят тысяч километров под водой», написанном раньше, чем) Яблочков, пионер электрического освещения, изобрел свою свечу, предусмотрено десять работ, которые будет выполнять электричество. Предусмотрены электрические двигатели, освещение, часы, прожектора, кухня, сигнализация, даже трубки со светящимся газом.

Будущая подводная лодка описана очень точно. Ее форма, двигатель, способ погружения предусмотрены правильно.

Самое удивительное в этом/ романе Жюль Верна, что сейчас в нем нечему удивляться, вся техническая фантастика превратилась для нас в описание существующих вещей.

После первых робких опытов Попова и Маркони Жюль Верн предвидел военные летательные аппараты, управляемые по радио,, и телевидение.

Забегая вперед, скажем тут же, что тридцать лет спустя Уэллс, пытаясь разглядеть технику будущего тысячелетия, предсказал всего лишь радиокниги.

Летательный аппарат Жюль Верна — геликоптер — предмет работы конструкторов в наши дни.

Об автомобиле «Властелина мира», который может превращаться в аэроплан, пароход и подводную лодку, мечтает сегодняшняя техника. Частично он осуществлен. Этот универсальный транспортный аппарат предсказан Жюль Верном до появления первого автомобиля.

В упомянутом романе «Восемьдесят тысяч километров под водой» есть идея двигателя, работающего на использовании разницы температур в глубине моря и на его поверхности.

Клод, построивший этот двигатель полвека спустя, говорил, что заимствовал идею у Жюль Верна.

Это далеко не все примеры правильных технических предвидений Жюль Верна, но и сказанного достаточно, чтобы сделать некоторые выводы.

После смерти Жюль Верна в его столе нашли около двадцати тысяч выписок из научных книг. Он превосходно знал науку своего времени, пристально следил за всеми научными открытиями и

10*

гипотезами, но самое важное, — он обладал незаурядной способностью к самостоятельному научному мышлению.

Материал для научного фантазирования Жюль В|ерн искал не в мастерских современных ему изобретателей, а в кабинетах теорети-дов науки. Он умел теоретическую гипотезу логически довести до -машины, умел научное открытие довести до его технического воплощения. Из огромного и часто разноречивого научного материала Жюль Верн с почти безошибочным чутьем* отбирал -именно те •идеи, которым» суждено было впоследствии получить техническое воплощение.

Эта способность и определила удачу писателя. В отличие от большинства научных фантастов, он не только правильно наметил почти все основные пути дальнейшего развития техники, но и опередил свою эпоху не на три, не на пять, а в среднем на пятьдесят лет.

Если бы жанр научно-фантастического романа нуждался в оправдании, то достаточно свидетельств Циолковского и Клода о значении для них романов Жюль Верна.

Но, конечно, не только в том дело, что два гениальных человека нашли идеи для своих работ в его романах.

Книги Жюль Верна оказали большое воспитательное воздействие на целый ряд поколений — прежде всего оптимистической верой в науку, в талантливость человека «и могущество его мысли. Художник верит, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, верит, что человек станет хозяином природы, хозяином жизни, и умеет эту веру передать читателю.

Оптимистическая мечта Жюль Верна помогает переделывать мир. Она учит смелости мысли и настойчивости в практическом осуществлении отважных замыслов.

2

Другой фантаст, о котором необходимо здесь сказать, отличается от Жюль Верна своим стремлением объединить техническую фантастику с социальной утопией.

Речь идет о Герберте Уэллсе, оказавшем на развитие научно-фантастической литературы не меньшее влияние, чем Жюль Верн, и создавшем) ряд блестящих, с точки зрения литературной формы, романов.

Социальный пессимизм Уэллса общеизвестен. Он находит в грядущем лишь вырождение человека. Нельзя отказать в логичности его точки зрения — капитализм, проецированный на тысячелетия, рабство пролетариата, закрепленное навечно, и должны привести к морлокам.

И вот расцветает у Уэллса казалось бы превосходная, ослепительная техника, которая служит вырождающемуся человечеству.

Но эти пародоксальные ножницы между техникой и создающим» ее человечеством) только кажущиеся. Если внимательнее пригля-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

149

деться к техническим предвидениям Уэллса, то окажется, что и ножниц никаких нет.

Посмотрим его книгу «Предвидения», написанную около 1900 года:

«Признаюсь, как я ни пришпоривал свое воображение, оно отказывается понять, какую пользу могут приносить подводные лодки. Мне кажется, что они способны только удушить свой экипаж и тонуть. Подбрасывая под великана торпеду, вы имеете столько же шансов причинить ему существенный вред, сколько им)ел бы человек с завязанными глазами, стреляющий из револьвера в слона».

Уэллс* не предусмотрел перископа и небрежно выбросил подводную лодку, значение которой на тридцать лет раньше понял Жюль Верн.

Предположения Уэллса о будущности летательного аппарата очень робки. В год, когда братья Райт уже работали над созданием аэроплана, Уэллс пророчит всего лишь управляемые аэростаты.

А за десять лет до того как Уэллс написал свою книгу, русский изобретатель Циолковский уже спроектировал управляемый аэростат, более совершенный, чем загаданный Уэллсом. Совершеннее были и первые же управляемые аэростаты (цеппелины), появившиеся в воздухе. Рядом Уэллс сообщает, что ставить пушки, вообще вооружать летательные аппараты, будет, вероятно, невозможно.

Уэллс предвидит создание бронепоездов, но они, по его мнению, пользы принести не могут. «Я допускаю даже возможность своего рода сухопутного броненосца, к которому уже сделан шаг блиндированными поездами. Но лично мне не нравятся и не кажутся надежными эти громоздкие неповоротливые машины, как сухопутные, так и морские. Я непоколебимо верю, что проворство в движении и меткость оружия действительнее всяких грузных защит».

Снять бронепоезд с рельс и сделать из бронепоезда танк Уэллс не смог, хотя о возможности распространения автомобиля в другой главе он пишет. Единственным серьезным новым» оружием! в будущей войне признает Уэлло привязные аэростаты. Но это было уже очень не ново в годы, когда он писал свою книгу.

В главе о путях сообщений в XX веке Уэллс пишет: «Я умолчал о будущем изобретении летающей машины. Но я сделал это не по неверию в возможность такого изобретения и не потому, что упустил из виду его будущее влияние на судьбу человечества. Я не считаю только вероятным, что воздухоплавание способно вызвать существенные перемены в системе транспорта и сообщений». Оказалось, что Уэллс в 1900 году уже не верит в то, о чем писал за семь лет до того, в романе «Война в воздухе». Как мусор, выбрасывает Уэллс почти все значительные опыты эпохи, которые определили сегодняшнюю технику. Положение почти невозможное для утописта, но Уэллс с ним справляется. Он переносит в

150

А. ИВИЧ

будущее преимущественно те технические новинки, которые уже не были новинками, когда писал он свою книгу.

Изобретены аэропланы, радио. Пишет Уэллс новую книгу — «Когда спящий проснется». Там он описывает достижения техники. через двести лет. Будут маленькие двухместные аэропланы, радиогазеты и радиокниги. Всю энергию для машин будут давать ветряные двигатели. Это очень примитивное решение энергетической проблемы. Снова техника в его романе почти не двинулась вперед. ,

Уэллс не учитывает качественных изменений техники. А между тем перестраивают материальную культуру прежде всего и сильнее всего качественные изменения, а не количественные. Переход от лошади к автомобилю больше меняет мир, чем увеличение скорости автомобиля с шестидесяти до ста пятидесяти километров ь час.

Но ведь то же самюе происходит и в социальной утопии Уэллса. Он берет классовые экономические отношения своей страны и своей эпохи и логически доводит их до морлоков. Качественного изменения социальных отношений, т. е. возможности бесклассового общества, он не хочет учитывать, не верит в него.

В этом консервативность его социальной и технической утопии.

Бесспорно, большого блеска в своих романах достигает Уэллс, когда из области научной фантастики он переходит в область фантастики наукообразной, практически ни при каких условиях и никогда не осуществимой.

Материал, непроницаемый для земного тяготения, изготовленный Кэвором, технически невозможен. Для того чтобы закрыть штору из кэворита, нужно усилие, превосходящее силу, с которой снаряд притягивается к земле, т. е. практически закрыть штору нельзя.

Сюжеты фантастических романов Уэллса построены очень умело. Его машины остроумно придуманы и дают материал для создания занимательных ситуаций. Но литературные качества романа и ценность научных предвидений, включенных в сюжег,— не одно и то же.

Решительное доказательство консервативности Уэллса и в со-циальных и в технических предвидениях можно найти в записанной им беседе о Лениным.

Уэллс спрашивает Ленина:

— А промышленность тоже придется так перестраивать, сверху-донизу?

— А известно ли вам то, что уже начали делать в России? — отвечал ему Ленин.

«Дело в том, что Ленин хотя и отрицает, как правоверный марксист, всякие «утопии», — писал Уэллс, — но в конце концов сам вдался в электрическую утопию. Он всеми силами поддерживает план организации в России гигантских станций, которые

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

151

должны обслуживать целые области светом, водой и двигательной силой; он уверял меня, что две такие опытные станции уже существуют. Можно ли вообразить более смелый проект в обширной плоской стране, о бесконечными лесами и неграмотными мужиками, с ничтожным! развитием) техники и с умирающими промышленностью и торговлей? Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ,ней и в Англии, и весьма возможно, что в этих густонаселенных и промышленно развитых странах она увенчается успехом и окажется делом полезны м и экономным. Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу; но этот маленький человек в Кремле, повидимюму, может; он видит, как пришедшие в упадок железные дороги будут заменены электрическими, видит, как вся страна покроется сетью таких дорог, и как разовьется новая, коммунистическая промышленность. Он говорил с таким жаром, что, пока я его слушал, я почти поверил в возможность этого».

О своей доверчивости Уэллс говорит с улыбкой.

И снисходительный тон этой записи, и уверенность в неосуществимости великого ленинского замысла, конечно, прямой вывод из всей предшествующей литературной деятельности Уэллса.

Жюль Верн работал в годы, когда еще почти непоколебленным было могущество капитализма, когда буржуазии еще не было нужды для спасения своих основ душить науку, социальную и техническую мысль, а достаточно было направлять ее работу себе на прибыль.

Конечно, социальные идеалы Жюль Верна, на которых он, впрочем, не очень настаивал, наивны: он верит в облагораживающее влияние науки и прогресса на человечество в целом, независимо от классовых различий. И все же он чувствует неизбежность конфликта между гением и буржуазным обществом. Его великие изобретатели — капитан Немо, Робур — в ссоре с миром, и свои могущественные открытия не ставят на службу обществу, а противопоставляют ему как оружие борьбы с ним, как средство, позволяющее не подчиняться его законам.

