в 1940 г. — 57 глав с эпилогом.

в 1951(2) г. — 53 главы с эпилогом (сдавали в печать сразу после новогодних праздников, на передней обложке — 1951 г., на титуле — 1952 г.)

в 1953 г. — ровно 53 главы с эпилогом.

в 1955 г. — ровно 55 глав с эпилогом.

в 1958 г. — 64 главы с эпилогом.

***

В журнале 1938 г. — Волька — ученик 5 класса, 13 лет.

В газете 1939 г. ученик 5 класса, четырнадцатый год пошёл

В книге 1940 г. — ученик 5 класса, 13 лет

В книге 1951 г. и в последующих изданиях — ученик 6 класса, парню скоро 13 лет

***

1903 г. рус. — Сказка о рыбаке. Волшебная лампа Аладдина (фольклор Тысяча одна ночь. Арабскія сказки Шехерезады. Томъ I (араб. Х век)

1916 рус. — Т. Г. Энсти «Медный кувшин» (англ. The Brass Bottle, 1901)

1935 Лагин. Глупое желание (один из подступов к будущему СХ)

1938 Лагин. Старик Хоттабыч (журнал "Пионер")

1939 Лагин. Старик Хоттабыч (газета "Пионерская правда")

1940 Лагин. Старик Хоттабыч (книга)

1950 Ю. Принцев, Ю. Хочинский. Страна чудес: сказка о старых и новых волшебниках (книга)

1951 Лагин. Старик Хоттабыч (переработанное книжное издание)

2000 С. Кладо. Медный кувшин старика Хоттабыча (книга)

***

Т. Г. Энсти попытался «исправиться» в повести «Раскрашенная Венера» [164] (1885). Читателей привлекло уже начало повести: лондонский парикмахер Леандр Тведл, желая похвастаться, сколь изящны и тонки пальчики его любимой, сравнивает их с пальцами стоящей в парке статуи Венеры – и надевает на один из них кольцо, предназначенное для невесты . Этим Тведл пробуждает и переносит в Лондон конца XIX в. дух античной богини. Венера убеждена, что парикмахер хочет жениться на ней, и потому требует от Леандра отправиться с нею на остров в Средиземном море для вступления в брак. Разгуливающая по Лондону статуя Венеры лишь поначалу производит комическое впечатление на читателя – когда же мы понимаем, что жестокость богини и ее решимость добиться своего не имеют предела, она начинает внушать страх.

Леандру удается спастись лишь благодаря находчивости и присутствию духа. Когда Венера угрожает уничтожить близких Леандра, если он будет продолжать отказываться от предлагаемого ему счастья, и парикмахер понимает, что эта угроза более чем реальна, то дает согласие. Но перед бракосочетанием просит Венеру зайти с ним к ювелиру и проверить пробу кольца – вдруг его обманули при покупке и оно было не золотым. Жестокая, но простодушная, богиня соглашается, снимает кольцо с пальца – и превращается вновь в мраморную статую.

Более сюжетно самостоятельна повесть Энсти «Чеки времени» [165] . Ее герой, лондонский бизнесмен Питер Тормалин, получает возможность сохранять то время, которое он, по его мнению, теряет в деловых поездках из Англии в Австралию и обратно. Для этого ему надо просто положить под часы чек с указанием количества часов или же минут, которые герой хочет депонировать в таинственном банке времени. Энсти не дает никакого научного объяснения этому факту, порождающему множество неприятностей в жизни героя (поступая также, как и Марк Твен в романе «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»). Повесть Энсти – одно из первых в мировой литературе произведений о временных парадоксах (напомним, что «Машина времени» Уэллса вышла только пять лет спустя), того направления в фантастике, какое получило столь мощное развитие в XX в.