Но неутраченное еще господствующим классом в эпоху Жюль Верна стремление к научному и техническому прогрессу обусловило оптимизм его романов, определило широкий размах предвидений.

Мировоззрение Уэллса складывалось уже в эпоху загнивания капитализма.

Капиталистическое хозяйство в том виде, как его наблюдает Уэллс, должно привести к вырождению человечества и его культуры,— это он заметил. Но {Уэллс — реформист, выход он ищет в половинчатых решениях, выдвигая всерьез идею диктатуры инженеров, конечно основанной на сохранении классовых различий и частной собственности на средства производства.

Ему чужды идеи радикального социального переустройства мира, идеи неизбежной и постоянной победы прогрессивного над реакционным.

152

А. ИВИЧ

Именно потому, когда Уэллс встретился с гениальным мастером научного предвидения — Лениным, он не понял, что изменение структуры общества, победа передового класса обеспечивает не только прогресс, но и невозможные для капитализма темпы прогресса во всех областях общественной жизни, включая науку и .технику.

Технический консерватизм Уэллса, так же как его социальный пессимизм, объясняется в первую очередь ненаучностыо его мировоззрения.

Казалось бы, научная фантастика Уэллса не могла оказать заметного влияния на советских писателей, именно в силу бесцельности его мечты, в силу технического консерватизма.

Советским фантастам было у кого учиться методологии научного предвидения. Им стоит вдуматься в предсказания Маркса, — например, предсказание о будущей русской коммуне, сделанное после разгрома Парижской Коммуны; в предсказания Ленина и о политическом, и о техническом будущем нашей страны; в предсказания Сталина о стахановском и колхозном движениях. Вдумавшись во все эти предвидения, обнаружив в них единство метода, объективную их научность, они мюгут применить тот же метод для технических предсказаний, для нахождения в современности тех научных разработок, которым суждено изменить материальную культуру будущего.

Такова первая и основная предпосылка создания советского научно-фантастического романа.

Что же получилось на самом деле?

3

Часто говорят, что у нас нет научно-фантастического романа — всего два-три автора, всего пять-шесть книг.

Если подойти к вопросу формально, то это неверно. У меня записано пятьдесят восемь названий советских научно-фантастических произведений, созданных двадцатью шестью авторами. Вероятно, библиография эта не полна.

Но, по существу говоря, сетования справедливы.

Из этих пятидесяти восьми книг едва ли наберется двенадцать, заслуживающих хоть какого-нибудь внимания читателей и критики.

Выходило много псевдонаучной и псевдофантастической псевдолитературы в 1925—1928 гг. Такие книги выпускались частными издательствами, писались авторами, имен которых никто нынче не помнит, — это были типичные образцы «вагонного» чтения. Лишенные и творческой фантазии и самых скромных литературных достоинств, эти книги теперь забыты —и поделом. Нечего о них вспоминать.

Одной из первых литературных книг .научно-фантастического жанра был у нас роман (А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гари-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

15а

на». Книга интересная не только сама по себе, но и для определения изменений, которые претерпел этот жанр в XX веке.

Научная фантастика подпала под сильное влияние детективной литературы. Научно-фантастический роман — всегда роман приключений. А приключенческая литература все больше специализировалась *на детективе.

Вытеснив все другие виды приключенческой литературы, поднимаясь, как тесто, да дрожжах предвоенной, а затем и военной психической подавленности огромного числа людей в Европе и Америке, которые потребляли эти романы и фильмы на правах наркотика, детектив забрался и в научную фантастику.

Это и сказалось на романе А. Толстого.

«Гиперболоид инженера Гарина» — не лучшая удача писателя, но-это одна из немногих все же литературных книг детективно-фантастического жанра.

Нет смысла напоминать ее содержание, роман хорошо знаком нашим читателям.

Не в первый раз появляются здесь «лучи смерти». Со времени империалистической войны универсальный аппарат для уничтожения всего живого и распыления мертвой материи стал очень модной мечтой.

Для нас сейчас интерес романа Толстого не в этом фантастическом изобретении.

«Гиперболоиду» свойственны все характерные признаки детективной литературы: стремительное развитие сюжета, частая смена кадров с обрывом действия в местах наибольшего драматического напряжения, малоправдоподобные мотивировки сюжетных событий и замена характеров условными персонажами.

Здесь, впрочем, А. Толстой ^несколько отступил от традиции^ Гарин, конечно, не характер, но и не просто механизм для передвижения сюжета. В нем есть черты гротескного типа. Он, будучи заправским детективным героем, в то же время пародирует своих литературных предшественников. Его честолюбие, свирепость, ловкость — все это преувеличено по сравнению с реальными человеческими возможностями настолько, чтобы Гарина можно было воспринимать одновременно в двух планах: и как героя приключенческого романа, и как насмешку над таким героем. Миллиардер Рол-линг, его возлюбленная Зоя Монроз, шпион Тыклинский, белогвардеец Семенов — все это типы, немного шаржированные, — как раз; настолько, чтобы сохранилась двупланность в восприятии читателя.

В этом литературное оправдание книги, ее отличие от потока стандартных романов подобного типа, заполнивших газетные-киоски западных стран.

Но, в сущности, элементов научной фантастики в романе Толстого немного. Роман фантастичен только тем, что такого изобретения.,, какое предложил Гарин, на самом деле нет.

Толстой не переносит действия в будущее, соотношение общест-

154

А. ИВИЧ

венных сил у него такое же, как и в год выхода книги, и персонажи его — люди того же года.

Таким образом, это в значительной мере псевдофантастика.

Примерно то же характерно для романа, А. Толстого «Аэлита».

Реальный «познавательный материал в ней, так же как в «Гиперболоиде», сведен к минимуму. Аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно. Использованы гипотезы о жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса. Да и подзаголовок — «Фантастическая повесть» — предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез.

Таким образом, оба романа А. Толстого оказываются фантастическими только по формальному признаку — наличию в них фантастических изобретений. По существу же это приключенческие романы. Поэтому в развитии советской научно-фантастической литературы они сыграли лишь вдешнюю роль, передав советскому фантастическому роману некоторые особенности современной западноевропейской приключенческой литературы.

4

По широкой популярности, по количеству книг на первом месте среди советских авторов фантастических романов, несомненно, стоит А. Беляев. У него около десяти романов в этом жанре. В наши задачи не входит подробный -их анализ, они заслуживают отдельной статьи. Для разговора о развитии и особенностях нашей научной фантастики достаточно остановиться на трех характерных его романах: «Прыжок в ничто», «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля».

«Прыжок в ничто» посвящен идее звездоплавания.

Компания капиталистов, предвидящих близкую революцию, решает спастись, отправившись в межпланетное путешествие с техм, чтобы переждать за пределами нашей планеты опасные события и вернуться на землю, когда революция будет подавлена. Воспользовавшись работой гениального изобретателя, они отправляются на Венеру, переживают там ряд приключений. На Венере капиталисты ссорятся с экипажем, между ними начинается борьба, и, наконец, экипаж улетает обратно на землю, где уже произошла социальная революция, а капиталисты остаются на Венере.

В романе собран большой познавательный материал, настолько обширный и разнообразный, что сюжет здесь играет подсобную роль, — он нужен для создания ситуаций, в которых без натяжки появился бы повод к сообщению научных сведений.

Сделано это очень умело, и подсобность сюжета не бросается в глаза.

В своей технической части роман — изложение идей Циолковского о ракетном аппарате для межпланетных сообщений, дополненное многими другими научными материалами и небольшими домыслами автора о деталях постройки аппарата.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

155

Жизнь на Венере — это рассказ о первобытном животном и растительном мире земли. В романе не очень много авторской фантазии, почти весь познавательный и фантастический материал заимствован из солидных научных работ, автор же взял на себя лишь реализацию в сюжетном плане предложенных учеными и изобретателями идей.

Конечно, нетрудно обнаружить в книге влияние Жюль Верна, — его не избежали, да и не могли избежать, все авторы нашей научной фантастики. Но «Прыжок в ничто» больше приближается к наполненным познавательным материалом приключенческим романам Жюль Верна, вроде «Детей капитана Гранта» или «Страны мехов», чем к фантастическим, где Жюль Верн выдвигает неожиданные для своего времени, очень смелые технические предположения.

Разнообразие приключений, богатство вложенного в книгу познавательного материала свидетельствуют о больших литературных возможностях автора. А. Беляев пишет всегда легко, увлекательно и с большим искусством дает сюжетное обоснование для сообщения научных сведений. А это одно из основных достоинств всякого научно-фантастического романа.

Конечно к сюжету, играющему служебную роль, как в «Прыжке в ничто», было бы неправильно предъявлять те же требования, что к сюжету в романе обычного типа, чисто беллетристическом. Охотно прощаем автору некоторые натяжки, заметные только опытному глазу. Но все же эту книгу трудно воспринять как полноценное художественное произведение, в той мере, как мы воспринимаем романы Жюль Верна.

Жюль Верн нередко давал в своих романах схематические, едва очерченные образы, но наряду с ними в романе, за исключением его самых слабых вещей, всегда присутствует хотя бы один, вызывающий к себе постоянный интерес читателя, полно и разнообразно характеризованный герой. Паганель в «Детях Капитана Гранта», капитан Немо и Нэд Лэнд в «80 ООО километров под водой», Кон-сэль в «80 дней вокруг света», — не будем их всех перечислять, — запоминаются на всю жизнь.

Вот этого героя нет у Беляева, нет—увы—и у всех почти наших писателей, работающих в научно-фантастическом жанре.

Пять «чистых» и пять «нечистых» в «Прыжке» одинаково безразличны читателю. Они могут вызывать только самые общие, неин-дивидуализированные в отношении отдельных героев чувства симпатии к пяти «чистым» и отвращения к пяти «нечистым».

Вот Цандер—изобретатель аппарата, на котором совершается путешествие. Этот человек все предвидит, ничему не удивляется и поэтому теряет всякие черты человечности.

«Он предвидел все и обо всем позаботился», — говорит _о нем автор. И действительно — обо всем. Самые необыкновенные вещи не могут возбудить в нем и тени эмоции. Твердость характера и логичность ума доведены у Цандера до окаменения.

156

А. ИВИЧ

Что же касается «нечистых» — пяти капиталистов, — то у них переживания заменены системой капризов.

Описание капиталистов у Беляева напоминает романы из великосветской жизни. Модные жилеты, монокли, египетские сигареты, груды бриллиантов, — словом, аксессуарная характеристика героев оказывается вообще их единственной характеристикой в романе. Дальше они уже говорят и делают то, что нужно автору для развития сюжета. Так как эти герои лишены всяких положительных или хотя бы обыкновенных черт характера, то из реалистического плана они выпадают. А до памфлета их изображение не дошло, оно недостаточно остро.

Эти застрявшие на тюлдороге между портретом и шаржем капиталисты, вместе с автоматизированным Цандером, и создают художественную неполноценность романа.

Вопросы характера, образа в научно-фантастическом романе очень не просты, нам еще придется к ним возвращаться.

Несомненно, в приключенческих, особенно в острофабульных, детективных произведениях отсутствие характеров .не всегда ощущается как дефект. Например, схематичность некоторых персонажей в романах Жюль Верна не разрушает художественную систему его романов. Но, повидимому, нужно очень тонкое чувство меры в использовании для движения сюжета этих «приблизительных» персонажей. Когда они слишком настойчиво курят египетские сигаретки и вставляют в глаз монокль, когда они пытаются острить в своих репликах и локтями отвоевывать себе заметное место в повести, — тогда начинает ощущаться их литературная неполноценность.

Совсем в другом духе «Человек-амфибия» А. Беляева. Эта книга имеет подзаголовок «Научно-фантастический роман» и послесловие профессора Немилова, вполне убедительно доказывающего, что автор оторвался от реальных законов природы, и его фантазия не имеет никаких оснований на осуществление даже в отдаленном будущем, — другими словами, что роман этот -не научно-фантастический, а чисто фантастический.

Действительно, речь идет о пересадке гениальным хирургом жа-бер молодой акулы человеку. Получился человек-амфибия, который может жить и на земле и под водой.

В романе сто семъдесять пять страниц, и достаточно было присоединить к ним четыре страницы послесловия, чтобы доказать полную научную несостоятельность фантазии автора.

Да велика ли беда? Разве не имеют права на существование просто фантастические романы, лишенные всякого познавательного значения?

Об этом и спора не может быть. Но совершенно незачем им появляться перед читателем в научном гриме. Ведь издаются эти романы в первую очередь для подростков; выпускает их Детиздат. Значит, нельзя забывать о воспитательном значении книги для читателя, еще не обладающего прочными критериями, позволяющими ему судить о правдоподобности или научной нелепости произведения. Выпущенный без послесловия, с подзаголовком «Научно-фан-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

157

тастический», этот роман вводит читателя в заблуждение о действительных возможностях науки. Выпущенный с послесловием — он как бы сам себя отрицает.

Но забудем о подзаголовке и послесловии. Перед нами литературное произведение, рассказ о человеке-амфибии, его любви, приключениях и таинственном исчезновении.

Роман очень близок к подобным же произведениям Уэллса («Человек-невидимка», «Остров доктора Моро» и др.). «Человек-невидимка», например, не выдерживает научной критики, впрочем на это и не претендует. Это блестящая фантазия, с интересными психологическими ходами и социальной окраской. И здесь проявляется обычный пессимизм Уэллса. Он доказывает бесцельность замечательного открытия, неизбежность его использования для преступных целей человеком, недостойным своего изобретения, не выдержавшим давления открывшихся перед ним возможностей. Все динамичные, занимательные приключения «невидимки» имеют не только развлекательный интерес, но и некоторое социально-философское содержание.

Еще одна особенность уэллсовской манеры: автор очень подробно описывает способ, которым Гриффин стал невидимым. Он сообщает интересные сведения из области физики и химии и логически выводит из них возможность сделать человека невидимым. Конечно, это псевдологика, того же порядка, что у Марка Твена в «Жизнь на Миссисипи». «В продолжение 176 лет Нижняя Миссисипи сократилась на 242 мили. В среднем это пустяк — в одну милю и три восьмых в год. Поэтому всякий рассудительный человек, который не ослеплен предрассудками и находится в здравом уме, может сосчитать, что в древний неолитический силурийский период, как раз миллион лет тому назад, от прошлого ноября, Нижняя Миссисипи была свыше чем на один Амиллион триста тысяч миль длинней... Пользуясь тем же приемом, всякий может сосчитать, что через семьсот сорок два года от нынешнего дня Нижняя Миссисипи будет иметь в длину всего лишь милю и три четверти, улицы Каира и Нового Орлеана сольются, и оба города будут приятно вести общую жизнь под покровительством одного мэра. Что-то ослепительное есть в научных приемах».

И действительно, Уэллс с ослепительным блеском проделывает подобные логические операции. Это один из приемов, которым он пользуется, чтобы создать реалистическую мотивировку фантастических приключений.

А. Беляев поступает проще. Он знакомит нас с необычайными зверями в саду доктора Сальватора — голой розовой собакой, «на спине которой, словно вылезшая из собачьего тела, виднелась маленькая обезьяна —ее грудь, руки, голова», змеей с двумя лапами, двухголовой змеей, одноглазым поросенком и прочими чудовищами.

Совершенно не ясно, в чем целесообразность опытов доктора Сальватора, зачем нужны обезьяно-собака и одноглазые поросята? И вовсе не объяснено, как удалось почтенному доктору добиться создания этих монстров.

158

А. ИВИ'4

Доктора Сальватора в романе судят. И хотя Беляев считает процесс порождением самого отчаянного мракобесия, но я думаю, что доктора действительно следовало судить за искалечение ребенка, из которого он с неясной научной целью, да еще с сохранением своих открытий в полной тайне от современников, сделал амфибию. •Гениальность доктора Сальватора также мало полезна для человечества, как и уэллсовского доктора Моро, прямого предка героя А. Беляева.

Свое подражание Уэллсу Беляев в одной статье обосновывает:

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западноевропейских мастеров. Естественно,, мы должны были овладевать и стандартными формами». («Детская литература», 1939 г., № 5, стр. 34).

Польза овладения стандартными формами более чем сомнительна — об этом еще придется говорить. Кроме того, ученичество и подражание — не синонимы.

Беляев же отнюдь не обогащает «Человеком-амфибией» возможности даже романа уэллсовского типа. В этой научно-беспредметной повести нет вместе с тем ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем1 не нагруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Оказалось, что амфибии нечего делать в романе, и Беляеву нечего делать с амфибией. Отсюда —статичность, ненапряженность событий книги. «Человек-амфибия» оказался развлекательным романом, книгой легкого чтения, не имеющей сколько-нибудь заметного литературного значения.

Можно было бы не останавливаться подробно на этой повести, если бы талантливый писатель Беляев не проявлял настойчивости в своих ошибках.

Ведь еще до «Человека-амфибии» он написал «Голову профессора Доуэля». Вещь эта очень занимательная. Ученик профессора Доуэля после его смерти оживил профессорскую голову, поставил на столик и продолжает вести свою научную работу под руководством талантливого Доуэля.

Впоследствии этому доктору удается оживить голову женщины, пришить ее к обезглавленному трупу другой женщину и сделать из двух покойников составного живого человека.

В романе нет и следа вялости, статичности «Амфибии». События развиваются быстро и весьма эффектно.

Но научное значение романа не намного выше того, что мы видели в «Амфибии».

Опыты оживления отдельных органов производятся и в наши дни. И не в том беда, что Беляев далеко заглянул в грядущую судьбу таких опытов, — этого и ждет читатель от научно-фантастического романа.

Мы говорили выше о замечательной способности отбора плодотворных научных идей, проявленной Жюль Верном). Прибавим к этому умение Жюль Верна дать очень убедительный вариант технического решения едва поставленной наукой проблемы. Жюль Верн не

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

159'

избегает трудностей таких описаний—да и почти немыслимо заставить читателя поверить в реальную осуществимость фантазии, не предложив ее решения. Напомним еще раз, что Уэллс даже в совершенно фантастической «Невидимке» очень подробно рассказывает, как человек стал невидимым.

Беляев в «Голове Доуэля» перескакивает от замысла фантастической операции к ее результатам с поразительной легкостью, выбрасывая сведения о том, как удалась эта операция и почему она могла быть удачной.

Вместо того чтобы рассказать о сущности операции — соединении оживленной головы с чужим мертвым телом, — Беляев рассказывает об операторе:

«Он работал как вдохновенный артист. Его ловкие, чувствительные пальцы совершали чудеса».

И — скок! Голова пришита.

«Операция продолжалась час пятьдесят пять минут.

— Кончено... Остается только вдунуть ей жизнь — заставить забиться сердце, возбудить кровообращение».

И — скок! Тело ожило.

Этим умолчанием о существе операции Беляев сводит на-нет познавательную ценность романа.

Ведь такая чудовищная операция не может быть воспринята как реально возможная, если автор даже не пытается наметить путь к разрешению возникающих перед хирургом непреодолимых трудностей. И, конечно, любой ученый написал бы к этой книге такого же рода послесловие, как написано к «Амфибии».

« — И как же вы предполагаете преодолеть все эти трудности?— спрашивают доктора.

— О, пока это мой секрет».

Вот и все, что Беляев может сообщить читателям. Это опять слишком мало, чтобы признать роман полноправным произведением, научной фантастики, и опять книга Беляева приближается к развлекательному гиньолю.

Не случайно обошел Беляев эти трудности! Продолжим немного его мысль. Пользуясь методом) профессора Доуэля и его ученика, можно всякую голову (кроме разбитой и с поврежденным мозгом) оживить. Всякий свежий труп человека, погибшего от случайной болезни или несчастного случая, можно пришить к любой оживленной голове.

Таким образом, скажем, в тридцати случаях из ста можно из двух покойников делать одного живого человека, и притом менять ему тело или голову неоднократно.

Это механически созданное бессмертие противоречит всему, что мы знаем о природе.

Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда («Человек-амфибия»), либо до нелепости — практического бессмертия,— противоречащей материалистическому пониманию природы.

Притом в обоих романах насильственное изменение природы

160

А. ИВИЧ

происходит и насильственным путем — оперативным. Речь идет не об усовершенствовании человека путем изучения природы физиологических процессов и возможности влияния на них, что было бы очень плодотворным методом фантазирования, оправданным научными исканиями в этой .области, а о грубом» механическом) изменении или воскрешении живого существа.

Эта механистичность очень 'характерна. Она подменяет диалек-тичность в развитии научной фантазии и приводит к тем же результатам, что и механистические концепции в прогнозах хода общественного развития и в философии: к идеализму.

И потому оба романа оказываются совсеАм не прогрессивными. Вместо того, чтобы показать подлинные перспективы науки, обусловленные ее историческим развитием, они уводят читателя в область идеалистических мечтаний о чудесах и бессмертии.