Однажды осенью 1898 г. Энсти, как потом он вспоминал, сидел в кабинете и листал сборник стихов Данте Габриэля Россетти. И нашел стихотворение о волшебном камне, обладавшем способностью заключать в себе духов. Тут же он вспомнил «Сказку о рыбаке» из собрания «Тысяча и одной ночи» – и, как он потом вспоминал, план новой книги мгновенно обрисовался перед его внутренним взором. Книгу Энсти сел писать летом 1899. Писалось ему легко и радостно – быть может, как ничто другое, недаром в автобиографии он вспоминал об этих днях с таким теплым чувством [166] . Потому, наверное, и роман «Медный кувшин» [167] вышел легким и веселым, а успех его превзошел успех «Шиворот-навыворот». Правда, это можно было сказать только об Англии – в Америке книгу приняли куда холоднее, издатель прислал Энсти вырезку из нью-йоркского журнала, язвительно писавшего, что «один парень, поумнее Энсти, рассказал эту историю в сказке из «Тысячи и одной ночи» тысячу лет назад, и получилось это у него куда лучше» [168] .

Нашему читателю роман «Медный кувшин» (1900), безусловно, напомнит повесть Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч». Сходство между этими произведениями настолько очевидно, что можно с уверенностью сказать: Лагин был знаком с романом Энсти, переведенным на русский в 1902 г. (Гопман)

В. Гопман. Как стать счастливым. Вариант писателя Т. Энсти (2012)

***

Лагин Л., Lagin Lazar Старик Хоттабыч. The old genie hottabych. На английском "гений" и "джинн" имеют сходное написание.

***

Л. Лагин. Глупое желание. Сказка. (Первый подход писателя к "Старику-Хоттабычу". Шахтер находит кольцо, вызывает духа, исполняются все желания советского шахтера, кроме одного: вызвать в шахту Председателя профкома). -

В небольшом сатирическом рассказе Лазаря Лагина «Глупое желание» (1935) забойщик Кузьма стал обладателем простенького оловянного колечка. Но как оказалось, совсем не простое это колечко, а волшебное. Как повернешь его на пальце, появляется вдруг дух и выполняет любое его желание. Вот поэтому вскоре и стал Кузьма жить в новом доме с палисадничком и ходить в новом костюме. Жену заимел красивую, даже родителей вернул ему с того света дух. Но вот чего не смог сделать этот самый дух, так заставить спуститься в забой представителя угольного профсоюза. Бюрократия оказалась сильнее волшебного существа.

***

СХ. 1958

LIX. «Селям алейкум, Омарчик!»

– Именно о нём, о презренный отрок! О Сулеймане ибн Дауде, да продлятся дни его на земле!

– Это ещё большой вопрос, кто из нас презренный, – спокойно возразил Волька. – А что касается вашего Сулеймана, то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно исключено: он, извините, помер.

– Ты лжёшь, несчастный, и дорого за это заплатишь!

– Напрасно злитесь, гражданин. Этот восточный король умер две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад. Об этом даже в Энциклопедии написано.

*

– Но-но-но! – сказал он, хитро прищурившись и внушительно помахивая крючковатым, давно не мытым пальцем перед лицом Жени, который спешно спрятал крышку в карман. – Но-но-но! Не думаешь ли ты перехитрить меня, о презренный молокосос?.. Проклятая память! Чуть не забыл: тысячу сто сорок два года тому назад меня точно таким способом обманул один рыбак. Он задал мне тогда тот же вопрос, и я легковерно захотел доказать ему, что находился в кувшине, и превратился в дым и вошёл в кувшин, и этот рыбак поспешно схватил тогда пробку с печатью и закрыл ею кувшин и бросил его в море. Не-ет, больше этот фокус не пройдёт!

/Сказка о рыбаке/

40 г. — 3000 и 1119 лет

51 г. — 2919 и 1119 лет

53 г. — 2919 и 1119 лет

55 г. — 2919 и 1119 лет

56 г. — 2919 и 1119 лет

58 г. и все последующие — 2919 и 1142 года

***

— Знай же, о недостойный юнец, что я один из джиннов, ослушавшихся Сулеймана ибн Дауда — мир с ними обоими!. И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот привёл меня насильно, ведя меня в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, призвал против меня на помощь Аллаха (?) и предложил мне принять его веру (?) и войти под его власть, но я отказался. И тогда он велел принести этот кувшин и заточил меня в нём…

***

Согласно Корану, Сулейман был сыном пророка Давуда. От своего отца он усвоил множество знаний и был избран Аллахом в пророки, причем ему была дана мистическая власть над многими существами, включая джиннов. Он правил огромным царством, которое на юге простиралось до Йемена. В исламской традиции Сулейман известен своей мудростью и справедливостью. Он считается образцом правителя. Не случайно многие мусульманские монархи носили его имя. Исламская традиция имеет некоторые параллели с Аггадой, где Соломон представлен как «мудрейший из людей, который мог говорить со зверями, и они подчинялись ему»

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B...