Чудеса есть и у Уэллса. Но задание уэллсовской фантастики оказывается совсем иным. Чудо является не содержанием рассказа, как у Беляева, а отправной точкой, допущением», позволяющим развить ряд очень реальных психологических или идеологических соображений. А у Беляева антинаучное чудо является самоцелью и основой романа.

Странно получается с А. Беляевым. Когда хочешь назвать имя действительно талантливого советского фантаста, — обязательно первым вспоминается А. Беляев. А когда читаешь романы Беляева, — они оставляют чувство неудовлетворенности. И, несмотря на это, непоколебленной остается уверенность, что он может двинуть вперед советскую научную фантастику. В этом убеждают не только литературная талантливость его романов, но и некоторые теоретические высказывания.

Беляев писал в статье о научной фонтастике:

«Главное, чтобы писатель умел найти действительно новые, оригинальные и плодотворные идеи и поддерживал их, пропагандировал в своих произведениях, и важно, чтобы эти идеи были вполне доброкачественны в смысле их практической целесообразности и выполнимости».

И дальше:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом -пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего»1.

Если присоединить к этому содержащиеся в статье высказывания о необходимости работы над образом человека будущего, необходимости изобразить и социальное будущее человека и технику эпохи коммунизма, —1 получится программа как раз той работы, какую мы с нетерпением ждем от А. Беляева.

Но осуществление ее возможно только при переходе к подлинно научному мышлению.

1 «Детская литература», № 15—16, 1938 г.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

161

Энгельс писал в «Диалектике природы» (Собр. соч., т. XIV, стр. 461—462):

«Так, на каждом шагу мы волей-неволей замечаем, что мы ни в коем случае не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, как кто-либо, находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и внутри нее находимся, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем постигать и правильно применять ее законы.

И мы, в самом деле, с каждым днем научаемся правильнее понимать ее законы и постигать как наиболее близкие, так и наиболее отдаленные последствия нашего активного вмешательства в ее естественный ход. В частности, после мощного движения вперед естественных наук в нашем столетии, мы станем все более и более способными предвидеть, а благодаря этому и регулировать, наиболее отдаленные последствия, по крайней мере, наших наиболее обычных производительных процессов».

Как будто специально против «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» направлены слова Энгельса. Именно как завоеватели вторгаются хирурги Беляева в человеческую природу.

Для плодотворного научного фантазирования нужно знакомство не только с хирургией и лабораторными работами по отдельным техническим и физиологическим открытиям, но прежде всего глубокое понимание современного состояния естественных наук, основных проблем и методов современных исследований.

Вот этим следовало бы дополнить статью А. Беляева, чтобы считать ее исчерпывающей программой для нашей научной фантастики.

5

До сих пор речь у нас шла о романах, не ставивших своей задачей предвидения научного или технического прогресса в социалистическом обществе.

Романы А. Беляева вообще вне времени и пространства. Они только формально прикреплены к каким-то случайным географическим пунктам.

А у нас уже есть попытки заглянуть в мир победившего коммунизма. Пусть попытки еще несмелые, далекие от совершенства, — они все же заслуживают самого пристального внимания.

Вот роман Гребнева «Арктания».

Действие происходит после победы коммунизма во всем мире. Место действия — висящая в воздухе над Северным полюсом метеорологическая станция Арктания.

А. Беляев писал в цитированной статье о трудности для современного писателя найти реалистически убедительные сюжетные конфликты в коммунистическом обществе.

Повидимому, именно этим и объясняется, для чего Гребневу понадобился подводный замок последних защитников погибшего капитализма и их шпион, проникший под видом журналиста в среду

11 Литературный критик № 7—8

162

А. ИВИЧ

действующих лиц романа. Это дало автору возможность построить наполненный разнообразными приключениями сюжет, мало отличающийся от классических образцов этого жанра.

Не это для нас интересно в книге Гребнева.

Научно-фантастический материал книги очень разнообразен и во многом оригинален.

Здесь и биология — опыты оживления замерзших, более близкие к современным научным поискам, чем пришивание голов у Беляева. Мечта об оживлении Амундсена, если удастся найти во льдах его замерзший труп,—конечно, только мечта. В отборе научных гипотез для своего романа Гребнев не проявил достаточной осторожности. Он, так же как Беляев, опускает всю технику операции, но все же дает обоснование возможности оживления, основанное на работах доктора Брюханенко. Ошибка отбора здесь в том, что как раз высказывания Брюханенко о возможности оживления давно замерзших трупов вызвали очень серьезные возражения ученых.

В романе есть и техника, много техники. Остроумно придумана сама Арктания. Станцию поддерживают в воздухе понтоны, наполненные гелием. Реактивные двигатели автоматически направляют станцию в сторону, противоположную направлению ветра, со скоростью, равной скорости ветра. Поэтому станция остается неподвижной при любом урагане.

Это, может быть, не слишком практично в отдельных деталях, но придумано с настоящим техническим остроумием.

Много хорошей выдумки и в описании отдельных предметов технического обихода будущего. Огромная фигура члена правительства, появляющаяся одновременно над всеми городами, когда он произносит в столице речь, — своеобразное разрешение проблемы массового телевидения.

Есть выдумки и неудачные — неясный по структуре электронный пистолет, не очень практичный скафандр.

Но эти недостатки искупаются разнообразием технической выдумки, привлечением большого материала современных научных разработок.

Гребнев, как большинство авторов научно-фантастических романов, не очень заботился о создании убедительных, резко индивидуализированных образов. Его главный герой, мальчик Юра, обладает всеми качествами стандартного безупречного мальчика, каких мы встречаем в неограниченном количестве, — конечно, в повестях, а не в жизни. Шпион Мерс тоже самый обыкновенный литературный шпион. Лучше обрисован дед Андрейчик, очень скрашивающий повесть своими своеобразными поступками и нестандартизованной речью.

Гребнев научился у Жюль Верна искусству введения в повесть хотя бы одного внимательно характеризованного персонажа. Также как одна удачно найденная черта может превратить схему в художественный образ, так же один художественный образ в романе делает менее заметной схематичность остальных.

Но вот что интересно. Гребнев попытался показать особенности

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ 163

людей коммунистического общества. Он не хотел, невидимому, повторять очень распространенной ошибки: показывать будущую совершенную технику во владении людей со старым, неизменив-шимся сознанием. Эта попытка у Гребневл— в подчеркивании мягкого и в то же время уверенного, полного понимания своей силы гуманизма, которым проникнуты обитатели Арктании. Энергия и волнение, с которыми мобилизуются огромные технические силы для поисков затерявшегося во льдах мальчика, смелое спокойствие, с которым ликвидируется последнее гнездо провокаторов войны, — все это не плакатно, без нажима показывает дальнейшее развитие тех качеств, которые воспитываются на наших глазах в социалистическом обществе.

Повторяем, — попытка еще очень несмелая, дальше очевидного развития качеств, которые и сегодня достаточно ясно проявляются в нашем социалистическом обществе, Гребнев не решился заглянуть. Но отметить ее важно, потому что здесь, пожалуй впервые в нашей литературе, дан хотя бы намек (еще почти декларативный), что люди, владеющие новой техникой, — это новые люди.

6

И вот после «Арктании», встреченной довольно равнодушно критикой, появляется «Истребитель 2-2» Сергея Беляева (просим не путать с А. Беляевым, о котором шла речь).

Роман этот написан под сильнейшим влиянием «Гиперболоида инженера Гарина», но то, что у А. Толстого оправдано гротеском, то у С. Беляева дано совершенно всерьез.

Была перед войной такая американская лента — «Тайны Нью-Йорка». В ней было, кажется, тринадцать серий, наполненных головокружительными погонями сыщика за преступниками, и преступников — за сыщиком. Растянуть ленту на огромный метраж удалось потому, что всякий раз сыщик изобретал такие сложные способы поимки преступников, а преступники — такие изысканные планы убийства сыщика, что осуществить их было невозможно — и в последний миг приходило спасение.

Эти алогичные, подсказанные только необходимостью продолжить сюжет, поступки героев характерны для самой низкосортной приключенческой литературы. К сожалению, ими широко пользуется и писатель С. Беляев.

Когда шпиону надо выкрасть документы, то он из бумажника пускает струю усыпляющего газа и сохраняет тем» свидетелей своего преступления. Логически было правильнее воспользоваться умерщвляющим газом, но тогда выбыли бы из романа главные герои.

Способ пленения героев романа с помощью того же усыпляющего газа, пущенного из весла лодки, конечно, доказывает изобретательность автора, но все же несколько смешон своей изыскан-ностью, достойной «Тайн Нью-Йорка». Казалось, такие средства годны в литературе только для пародийного использования.

Роман, конечно, о лучах смерти.

Изобретатель Урландо пробирается в СССР в качестве шпиона н*

164

А. ИВИЧ

с неясной целью. Дело в том, что в СССР изобретатели создают* машину, которая должна сократить время от посева пшеницы дэ сбора урожая до одних суток (!), а в методах работ советских изо. бретателей и Урландо есть кое-что общее. Но зачем этому Урландо понадобились секреты советских изобретателей, когда он до всего уже своим умом дошел?

А дошел он до таких вещей, как уничтожение материи, превращение ее в ничто. Когда советские изобретатели случайно повторили реакцию Урландо, то лежавший на столе, рядом с ретортой, букет цветов бесследно исчез. Почему исчез именно невинный букет, а не все оборудование лаборатории, и люди заодно, — секрет автора.

Можно было бы любое количество страниц заполнить анализом нелепостей романа, Преподнесенных читателю вполне серьезно, с претензией на научную обоснованность.

Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева — значит невыносимо опошлять серьезное дело. Это не имеет ничего общего с научной фантастикой.

Сюжет, герои — зполне на уровне научно-технических предвидений автора.

Для того чтобы разбить врага, решить войну в свою пользу, Советскому Союзу понадобилось всего несколько часов. При этом отчаянно смертоносный «Истребитель ‘2-2», созданный Урландо, ликвидируется в несколько минут самыми обыкновенными летающими торпедами, управляемыми по радио. Оказывается, нечего было и огород городить.

Урландо — родной сын инженера Гарина, индивидуалист, мечтающий о власти и деньгах, — не в пример глупее своего литературного родителя, хотя и подражает ему даже в мелочах. Например, забирает в плен советских граждан с той же неубедительной целью: сделать их свидетелями своего торжества, и так же держит их в плену на далеком острове.

Если А. Беляев в «Челозеке-амфибии», следуя за Уэллсом, всего лишь обедняет повествовательные методы своего литературного шефа, то Сергей Беляев, рабски следуя за А. Толстым, доводит его литературные приемы до анекдотичности.

Все отрицательные герои -не только отвратительны, но и отчаянно глупы — и разведчики, и военные деятели ведут себя, как пятилетние дети. А положительный герой — например, летчик Лебедев, попавший в плен к Урландо, — каменно невозмутим и весел, как птичка. Его веселая вера в себя, в неизбежность спасения, безмятежное ожидание случая выпутаться из безнадежного, казалось бы, положения свидетельствуют не только о храбрости, но и об ограниченности ума, тем более что Лебедев пропускает удобные случаи для спасения.

Механическое чередование глав двух почти не встречающихся линий сюжета — Урландо и советские изобретатели — невольно для автора превращается в литературную пародию на киномонтаж.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

165

Но самое плохое заключается в том, что в результате использования недоброкачественных литературных и антинаучных приемов в( романе опошляется и компрометируется жизненно важная для советского читателя и дорогая ему идея защиты родины.

Роман С. Беляева с убедительностью учебника показывает, какие грустные результаты рождает механическое следование литературным образцам, попытка сохранить далеко не лучшие традиции приключенческо-детективного жанра в советской научной фанта-* стике.

Для читателей «Гиперболоид» безвреден, но для писателя С. Беляева он оказался источником серьезных литературных бед.

«Истребитель 2-2» в своей литературной и научной примитивности с предельной ясностью показывает, в чем ошибка литературного метода большинства наших научно-фантастических романов. Попытка применения стандартных сюжетных штампов для показа советского социалистического отношения людей к технике и людей между собою неизбежно приводит к вульгаризации темы, недиа-лектичному ее развитию, к художественной неполноценности.

Литературные методы не только Жюль Верна и Уэллса, но и случайного в творчестве А. Толстого «Гиперболоида» возведены в непреложные законы жанра. Они представляют собой барьер, за который многим писателям и заглянуть страшно.

Но, может быть, это верно только в отношении таких очевидно неудачных произведений, как «Истребитель 2-2»?

7

Книги Адамова стоят на совершенно ином литературном и научном уровне. Он написал два научно-фантастических романа — «Победители недр» и «Тайна двух океанов».

Первый вызвал довольно серьезные возражения ученых, которые считали непрактичным предложенный Адамовым способ выработки энергии в глубине земных недр, и тем более не могли согласиться с утверждением, что осуществление этого проекта может окончательно разрешить энергетическую проблему. Но и центральная идея и целый ряд технических предложений разработаны Адамовым подробно, интересно, хотя и не всегда убедительно.

Это очень существенная особенность его произведений. Но не только этой чертой романы Адамова входят в русло жюльвернов-ской традиции.

Развитие сюжета, способы включения познавательного материала, чередование опасных приключений со спокойными промежутками, заполненными сообщением» различных научных сведений, — все это очень близко к французскому романисту.

• С точки зрения литературного метода, второй роман Адамова имеет много общего с /первым, и потому мы можем ограничиться рассмотрением только «Тайны двух океанов».

Адамов очень точно повторил в своей книге схему романа Жюль Верна «80 ООО километров под водой». Здесь тоже путешествие на подводной лодке, более совершенной, чем ныне существующие,

описание зоологических и растительных чудес подводного мира, многочисленные приключения. Так же как в жюльверновском романе, главы приключений чередуются с главами, посвященными описанию^ морских глубин и сообщению технических сведений о подводной лодке. Не изменилась и мотивировка, необходимая -для сообщения этих обширных сведений: проникновение на подводную лодку постороннего человека. У Жюль Верна — это ученый естествоиспытатель, у Адамова — мальчик. Ученый находится на борту подводной лодки.

Это повторение жюльверновской схемы вызвано, конечно, не беспомощностью автора. Он и здесь, и в «Победителях недр» показал, что обладает достаточно богатой сюжетной выдумкой. Необходимости в заимствовании, повидимому, »не было. И тем труднее найти ему объяснение. Возможно, что Адамов хотел показать разницу между лодкой индивидуалиста капитана Немо, обречен-ченного на бесполезные скитания, и советским коллективом, воодушевленным патриотической целью. Но намерение это выявлено не так ясно, чтобы можно было утверждать наличие его в романе.

Как бы то ни было, на жюльверновской основе Адамов построил сюжет, сильно отличающийся от описания путешествия капитана Немо.

Советская подводная лодка, необычайно совершенной конструкции, с новым оружиехМ, отправляется из Балтийского моря на Дальний Восток. Ее появление должно предупредить нападение островной державы на Советский Союз. Появиться во Владивостокском порту лодка должна в заранее назначенный день, а по пути произвести ряд научных наблюдений. Поэтому, кроме экипажа, на борту лодки — научная экспедиция. В Атлантическом океане лодка спасает советского мальчика, находившегося на борту потерпевшего аварию парохода. В составе команды подводной лодки — шпион. Он сообщает по радио о всех передвижениях и остановках лодки. Враги пытаются ее потопить, но неудачно. Путешествие благополучно завершается в назначенный день, несмотря на огромное количество препятствий.

В своих технических предвидениях автор осторожен. Он не заглядывает в далекое будущее, а идет по пути изобретателей и конструкторов современности, несколько опережая их достижения. Так, например, магнитные мины, о которых идет речь в романе, уже использованы в нынешней англо-германской войне и притом более совершенные, чем те, что предложил Адамов.

Самое интересное — ультразвуковая пушка, убивающая и разрушающая материю звуковыми волнами огромной частоты, инфракрасные и звуковые разведчики — своеобразная разновидность телевидения. Эти технические предвидения Адамова показывают, что он учитывает не только количественные, но и качественные, видовые изменения техники.

Роман очень увлекателен. Но если увлекательность изложения, стремительное развитие сюжета — очень важное условие для усвоения читателем познавательного материала, то нельзя все же

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

167

считать их безусловным, все оправдывающим, литературным достоинством.

В тридцать пять печатных листов романа автор уложил головокружительное количество приключений — одно другого опаснее. Совершенно невозможно представить себе в действительности такое сложное и в то же время благополучное путешествие. Лодка и каждый член ее экипажа в отдельности несчетное количество раз находятся на золосок от гибели. Гибнут, в конце концов, только шпион и один лейтенант, серьезно погрешивший против военной дисциплины.

Иногда приключения излишне вычурны. Мальчик совершает длинное вынужденное путешествие на спине кашалота, потому что кольцо, на котором висели ножны его кортика, зацепилось за обломок гарпуна, издавна торчавший в теле кита. Очень уж сложная мотивировка. Притом необходимость самого путешествия на кашалоте для развития сюжета или включения добавочного познавательного материала совершенно не ощущается.

Не вполне убедительна и самая мотивировка экспедиции: появление подводной лодки должно настолько устрашить японцев, что они откажутся от войны, которую собираются объявить. Вряд ли одна подводная лодка, которую есть все же надежда уничтожить, может остановить пущенную в ход машину войны...

А убедительность мотивировок очень важна в научно-фантастическом романе.

Может быть, самое замечательное качество Уэллса — его удивительное умение создать реалистическую обстановку для фантастических событий. Подробные, но не затянутые описания, хорошо подобранные аксессуары создают в рассказах Уэллса атмосферу немного даже подчеркнутой обыкновенности дня и места действия. Все так просто и естественно, что нечему тут не верить. Расположив читателя к благодушной доверчивости, Уэллс вводит в это г обыкновенный день и обыкновенный город фантастическое событие. И чем дальше идет повествование, чем фантастичнее события, тем больше подчеркивает Уэллс реальность окружения, реальность среды, в которой происходит фантастическое событие, реальность людей, которые с ним сталкиваются. Мастерски расположив реальные аксессуары, Уэллс заставляет читателя в их окружении воспринять и фантастику как реальность.

Вот такому мастерству действительно стоит поучиться у Уэллса. Но, к сожалению, как мы видели на примере А. Беляева, наши фантасты учатся у него другому.

Адамов, выбравший своим литературным руководителем Жюль Верна, а не Уэллса, тоже не вполне овладел искусством создания реалистических мотивировок, которые сделали бы более убедительными фантастические приключения.

Тот недостаток чувства меры, о котором сказано выше, сыграл здесь немалую роль. Можно было бы лучше, полнее развить некоторые сюжетные ситуации, сократив количество происшествий. Это

тем легче было сделать, что большинство приключений не связано с уточнением или развитием характеристики действующих лиц романа.

Как почти всегда, в нашей научной фантастике характеристики общи, заданы раз навсегда. Люди в романе не меняются, герои мало индивидуализированы и различаются преимущественно по именам и профессиям.

Все члены научной экспедиции и команды подводной лодки добры, умны, благородны, храбры, — словом, обладают полным ассортиментом положительных качеств без всяких оттенков. Шпиона легко пересадить в любой другой роман того же типа. Он ничем не отличается от длинного ряда своих литературных собратьев по ремеслу.

Впрочем, так ли уж это существенно? Ведь мы говорили, что условность персонажей — явление обычное в научной фантастике, как и вообще в приключенческой литературе. Правда, Адамов не учел даже жюльверновской поправки к этому .положению, — необходимости хотя бы одного индивидуализированного героя.

Тема романа — не только будущая советская техника, но и советский патриотизм. То, что намечалось в «Аэлите», в «Арктании», то что неудачно пытался поставить в центр книги С. Беляев в «Истребителе 2-2», то у Адамова проходит лейтмотивом романа.

Весь сюжет построен на показе борьбы советского коллектива за выполнение серьезного поручения правительства, важного для блага родины.

И дружные усилия коллектива, его спаянность Адамову показать удалось. Но при таком широком задании уже невозможно ограничиться скромными требованиями, которые мы предъявляем к персонажам приключенческих повестей.

Ведь речь идет о важном деле —о поведении советских людей в недалеком будущем, о их героизме. И у нас возникает законное желание разглядеть этих героев, познакомиться и породниться с ними. Их роль в книге уже не может ограничиться подталкиванием сюжета к благополучному концу, их поступки приобретают значительность, становятся ценными и важными сами по себе, независимо от чудес подводного мира, которые они рассматривают. Ставя патриотическую тему, автор берет на себя обязательство дать не только технические, но и социальные предвидения, показать людей завтрашнего дня.

Что же дает нам в этом направлении Адамов? Все персонажи романа (кроме шпиона, разумеется) абсолютно героичны, без каких бы то ни было индивидуальных оттенков, диктуемых свойствами характера. Они абсолютно взаимозаменяемы по -своим человеческим качествам. Это особенно заметно в отношениях действующих лиц романа с мальчиком Павликом.