Кольцо царя Соломона

В книге «Ошер Авот» рава Ашера Волынца (с. 18) приводится следующий рассказ:

Однажды с балкона своего дворца царь Шломо увидел человека, одетого в золотой халат. Царь приказал слугам привести того к нему в палаты и спросил: откуда у него столько денег, что он может позволить себе столь великолепные наряды? Человек объяснил: он известный ювелир, к нему приезжают богачи со всего мира, чтобы он изготовил для них изысканные украшения.

Тогда царь Шломо приказал ювелиру сделать для него такое кольцо, глядя на которое человек сможет измениться. Если был веселым, сможет сразу стать грустным. Если был грустным, то в одно мгновенье сможет стать веселым. А на работу отвел ему три дня. Время прошло, но ювелир не справился. Он сделал кольцо, но не сумел разработать чудодейственных эффектов.

По дороге к царю ювелир встретил Рехавама, сына Шломо, который спросил его о причине его подавленности. Услышав рассказ ювелира, Рехавам посоветовал ему вырезать на кольце три буквы — гимель, заин, йуд — которые являются аббревиатурой, сокращением слов гам зэ йаавор — «и это пройдет». Так Рехавам попытался утешить ювелира, намекая, что об этой неудаче он скоро забудет. Ну, а царю Шломо эта идея как раз понравилась и работой ювелира он остался доволен.

К сожалению, источник этой истории неизвестен. А в издании «Синай» Мосада рава Кука (№108) приводится несколько еще более красочных историй о кольце царя Шломо, но вновь без каких-либо ссылок на источники. Что ставит под сомнение истинность этих историй.

Единственным надежным источником, рассказывающим о кольце царя Шломо, является талмудический трактат Гитин (68 б). Там сказано лишь, что это было кольцо, на котором было написано имя Всевышнего, и с помощью этого кольца Шломо мог контролировать главу духов Ашмедая. Ашмедай подчинялся ему все семь лет, пока Шломо возводил Иерусалимский Храм. Когда же Шломо опрометчиво освободил узника, Ашмедай забросил царя за тридевять земель. Кольцо же было выброшено в море.

На этом повествование Талмуда заканчивается, а продолжение истории нам рассказывает Рама ми-Фано в своем труде «Эм коль хай». Кольцо было проглочено рыбой. Возвращение заняло у Шломо три года. И эти три года были наказанием за нарушение трех запретов, которые обязан соблюдать царь: не умножать жен, коней и золото (Дварим17:16, 17).

Возвращаясь, Шломо был вынужден как-то зарабатывать на жизнь. Дорога домой проходила через страну Амона, там Шломо предложили работать среди прислуги царя амонитян. Там его заметила Наама, дочь местного царя, и через некоторое время пожелала выйти за него замуж. Но царю эта идея не понравилась и, чтобы лично не проливать крови дочери, он приказал отвести Нааму и Шломо в пустыню, чтобы они умерли от голода. В поисках еды они набрели на рыбаков и купили у них рыбу. Разрезав рыбу, Наама обнаружила кольцо, и это означало, что скоро они вернутся в землю Израиля и Шломо вновь воссядет на престол.

А теперь, скорое всего, расстрою Вас. Если Вы читали ответы на вопросы, существовала ли царица Савская и почему царь Шломо обратился к царю демонов, а не к Всевышнему, то знаете, что в таких случаях предпочитаю прямолинейность. О чем речь? Дело в том, что Маараль из Праги («Хидушей Агадот» на трактат Гитин) поясняет, что этот рассказ не следует понимать дословно. Каждый его персонаж и элемент несет в себе намек на различные духовные понятия.