Исходя из того, что советскому гражданину свойственно внимательное отношение к детям, автор заставляет всю команду, от капитана до водолазов и всех членов научной экспедиции, забыть все на свете, кроме забот о мальчике и любви к нему, вплоть до

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

169

пренебрежения своими прямыми обязанностями. С поразительной предупредительностью объясняют они ему все подробности устройства лодки, составляющие очень серьезную военную тайну. Мальчик доставляет множество хлопот команде, так как в своих подводных путешествиях вне лодки каждый раз попадает в какую-нибудь историю (в роде путешествия на кашалоте), задерживающую путь лодки к ее очень важной цели. Однако неизменно он остается любимцем экипажа и участником всех подводных экспедиций.

Павлик, правда,'щедро платит команде за эту любезность. С невероятными для четырнадцатилетнего мальчика ловкостью, умом и хладнокровием он не раз помогает избежать серьезных опасностей. Его героизм стоит вполне на уровне того, который свойственен всем взрослым членам экспедиции, и, может быть, даже чуть-чуть больше. Недаром капитан обращается к нему с торжественной речью:

«— Спасибо за все, товарищ Буняк! Вы вели себя геройски? Весь советский флот и вся наша родина скоро узнают об этом!».

Павлик так же лишен своеобразия, как остальные герои книги, потому что он слишком хороший, приятный и героичный. Это условная и очень лестная для наших ребят схема того, как взрослые представляют себе идеального советского мальчика.

Вот в этой черте, может быть, особенно отчетливо сказывается то, что мы считаем недостатком литературного метода Адамова. Ни прошлая жизнь, ни личные качества, ни привычки — буквально ничто не сказывается на поведении героев.

Их поступки в каждом данном положении обусловлены той общей предпосылкой, что всякий советский гражданин, выполняющий ответственное поручение, героичен и внимателен к товарищам.

Это верно в отношении многих граждан нашей страны. Несомненно, что коммунистическое воспитание подрастающих поколений во много раз увеличит число героев.

Но героичны-то люди будут по-разному. В каждом их поступкеу подходе к решению поставленных перед ними задач неизбежно будут сказываться личные свойства ума и характера. Останутся, например, люди медлительные, которым нельзя будет давать поручений, требующих способности к мгновенному решению. Извиняемся перед читателями за сообщение таких элементарных истин, но ведь сколько писателей — и Адамов в их числе — эти истины забывают, берясь за перо.

Взаимозаменяемость персонажей приводит к тому, что любую задачу мальчик может выполнить так же успешно, как руководитель экспедиции, если эта задача патриотична.

Убедительно показать массовый героизм советских патриотов будущего, не индивидуализируя героев, не показав изменившегося сознания людей ни в чем, кроме поголовной храбрости и сообразительности, да поголовно внимательного отношения к детям, — невозможно. Чтобы достичь этой цели, нужен более разносторонний и тщательный показ не только сходства, но и индивидуальных различий между людьми завтрашнего дня. Чем серьезнее поставлена

370

А. ИВИЧ

в произведении патриотическая тема, тем настоятельнее возникает эта необходимость.

Интересно, что непрофессиональный литератор, Герой Советского Союза Водопьянов, в своей повести «Мечта пилота» понял это. Он поставил проблему поведения как серьезнейшего фактора для успеха трудного дела.

Когда читаешь «Тайну двух океанов», то приходится иметь дело только с механическими препятствиями, причем заранее известно, что все люди окажутся на высоте положения — и по своим душевным качествам, и по физической силе, и по степени преданности общему делу. Один только лейтенант у Адамова попробовал быть несообразительным — и тут же за это был казнен автором.

Адамов ставит, как в скачках с препятствиями, один барьер за другим — каждый выше предыдущего, и берут барьер все разом, спотыкаться или отступать перед барьером никто у него не станет. Это обедняет роман, уменьшает реалистическую убедительность мотивировок фантастической части романа. У Водопьянова в экспедицию на Северный полюс попал трус. И сюжет осложнен именно тем, что наличие в экспедиции труса представляет дополнительную опасность, не менее серьезную, чем метели. Этим правильно оттенено героическое поведение его товарищей. Когда героичны все, то героизм кажется слишком простым и доступным делом, для того чтобы возбудить у юного читателя мысль о необходимости воспитывать в себе определенные качества, нужные для достойного поведения в трудных обстоятельствах. Прочитав Адамова, всякий подросток подумает: и я, конечно, вел бы себя так же; разве я хуже буквально всех, кто показан в романе?

Здесь естественное стремление советского юношества к героизму встретилось с уверениями в совершенной доступности героизма для любого мальчика, без обязательной напряженной работы над собой.

Другими словами, для того чтобы любой человек был героем достаточно возникновения обстоятельств, в которых героизм может проявиться.

В этой незатрудненное™ героизма — очень существенная, не только литературная, но и воспитательная ошибка романа Адамова.

Мы спорим с этой книгой серьезно, потому что она талантлива, потому что в ней, хотя бы в постановке темы, есть зародыш того нового подхода к научно-фантастическому роману, какого мы ждем от советских писателей.

5

Произведения, о которых шла речь, дают, пожалуй, достаточный материал для того, чтобы высказать несколько общих соображений.

Да, А. Беляев прав. Наш научно-фантастический роман еще не вышел из стадии ученичества, не проложил своей самостоятельной дороги.

Больше того, во многих романах мы находим типичные признаки эпигонства, прямого подражания изолированно взятым приемам западноевропейских романистов.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

171

А с эпигонами обычно и случается та беда, что произошла, например, с «Человеком-амфибией» и с «Истребителем 2-2-».

По исхоженной дороге подражания западноевропейским романам никуда авторы советских фантастических романов притти не могут.

Ведь не в том задача нашей научной фантастики, чтобы показать в действии более или менее удачно выхваченную из исследовательских лабораторий техническую разработку, построив вокруг нее сюжет, как систему прожекторов, освещающих эту техническую новинку с различных сторон.

Нам прежде всего интересно посмотреть основные направления в технике будущего, в грядущих изменениях материальной культуры. Но -и этого мало. Если речь идет о художественном произведении, а не о научной книге, то мы вправе ждать, что нам покажут человека, изменяющего мир и измененного созданной им новой культурой.

Маркс писал, что, воздействуя на внешнюю природу и изменяя ее, человек в то же время изменяет свою собственную природу.

Это и есть отправной пункт. Если нужны примеры для иллюстрации положения Маркса, то достаточно вспомнить о стахановцах.

Товарищ Сталин «говорил: «Стахановское движение было бы немыслимо без новой, высшей техники». «Таких людей у нас не было или почти не было года три тому назад. Это — люди новые, особенные» («Вопросы ленинизма», изд. 11-е, стр. 493).

Стахановское движение, которое казалось поразительным, фантастически неожиданным в первые дни, было естественным, логическим следствием изменения отношения человека к труду и изменения техники в условиях социалистического строя.

Вот именно такая фантастика, которая являлась бы плодом размышления над движущими силами нашего общества, была бы, конечно, наиболее плодотворной.

В буржуазном обществе новое изобретение реализуется без труда, только если оно гарантирует серьезные выгоды какой-либо группировке капиталистов. У нас изобретение, так же как и открытие нового метода труда обычно реализуются с огромной быстротой, если они сулят благо обществу. У нас невозможен конфликт между техническим прогрессом и интересами общества, а поэтому такие конфликты невозможны и в советской научной фантастике.

Уэллсовским героям нечего делать со своими необычайными открытиями потому, что они появляются в неизменившемся обществе, выпадают из общего хода развития культуры, а потому не могут изменить человека, не могут даже оказаться ему полезными.

Конфликты Уэллса типичны для буржуазного общества, их суть в растерянности одиночки, появляющегося в мире с открытием, не нужным капиталистам.

Великолепные машины Жюль Верна — воздушный корабль Робу-ра, подводная лодка капитана Немо — не служат человечеству, а противостоят ему, — они орудие борьбы их создателей с обществом. Это единственное оправдание, какое мог дать Жюль Верн

172

А. ИВИЧ

для их несвоевременного появления. Конечно, это тоже конфликт, типичный для буржуазного общества.

Изобретения героев Уэллса и Жюль Верна по природе своей могут существовать в единственном экземпляре, они не могут быть размножены на пользу человечеству. А у нас, ввиду невозможности этих конфликтов, писатели-фантасты нашли только одну возможность создания сюжетной коллизии: введение враждебной силы, обычно шпиона, — фигуры, опасной сегодня, но совершенно неактуальной для будущего общества.

Это оказалось настолько единственным и незаменимым способом организации сюжета, что Гребневу в «Арктании» после описания победы коммунизма во всем мире пришлось выдумать последнего недобитого шпиона уже .несуществующего капитализма.

Конечно, такое следование литературным образцам западноевропейского романа — путь наименьшего сопротивления и наименее плодотворный. В -пределах этих традиционных конфликтов невозможно показать взаимодействие новой техники и человека, владеющего ею.

Ведь есть вещи очевидные: все большее уничтожение противоположности между умственным и физическим трудом; появление новой основы труда, нового стимула прогресса — социалистического соревнования. Намечаются и некоторые конфликты ближайшего будущего — хотя бы несоответствие медленно изживаемых недостатков человека, обусловленных пережитками капиталистического сознания, новым отношениям, производственным и бытовым. Тема индивидуальности в коллективе тоже могла бы дать немало материала для художественной фантазии.

Быть может, не все эти примеры удачны, но несомненно ведь, что возможно создать художественное произведение о технике будущего, ориентируясь не на сегодняшние конфликты, а на завтрашние, не на сегодняшнего человека, а на завтрашнего. В нашей повседневной жизни можно найти значительно больше черт нового человека, больше зародышей новых отношений, чем сделал это Гребнев, обнаруживший лишь гуманизм и спокойную силу людей будущего.

А без этой работы над образом человека завтрашнего дня создать убедительный художественный рассказ о будущем нашей страны невозможно, так как противоречие между новой, совершенной техникой и неизменившимся человеком неизбежно будет разрушать художественную ткань произведения.

Возможно, конечно, научное фантазирование, не ставящее себе задач смыкания технической и социальной утопии.

Пример — романы академика Обручева «Земля Санникова» и «Плутония». Это романы не о будущем, а о прошлом земли. Фантастичны в них только исходные положения. Сюжет построен на приключениях современных людей, попавших в доисторическую эпоху.