(Уж слишком долго Ашмедай — глава всех духов и демонов — не замечал, что ему подменили воду вином. В результате чего опьянел и попал в ловушку. А потом царь Шломо — мудрейший среди всех, живших на земле, — опрометчиво освободил его, дав Ашмедаю свое кольцо. А ведь имя Ашмедая свидетельствует само за себя: «лэашмид» означает «уничтожить»).

Как упоминалось выше, на кольце было начертано имя Всевышнего — Шем а-Мефораш. Какое именно Имя: 12-тибуквенное, 42-хбуквенное или 72-хбуквенное? Скорее всего, четырехбуквенное. Маараль утверждает, что с помощью образа кольца с выгравированным Именем мудрецы хотели передать нам идею о двейкуте (буквально: «прилепление») — наиболее крепкой связи между человеком и Творцом.

Пока на всех уровнях — физических действий, мысли, души и сердца — царь Шломо был со Всевышним, он мог воздействовать на весь мир. Он был властен не только над материальными созданиями, но и над духовными субстанциями. Но, как только связь с Творцом ослабла, влияние на все миры тоже ослабло.

Там, в истории с Ашмедаем, сказано, что шед (бес) сидел на цепи и беспрекословно выполнял все распоряжения Шломо. Эти семь лет царь Шломо возводил Иерусалимский Храм. И все семь лет даже не пил вина, чтобы не отвлекаться от достижения цели.

Но после окончания строительства Шломо женился на Батье, дочери египетского царя Шишака. Это был очень проблематичный брак с точки зрения Закона, и многие беды — не только Шломо, но и всего еврейского народа — мудрецы связывают именно с этим браком. По-видимому, эти (и другие) события, ослабили связь Шломо с Творцом, что мудрецы и передали нам через образ таинственного кольца).

https://toldot.com/urava/ask/urava_10512.....

3.

стр. 129

4. Происшествие в кино. С экрана на зрителей мчался громко гудевший паровоз.

а) журнальный вариант из антологии "Лучшие произведения русской детской литературы" М. "Мир энциклопедий Аванта-Астрель, 2007

С примечаниями (джин, ифрит, шайтан) в конце.

Джин( с 1-м "н")

Это — царь джинов Джирджис из потомства Полиса.

б) журнал "Пионер" 1938 г. — царь джинов Джирджис из потомства Иблиса.

в) газета "Пионерская правда" 1939 г. — царь джинов Джирджис из потомства Гирджиса.

г) книга 1940 г. — эпизод с Джирджисом отсутствует.

д) книга 1951 г. — великий шайтан, царь джинов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

е) книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

ж) сборник 1961 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Роджмус, внук тётки Икриша.

Остальные издания — так же, как и в "книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша."

***

Л. Лагин. ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ.

ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД»

В 20-м году спуск от Советской площади, которую многие москвичи по старой памяти еще называли Скобелев-ской, к Охотному ряду совсем не походил на нынешний. От тех далеких времен остались до наших дней только сильно урезанное по выходящему на улицу Горького торцу здание бывшей гостиницы «Дрезден» (где сейчас ресторан «Арагви»)— в самом начале спуска и старые здания гостиницы «Националь» и Ермоловского театра — в самом его конце. Улица тогда была уже, а спуск — круче.

По моссоветовской стороне спуска, напротив и выше гогда еще не построенного Центрального телеграфа (только багровели низенькие стенки его заложенного еще перед первзй мировой войной фундамента), в доме с арочными воротами темнел высокий и узкий вход в столовую анархистов-интер-индивидуалистов.

К этой загадочной разновидности анархизма я имел не большее отношение, чем остальные ее посетители. Но здесь можно было без карточек не то за сто тысяч, не то за полмиллиона рублей полакомиться котлеткой из мятого картофеля.

Я бы не стал занимать внимание читателя этой ископаемой столовой, если бы по

удивительному стечению обстоятельств, какие бывают только в жизни и приключенческих романах, она не стала неожиданной вехой на моем пути в литературу.

Как-то под вечер поздней осенью 20-го года я заметил на косяке двери, ведшей в столовую, небольшое написанное от руки объявление:

«ЗА ЛЮБУЮ ЦЕНУ куплю «ВСЕ СОЧИНЕННОЕ МАЯКОВСКИМ». С предложениями обращаться по адресу: Малый Гнездниковский переулок, 9, ЛИТО Нар-компроса, ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СТУДИЯ».

Нет, у меня, конечно же, не было этой редкой, вышедшей в 1919 году и моментально распроданной книжки в кирпично-красной тонкой бумажной обложке. Я сам мечтал как-нибудь ее раздобыть. Но наконец-то мне представилась, кажется, возможность увидеть хоть одного живого писателя! В ЛИТО, то есть Литературном отделе Наркомпроса, они, наверно, кишмя кишели.

Несколькими минутами позже я уже был на Малом Гнездниковском. По крутым ступеням я робко поднялся с тротуара прямо в бельэтаж. Рабочий день в ЛИТО кончился. Ни у входных дверей, ни в прихожей никого не было. Я осторожно открыл высокую, тяжелую дверь и вошел в... рай. Ах, какой это был теплый н просторный рай! Огромные ковры почти полностью скрывали изысканный паркетный пол. Со стены на меня настороженно смотрел с портрета, опершись на тяжелую суковатую трость, какой-то неизвестный мне гражданин. Только значительно позже я узнал, что это портрет Писемского и что написал его Илья Ефимович Репин. У противоположной стены торжественно блестел большой концертный рояль, отражая на своей деке электрическую лампочку, одиноко светившуюся в очень тяжелой хрустальной люстре. Первый увиденный мною в натуре рояль! В комсомольском клубе у нас стояло пианино.

А в дальнем правом углу зала, у высокой тяжелой двери в соседнюю комнату, за утлым дамским письменным столиком сидели два немолодых бородатых человека. Один — со скуластым монголоидным лицом и маленькой бородкой клинышком, другой — с окладистой профессорской бородой.

Первого я сразу узнал по фотографиям в журналах. Это был Валерий Яковлевич Брюсов. Я знал, что он уже два года как вступил в партию. Об этом, как о большом политическом событии, рассказал в одном из своих выступлений Анатолий Васильевич Луначарский. Я знал, что Брюсов — известный поэт.

Другой, с профессорской бородкой, н был профессором, фамилию его — Сакулин — я узнал позже.

В первые же несколько секунд цель моего визита в ЛИТО была достигнута: я увидел хотя и одного, но зато очень известного писателя.

Теперь надо было поскорее сматываться, покуда не спросят, какого черта я без дела и во внеурочное время разгуливаю по пустому учреждению.

Но только я повернулся лицом к выходу, как услышал за своей спиной голос Брюсова:

— Куда вы, товарищ?.. Вы ведь в студию?

Ох, как плохо мне стало! Не отвечать же в самом деле, что я, взрослый человек (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать лет), ввалился в этот зал просто для того, чтобы поглазеть на живого писателя!

Брюсов по-своему поаял мое смущение.

— Это как раз мы и записываем,— сказал он и поощряюще улыбнулся.— Вы ведь пришли записываться в нашу студию?

— А разве можно в нее записаться? — удивился я. Мысль о том, что и я при желании мог бы записаться в студию, как-то до сих пор не приходила мне в голову.

— Для того и сидим, товарищ,— браво ответил Брюсов, снова улыбнулся в победоносно заметил Сакулину:

— Вот видите, Павел Никитич, а вы предлагали уходить.— И, чуть заметно подмигнув мне, добавил: — А у нашего молодого товарища, не застань ов нас сейчас, быть может, совсем по-другому повернулась бы жизнь.

Слово «товарищ» Брюсову, видимо, очень нравилось. Он произносил его с нескрываемым удовольствием.

Я сел на самый краешек обитого штофной тканью стула с очень высокой спинкой и стал сосредоточенно разглядывать побелевшие от непогод носки моих зашнурованных бечевками ботинок. Хорошо, что хоть обмотки были в порядке. Они имели отвратительную привычку разматываться в самые неподходящие моменты жизни.

Брюсова определенно растрогало мое смущение:

— Вам повезло,— сказал он, глядя на меня озорными, чуть косо поставленными глазами.— Опоздай вы на пять минут, и вам пришлось бы отложить поступление в студию до будущей осени. Мы с Павлом Никитичем принимали сегодня в последний раз.