Что виднейший ученый, уже немолодой, взялся за научно-фантастический роман, чтобы рассказать юношеству о прошлом земли, —

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

173

факт очень большого общественного значения. А повышается его значение тем, что романы эти удачны. Читатели получают огромный запас научных сведений, с большим мастерством включенных в сюжетную ткань повестей. Предок этих романов, особенно «Земли Санникова», не только «Путешествие к центру земли» Жюль Верна, но, пожалуй, даже в большей степени, «Затерянный мир» Коная-Дойля — классический роман о прошлом земли. Знания, которые дает читателю академик Обручев, солиднее, чем те, что можно почерпнуть у Конан-Дойля. Мы не говорим здесь о романах академика Обручева подробнее, потму что они больше приближаются к сюжетной научно-популярной книге.

Возможен подобный литературный разговор и о будущем, например о Магнитогорске 1950 года, в который для оживления рассказа введены приключения или поездки каких-нибудь персонажей. Но это — разновидность научно-популярной литературы, с более или менее механическим использованием некоторых приемов художественного письма. Произведения искусства из такой книги не получится, и чаще всего марионетки, задача которых оживить описание созданием некоторого подобия сюжета, вызывают только раздражение. Вероятно, возможны удачи в этой области при наличии большого художественного вкуса у автора. Во всяком случае, такие книги подлежат прежде всего научной критике, — сколько-нибудь значительного литературного интереса они не представляют.

Обратим внимание еще на одну характерную особенность нашей научной фантастики: очень частое повторение тем научного фантазирования и однообразность показа техники будущего. Вот некоторые только примеры совпадений в романах, о которых шла речь.

Лучи смерти — у А. Толстого, С. Беляева, Гребнева (электронный пистолет) и Адамова.

Оживление мертвых — у А. Беляева и Гребнева.

Ультразвуковая пушка — у Адамова и С. Беляева.

Скафандр-самоход — у Гребнева и Адамова.

Ракетные двигатели — у А. Толстого, А. Беляева и Гребнева.

Некоторые повторения легко объяснимы и естественны. Ракетный двигатель — действительно одна из важнейших, разрешаемых в нашу эпоху технических проблем.

Тема оживления мертвых — всегда нова.

Но есть более серьезные причины.

Недавно академик П. Капица в беседе с писателями говорил о перспективах науки. Основные проблемы физики, по его мнению, очень близки к разрешению. Не приходится ждать серьезных изменений материальной культуры человечества, обусловленных новыми открытиями в области физики. Даже работы по атомному ядру, чрезвычайно важные для науки, не сулят возможности переворота в энергетическом хозяйстве.

Будущее науки — в физической химии и в физиологии. Характерно, например, что и у Гребнева, и у Адамова наиболее прочным строительным материалом оказывается попрежнему сталь. Между тем можно почти не сомневаться, что изобретения в области искус-

174

А. ИВИЧ

ственных, химическим путем созданных материалов сулят очень решительные перемены в технике. Кстати, это предвидел еще Жюль Верн.

Изучение тончайших физиологических процессов — например* превращения пищи в мускульную энергию — тоже, несомненно, окажет существенное влияние на изобретательскую мысль, подскажет новые принципы машин, поможет преодолеть громоздкость нынешней техники. Это области, совершенно не затронутые научной фантастикой.

Жюль Верн в своей работе исходил из теоретических положений физики и предвидел возможные их технические следствия. Уэллс, который, как мы показали, в работы изобретательских лабораторий своего времени верит редко, тоже исходит из теоретических научных положений, но думает чаще не о реально возможных технических следствиях, а о следствиях фантастических («невидимка», кэворит и т. д.).

Наши же фантасты слишком часто сталкиваются именно в лабораториях изобретателей. Они все внимательно присматриваются к ходу работ с ракетным двигателем и к опытам со звуковыми волнами ультравысоких частот. Не в том беда, что бывают совпадения, а в том, что приведенные примеры почти исчерпывают техническую тематику наших научно-фантастических романов. Оказывается, все пишут об одном и том же, редко выходя за пределы физических проблем.

А. Беляев писал в цитированной выше статье:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом недалекого будущего... Вершиною достижения в этом смысле могло бы быть положение, когда писатель научно-фантастического произведения своей фантазией наталкивает ученых на новую плодотворную идею» («Детская литература», № 15—16, 1938 г.).

Совершенно верно. То и досадно, что наши писатели, все еще чувствуя себя учениками, очень редко выходят за пределы уже высказанных и разрабатываемых технических идей, кроме тех случаев, когда от научного фантазирования переходят к чистому фантазированию. Лишь в некоторых мелочах А. Беляев, Гребнев, несколько больше Адамов, решаются на самостоятельные гипотезы.

Так же как для советской научной фантастики оказываются уже недостаточными слегка очерченные образы героев Жюль Верна и неизменяющиеся люди Уэллса, так недостаточными оказываются и методы отбора научных идей для фантазирования.

Одна из сложностей жанра в том, что мало писателю ознакомиться с состоянием работ изобретателей сегодняшнего дня, мало даже самого серьезного знакомства с современной наукой. Он должен не только свободно разбираться в новейших научных идеях, — разбираться настолько, чтобы делать более или менее безошибочный отбор идей плодотворных, — но и обладать самостоятельной

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

175

научной фантазией. Другими словами, нужна способность не только к литературному, но и к самостоятельному научному творчеству.

Этим качеством обладал Жюль Верн. Но если он в эпоху бурного развития физики и механики мог с легкостью найти в исследованиях ученых материал для технического фантазирования, то сейчас дело обстоит гораздо сложнее.

Правильный отбор плодотворных научных идей писатель может произвести только осмыслив историю техники, ход развития техники в наши дни, овладев диалектическим методом научного мышления, отказавшись и от попыток механически продолжить технику сегодняшнего дня и от попыток насильственно изменять природу человека.

Таким образом, для писателя, поставившего себе целью показать хотя бы уголок нашего будущего мира, недостаточно проконсультировать две-три технические идеи со специалистом-инженером. Он должен философски осмыслить пути развития социалистической техники, базируясь и на сегодняшнем состоянии материальной культуры и на тех изменениях человека, его природы, стремлений, которые происходят на наших глазах.

Те крупинки удач, которые можно найти в романах А. Беляева, Адамова, Гребнева, показывают, что есть у нас писатели, не только увлеченные своим жанром, но и обладающие необходимыми качествами, чтобы успешно в нем работать. Они могут удовлетворить огромный интерес юношества, да и не только юношества, к советским людям завтрашнего дня, к завтрашней технике, к совершенствованию материальной культуры, которое происходит у нас на глазах.

К наблюдениям за начинаниями в науке и технике надо присоеди. нить наблюдения за тем, что начинается в жизни и сознании людей.

В дни огромных революционных сдвигов сознания невозможно убедительно показать технику будущего, забывая, что она будет в руках изменившегося человечества.

Конечно, чтобы показать в художественном произведении эти изменения людей, надо будет проявить литературную смелость. Придется оторваться, от традиций западноевропейского приключенческого романа, в первую очередь от традиции приблизительных научных домыслов и приблизительных характеристик неизменив-шнхся людей.

тем более, что писатель Запад любит и хорошо знает. Но до сих пор этот путь пролегал через узкую полосу отчуждения. Линия преемственности героя, идущая от Старцова через «музыкантский скорбный послух» Никиты Карева, через скитания Рогова до «привередливого послуха в горах» Швейцарии,— эта линия зашла в тупик. Дальнейшее сужение плана, дальнейшее отграничение от жизни невозможно без ущерба для творчества. И здесь не поможет даже самое совершенное мастерство, самая изощренная манера видения. 1

В. ВЛАДКО -- украинский писатель, автор научно-фантастических произведений: "Ідуть работарі", "12 оповідань", "Аргонавты вселенной", "Чудесний генератор" и др.

О творчестве В. Владко будет напечатана статья в одном из ближайших номеров нашего журнала.-- Ред.

1

Если долго и упорно доказывать, что лошади едят овес, то у слушателя (или читателя) вполне законно зародится некоторое сомнение в абсолютной достоверности этого освященного вековыми традициями факта. Таким образом, цепь доказательств иногда может дать несколько неожиданный эффект, хотя неуемный спорщик еще долго будет удивляться результатам его доводов и продолжать доказывать. Тем хуже для спорщика, потому что его уже никто не слушает.

Именно так обстоит дело в большинстве случаев с теоретически-проблемными статьями о приключенческом и научно-фантастическом жанрах. Литература этого характера существует и развивается, писатели пишут новые и новые книги; уже вышедшие книги зачитываются до дыр, хотя, конечно, многие из этих книг могли бы быть значительно лучше. Нужно говорить конкретно о книгах, о конкретных приемах, методах работы писателя в этих жанрах, об особенностях жанров, отличительных чертах советской приключенческой и научно-фантастической литературы по сравнению с каноническими образцами буржуазной литературы.

Нам хотелось бы начать такой разговор еще и потому, что он очень нужен писателю. Мы нащупываем новые пути создания приключенческой и научно-фантастической книги принципиально отличающейся от западной, буржуазной. Обмен мыслями здесь нужен, как воздух, -- не для канонизации тех или иных приемов и методов, а для проверки их, для взаимной помощи.

И если что-либо в наших мыслях, в наших утверждениях окажется спорным, быть может, ошибочным, тем лучше: пусть будет спор, пусть будет оживленный разговор. Он даст полезные результаты.

2

Надо подчеркнуть: наша тема -- это научно-фантастический жанр, как часть приключенческого вообще. Совершенно очевидно, что советская научно-фантастическая книга должна опираться на научные основы, должна обеими ногами стоять на твердой научной почве. Сугубо развлекательная, мещанская фантастика типа вещей Берроуза и Бенуа нам не нужна. Но ведь научно-фантастический роман немыслим без тех или иных допущений, которые и делают его фантастическим. Это тоже ясно. А вот масштаб допущений автора, характер их, реальная их перспективность, если можно так выразиться, -- здесь есть о чем поговорить.

Скажем, Конан-Дойль в "Затерянном мире" допускает сохранение существования допотопных геологических чудовищ, так сказать, на отрезанном от окружающей природы приподнятом плато в дебрях Южной Америки. Приемлемо это? Да, приемлемо, конечно, в рамках научно-фантастического романа, а не научного трактата. Конан-Дойль употребляет это допущение как прием, чтобы достичь интересного, контрастного столкновения двух эпох, доисторической и современной нам. Допущение фантастично, но не антинаучно.

Академик Обручев в "Плутонии" тоже делает допущение, примерно с теми же целями. Но он в своем допущении воскрешает давным-давно устарелую гипотезу о некоем огромном мире внутри полого земного шара -- мире со своим собственным подземным светилом, Плутоном. Приемлемо это? Нет, даже в рамках научно-фантастического романа, вернее, именно в рамках советского научно-фантастического романа. Гипотеза о том, что Земля внутри пустая, совершенно не научна и не верна. Автор дезориентирует читателя. Не спасает положения и дальнейшее добросовестное изображение доисторических животных, сохранившихся в этом выдуманном, развлекательном мире. Читатель уже не верит автору, а если поверит, то тем хуже, так как привьет себе неправильные представления о строении Земли.