Все было кончено. Я умер бы от стыда, если бы после этих любезных слов осмелился признаться в истинной цели своего визита. Я молчал. Я никак не мог придумать приличную формулу отступления.

— Поэт? — с какой-то странной интонацией осведомился Брюсов. Так спрашивают люди, готовые к самому худшему ответу.

— Раньше писал стихи. Теперь бросил,— ответил я, довольный, что не надо было врать.

Брюсов обрадовался:

— Загадочный, невозможно загадочный молодой товарищ! — снова заулыбался он мне и даже зажмурился от удовольствия.— Все, ну аб-со-лют-но все пишут теперь стихи, И вдруг появляется совершенно нормальный молодой человек, который стихов не пишет!.. Это же форменное чудо!.. Да вы знаете,— спросил он у меня с комическим ужасом,— сколько сейчас в России поэтов?

Я молча пожал плечами.

— Двадцать тысяч одних зарегистрированных!

Он был полон симпатии ко мне и благоволения.

От сголь неожиданной похвалы я осмелел. Но, конечно, продолжал молчать.

— А что же вы пишете, если это не секрет? — спросил Брюсов после некоторой паузы. Возможно, я своей неболтливостью производил на него все более выгодное впечатление.

— Сказки,— ответил я и гут же почувствовал, что иду ко дну.—• Сатирические сказки.

Дернул меня черт ляпнуть «сказки». Не сказки, а одну-едпн-ственную сказку я написал.

— Вы их принесли с собой?

— Я ее помню наизусть,— пролепетал я, позабыв о множественном числе.

И прочел взахлеб свою сказку «Про козу с принципами». Я громил в ней меньшевиков, эсеров, кадетов и в самом неприглядном н смешном виде выставлял ведущих деятелей Антанты.

Прочел, покраснел о в ожидании бурных восторгов црннялся еще тщательней прежнего разглядывать носки своих ботинок.

Никаких восторгов, ни бурных, ни приглушенных, не последовало.

— Ну, а из ваших стихов вы что-нибудь помните? — спросил Брюсов после некоторой паузы.

«Провалилась моя сказочка!»—догадался я, и так мне стало жалко себя, и так я разочаровался в экзаменаторах, что поднялся со стула, чтобы с гордо поднятой головой покинуть помещение. А перед тем как закрыть за собою дверь, крикнуть нм в лицо, что я вовсе и не собирался поступать в их студию! Очень она мне нужна!..

Но Брюсов (я только потом вспомнил, что в его раскосых глазах, кажется, снова мелькнул добродушно-лукавый огонек) явно не догадался о бушевавших в моей юной груди чувствах.

— Правильно! — сказал он.— Стихи всегда надо читать стоя.

Вот и уходи после таких благожелательных слов. Пришлось оставаться и читать стихи.

Первое, кажется, называлось «Наш май», и начиналось оно так:

С катушки утра, день, наматывай На город солнечные нити!

На фоне улиц грязно-матовом Алей, гуди, рабочий митинг.

А вот как второе мое стихотворение называлось и начиналось, я за давностью лет уже позабыл. Помню, что кончалось оно четверостишием:

И какая-то нескладная На тепле от солнца жмурится Вся от грязи шоколадная И мокрехонькая улица.

— А что,— сказал Брюсов Сакулану, непонятно улыбнувшись.— Рискнем, Павел Никитич, примем?..

— Рискнем,— довольно равнодушно согласился Сакулин...

Я вышел на улицу в полном смятении: за что же меня в конце концов приняли в студию? За то, что написал сказку, которая им, кажется, не понравилась, или за то, что бросил писать стихи, которые, кажется, понравились?..

Еще за какие-нибудь полчаса до этого совершенно свободный от обязательств перед отечественной литературой, я сейчас был не столько счастлив, сколько ошарашен необыкновенным поворотом в моей судьбе. Сколько бессонных часов провел я в совсем юные свои годы в пламенных мечтах о писательской карьере! И вдруг вот она, совсем рядышком, давно желанная, сказочно прекрасная моя судьба: учись (в не в какой-нибудь, а в Центральной литературной студии!), старательно слушай преподавателей, прилично сдай выпускные экзамены — и ты писатель!..

Я жил на Малой Бронной, совсем недалеко, но домой, в ледяную, пропахшую горелым постным маслом комнату не хотелось. Тянуло обратно, на Малый Гнездниковский, в ЛИТО. В теплое, совсем мирное помещение с глубокими и мягкими креслами.

Господи, хоть бы одну ночку переночевать там в тепле, в любом из этих кресел!.. Или на ковре...

Не знаю, сколько в вашей студии было слушателей. Не помню, чтобы вывешивался список принятых. Никаких анкет мы не заполняли. На занятия приходило человек десять — пятнадцать. Собира-лнсь в комнате по соседству с уже описанным мною Главным залом ЛИТО. Судя по всему, это был служебный кабинет Брюсова. Валерий Яковлевич заведовал тогда ЛИТО Наркомпроса.

Большинство рассаживалось по обе стороны длинного, крытого зеленым сукном стола. Остальные устраивались в тени, в мягких и глубоких темно-зеленых кожаных креслах, расставленных вдоль стен.

Нашим профессорам не было необходимости повышать голос при чтении лекций. И так хорошо было слышно.

Студийцы негромко задавали вопросы, и отвечали им тоже не повышая голоса.

Уютным желтоватым кругом, оставляя остальную часть комнаты в еще более уютной полутени, струился из-под большого круглого абажура на стол удивительно домашний и успокаивающий свет электрической лампы. Было упоительно, расслабляюще тепло...

...И меня неизменно и нещадно клонило ко сну. Я, .разумеется, говорю о себе, только о себе. Господи, как мало я был тогда подготовлен к слушанию наших лекторов, лучших лекторов, которых нам тогда могла предложить Москва! Мне почти все было неинтересно и, чего греха таить, непонятно. Я понятия не имел и об элементарном гимназическом курсе теории и истории литературы, а Андрей Белый читал нам специальный курс о русском ямбе, о ямбе, который я даже под угрозой расстрела не смог бы отличить от хорея. Сакулин вел курс «Русский романтизм», подвергал, к примеру, тончайшему и подробнейшему анализу творчество Одоевского, а я еще далеко не решил для себя, прав или не прав Писарев в его смелых и патетических писаниях о Пушкине. Какая-то томительная, глубоко подспудная нежность удерживала меня от того, чтобы согласиться с теми, кто р-р-революционнэ предлагал сбросить Пушкина с «парохода современности», но и каюту люкс на этом пароходе я бы тогда ему предложить не решился. Так, где-нибудь в каюте первого класса. Михаил Осипович Гершензон читал лекции по истории литературы, но я никогда до этого не думал, что лекции на такую ясную тему можно так усложнять.

Я помню лекцию Переверзева о «Ревизоре». Это была, пожалуй, одна и единственная, в которой я более или менее разобрался.

Сколько я посетил лекций? Как часто происходили занятия в студии? Кто, кроме автора этих строк, остался в живых из учащихся нашего первого, просуществовавшего всего один учебный год литературного учебного заведения Советской России?

Много лет я считал себя единственным оставшимся в живых студийцем Центральной литературной студии и укорял себя за то, что так мало о ней запомнил. Я объяснял это тем, что прозанимал-ся в ней, и то через пень-колоду, всего около двух месяцев и много лет после этого был оторван от литературной жизни. Я тяжело хворал, потом уехал на партийную работу, потом учился уже в экономическом вузе.

Несколько лет тому назад я совершенно случайно узнал, чуо давнишний мой добрый знакомый, знаток французской литературы и переводчик с французского Борис Песис тоже учился в этой студии. В отличие от меня, он очень аккуратно проучился до конца единственного учебного года. Но и он ничего не смог добавить к тому, что я о студии запомнил.