А. Беляев в "Человеке-амфибии" делает допущение, создавая человека со смешанными органами дыхания в водной и воздушной среде, и на этом строит занимательный роман. Приемлемо это? И да и нет. Приемлемо, если несет на себе большую нагрузку (кроме чисто, фабульной), скажем, познавательного характера. Не приемлемо, если остается только приёмом для построения занимательной фабулы, так как само по себе допущение ни в коей мере не научно и не перспективно. И, на наш взгляд, ошибка А. Беляева в "Человеке-амфибии" состоит именно в том, что автор не использовал тех возможностей для усиления познавательной ценности романа, какие давал ему этот прием.

Взятые нами три примера показывают, как велика ответственность автора при том или ином допущении, да и при разработке его в романе. Если попытаться сформулировать нашу мысль, то она будет звучать приблизительно так: допущение в научно-фантастическом романе совершенно необходимо, иначе не будет научно-фантастического произведения; но это допущение должно всегда иметь научное обоснование, быть всегда реально-перспективным, каким бы поэтически свободным оно ни было. Антинаучное допущение может быть мыслимым в научно-фантастическом произведении лишь тогда, когда оно нужно автору для того, чтобы методом от противного развенчать ложную и антинаучную идею (например, Уэллс в "Человеке, который мог творить чудеса"), но это -- только весьма частный случай.

3

Но нас могут упрекнуть в том, что мы пытаемся сузить взлет творческой фантазии автора, обеднить ее? Ни в коем случае. Наоборот, мы целиком за то, чтобы автор научно-фантастического произведения был смелым в своих построениях и увлекал за собой мысль читателя в область нового, еще неизвестного, яркого и почти чудесного. Разве не был таким смельчаком Жюль Берн в лучших своих вещах? Кстати, именно такие, отмеченные прекрасным взлетом фантазии, вещи Жюля Верна и остались для многих последующих поколений образцом настоящего научно-фантастического романа.

Больше того, нам хочется подчеркнуть, что недостаток фантазии, ограниченность ее взлета всегда уменьшают ценность научно-фантастического романа, а иногда приводят автора и к неумышленным перепевам мотивов других произведений.

А. Беляева трудно упрекнуть в недостатке творческой фантазии. И все же иногда А. Беляев идет путем наименьшего сопротивления, "не мудрствуя лукаво", используя существующие привычные точки зрения. Например, в общем хороший его роман "Прыжок в ничто" страдает именно этой болезнью. Может возникнуть вопрос: как согласовать наше утверждение с темой романа о межпланетном путешествии; ведь сама по себе тема; чрезвычайно фантастична даже для наших дней!

Не следует забывать, что эта тема занимает множество умов; она разработана не только в беллетристике, но и в научных работах (вспомним работы покойного Циолковского, многотомный труд проф. Рынина "Межпланетные сообщения", книги Валье и др.). А. Беляев честно и добросовестно использовал множество материалов, особенно труды Циолковского. И, увлекшись такой системой работы, А. Беляев даже на Венере (цель путешествия) остался автором, популяризирующим установленные точки зрения. Известно, например, что Венера моложе Земли, что на ней возможна жизнь примерно в такой стадии развития, как в так называемые доисторические эры Земли. И А. Беляев населяет Венеру допотопными чудовищами-птеродактилями и всякими "заврами". Правда, на Венере есть еще и некие "шестирукие", изрыгающие удушливый газ, но это другая крайность, фантазия без какого бы то ни было научного обоснования. А научно обосновать какой-то иной мир Венеры, не копируя земной и не создавая "шестируких", А. Беляев мог бы весьма легко -- стоило лишь воспользоваться переизбытком в атмосфере Венеры углекислоты! Здесь талантливый романист пошел путем наименьшего сопротивления.

Печатью этого "пути наименьшего сопротивления" отмечены, к сожалению, многие вещи рассматриваемого вами жанра. Иной раз такой метод работы авторов приводит к тому, что теряется характер научно-фантастического романа и получается беллетризованная научно-популярная книга. Конечно, такие книги тоже имеют право на существование, имеют свою ценность, и немалую притом. Но путь научно-фантастического романа пролегает не тут, он немыслим без взлета творческой фантазии.

4

Существует этакая точка зрения, что в приключенческих и научно-фантастических произведениях допустима значительно большая роль случайностей, чем в иных, жанрах. Мол, полная мотивация фабульных ходов здесь не необходима, ибо поступки героев в значительной степени обусловливаются неожиданными для них явлениями -- либо свойствами неизвестных до того вещей, либо обстановкой и пр.

Это, конечно, неверно. И такая точка зрения объясняется лишь поверхностным отношением к вопросу. Конечно, "случайностей" в приключенческих и научно-фантастических произведениях великое множество. Герои попадают в невероятные положения -- такова природа жанра. Но все это -- "случайности" в кавычках. Они все должны быть строго обусловлены, так сказать, научно-фантастической почвой произведения. А если учесть, что поведение героев в условиях таких "случайностей" целиком зависит от характеров и личных свойств каждого персонажа романа, то станет ясным, что именно в научно-фантастическом романе мотивация фабульных ходов и поступков героев обязана быть наиболее исчерпывающей.

Тут уместно поговорить о мотивациях всего научно-фантастического романа, как вещи, как той или иной идеи. Известно, что множество вещей этого жанра не имеют начальной мотивации. Возьмем, как пример, тему межпланетных путешествий. Почему человек должен лететь в межпланетное пространство? Только ли потому, что это абстрактно интересно? Понятно, не только поэтому. Должны быть какие-то дополнительные мотивы.

Между тем эти-то мотивы почти всегда и остаются неизвестными -- вероятнее всего потому, что они не существуют. Возьмем "С Земли на Луну" Жюля Верна. Почему в самом деле герои Жюля Верна полетели в ядре на Луну? Приходится ответить -- от нечего делать. Артиллерийскому обществу нечего делать -- оно строит гигантскую пушку. Мишелю Ардану нечего делать -- он решает лететь в ядре, и т. д. Очень мало отличаются от этого и мотивы Уэллса в "Первых людях на Луне". Кэвер изобрел кэворит -- вещество, защищающее от земного притяжения. А что же с ним делать? И оба героя решают полететь на Луну -- тоже от нечего делать (да простит нам читатель, утрировку).

Аналогично обстоит дело и в других романах. Мотивация путешествия отсутствует полностью. Это было понятно, между прочим, для времен Жюля Верна и Уэллса (периода написания "Первых людей на Луне"). Научная и литературная мысль могла быть охвачена идеей межпланетного путешествия. Но конкретных причин для такого путешествия найтись не могло. Нас такое положение уже не удовлетворяет. Мы хотим, чтобы все было обусловлено. И новые романы на эту тему уже пытаются мотивировать путешествие, правда, не всегда удачно. Пример такой неудачной мотивации мы находим в романе "Прыжок в ничто".

Автор заставляет своих героев-капиталистов лететь в межпланетное пространство, спасаясь от... революции! Это, очень неудачно, явно гротескно, неубедительно, главным образом вследствие порочности самой мысли. Межпланетное путешествие все еще остается веком технических мечтаний человечества; прекрасные люди, энтузиасты науки и мечтатели заняты этой проблемой -- одной из самых красивых технических проблем. Люди, которые когда-нибудь первыми отправятся в межпланетное пространство, -- это исключительные смельчаки. А у А. Беляева такими смельчаками оказываются трусливые обыватели-капиталисты! Из трусости, из страха перед революцией они, видите ли, улетают в межпланетное пространство. И читателю жалко идеи, осуществление которой А. Беляев отдает в руки ничтожных, мелких людишек. Мотивация А. Беляева -- чисто внешняя, она лишена внутреннего, настоящего смысла, она порочна по замыслу. Читатель не верит этой мотивации, не верит вполне законно, ибо нельзя анекдотически мотивировать идею, столетиями волнующую умы человечества.

5

Старая научно-фантастическая литература развивалась своими путями, развивалась на Западе. Русской научно-фантастической литературы не было почти совсем; редкие, одиночные романы являлись не чем иным, как слабым и бледным, покорным подражанием западным образцам. Эти книги, за редчайшими исключениями, просто не остались в памяти читателей.

Ныне создается наша, советская научно-фантастическая литература. Немало писателей участвуют в ее творении. Чем же должна отличаться советская научная фантастика от буржуазной?

Этот вопрос затрагивался в печати несколько раз. К сожалению, дальше некоторых общих фраз дело не пошло. Между тем правильное разрешение его дало бы весьма важные результаты: ведь и до сих пор писатели идут наощупь, зачастую ошибаясь в поисках приемов, и методов. Не следует думать, что мы хотим выработать какие-то рецепты или каноны. Вовсе нет.

Речь идет об учете опыта, об установлении некоторых критериев, полученных в результате появления довольно большого количества произведений.

Часть специфических сторон вопроса затронута в этой статье. Нам кажется несомненным, что правильное разрешение проблемы мотивации, проблемы возможных научных допущений уже значительно поможет делу. Но, конечно, это лишь небольшая часть вопроса.

Возникают иные мысли. Например, проблема сочетания научно-технической идеи с социально-политической.

Лучшие наши научно-фантастические романы уже подходят вплотную к разрешению этой проблемы; писатели: понимают, что только техническая, только научная фантастика без сочетания с социально-политической всегда; останется бесхребетной, вялой. Конечно, осуществление этого принципа -- ответственное дело, которое увенчивается успехом лишь при очень продуманных и правильных концепциях.

Еще одна сторона вопроса -- это познавательные свойства произведения, незаметная для читателя подача ему, целых комплексов новых идей и научно-технических материалов. Умение растворить такие материалы в увлекательных по фабульности страницах романа -- очень сложное дело. Но тот же А. Беляев, например, владеет секретом; некоторые его вещи могут служить образцом умелой подачи научного материала, равно как и научно-фантастические романы украинского писателя Ю. Смолича ("Хозяйство доктора Гальванеску", "Что было потом").

*

В этой статье мы затронули лишь некоторые частные вопросы научно-фантастической литературы, заранее учитывая, что и по этим вопросам можно (и следует!) спорить. Но мы думаем, что для всех, кто работает творчески в этом жанре, именно такой способ разговора-- не вообще, а по конкретным вопросам, на основе конкретных вещей -- значительно интереснее и продуктивнее, чем всякий иной.