Надо полагать, в ней хватало недостатков. Ведь это было первое в истории России, а может быть, и в мире учебное заведение, в котором известные всей стране поэты, литературоведы и теоретики литературы систематически готовили группу молодых людей к писательской деятельности. Не натаскивали в «приемах», а, выражаясь возвышенно, готовили к служению. Можно, конечно, заметить, что и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Гершензон были далеки не только от диалектического материализма, но и вообще от материализма, что материализм Переверзева, читавшего курс по творчеству Гоголя, был механистическим. Но свой предмет они знали превосходно. А главное, других лекторов Брюсову в двадцатом году привлечь было неоткуда. И точно так же, как бессмертной заслугой гениального русского музыканта Антона Григорьевича Рубинштейна было и то, что он основал первую в России Петербургскую консерваторию, так и великой заслугой Валерия Яковлевича Брюсова перед отечественной литературой навсегда останется то, что, организовав сначала Центральную литературную студию, а потом Литературный институт, названный впоследствии его именем, он заложил основы квалифицированного и систематического воспитания советских писательских кадров.

Но мне в студии было все же не по себе. По-мальчишески самолюбивый, я стеснялся своего невежества, боялся осрамиться перед куда более просвещенными и активными студийцами. Тем более, что, как бывший ученик плебейского четырехклассного Высшего начального училища, я в них за двадцать сажен чуял исконных врагов — гимназистов.

Нет. Как бы тепло и уютно ни было в студни, но мне все чаще приходило в голову, что нечего зря время терять.

Я уже почти окончательно решил распрощаться со студией, когда неожиданное событие вознаградило меня за все предыдущие тоскливые вечера.

Усаживаясь как-то перед началом занятий в свое привычное кресло между дверью и окном, я заметил двух неизвестных. Это

определенно были не студийцы. И тем более не лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки — лет по двадцать семь — двадцать восемь, никак не более. Они сидели, беззаботно свесив нога, на том самом утлом дамском письменном столике, за которым восседали Брюсов и Сакулнн, когда принимали меня в студию. Они веселились, изредка обмениваясь явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо.

Один из них высокий, стриженный под машинку, с энергичн! выступающим подбородком, другой — ростом пониже, атлетически сложенный, подвижной как ртуть, с лысой головой.

Судя по их лицам, им обоим было что возразить лектору.

А лектором в тот вечер был Гершензон. Перед ним лежал на столе листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел. А смотрел он, и со все возраставшим раздражением, на перешептывавшихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но можно было догадаться, что они прохаживаются на его счет.

Говорят (лично я ни тогда, ни когда-нибудь потом этим вопросом не занимался), что у Гершензона была своя новая и интересная точка зрения на творчество Тургенева, о котором в тот вечер шла речь.

Гершензон, это мы видели все, напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сдержал себя и, стараясь не смотреть на дерзких незнакомцев, продолжал лекцию таким спокойным голосом, словно их и в комнате не было.

Внешне все шло в высшей степени благополучно. Но лишь Гершензон заговорил о роли вдохновения в творчестве Ивана Сергеевича, как один из незнакомцев, тот, который повыше, громким, хорошо поставленным басом подал реплику:

— А по-моему, никакого вдохновения нет.

Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие в комнате посторонних, и тем же ровным голосом возразил:

— Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством.

Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, кто подал первую реплику, подал вторую:

— Не скажите. Пописываю.

— Значит, неважно пописываете.

— Не могу пожаловаться. Говорят, в общем, не очень плохо.

Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился,

от полноты чувств звучно хлопнул товарища по коленке я воскликнул:

— Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский!

Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке:

— А это Виктор Борисович Шкловский!

Вот это была сенсация! Гершензон, чувствуя, что все наше внимание обращено на гостей, самолюбиво закруглил лекцию. Но он был слишком литератором, чтобы отказаться от новых и интересных литературных впечатлений, и потому смиренно остался за столом на правах простого слушателя.

Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи. Кажется, из-за только что перенесенной болезни. Но Шкловского мы довольно легко уговорили, и он вызвался коротенько рассказать о том, как построен «Тристрам Шенди».

Не знаю, как другие студийцы, я же ни о «Тристраме Шенди», ни об его авторе Стерне в то время еще и слыхом не слыхивал. А слушать доклад Шкловского было все же чертовски интересно. Это был новый для меня, технологический, что ли, разбор произведения, и мне тогда казалось, что стоит только как следует усвоить несколько подобных разборов — и ты будешь уже готов к писанию самостоятельной художественной прозы.

(Историю этой забавной «мини-дискуссии» между Гершензоном и Маяковским я привожу по моим воспоминаниям о Маяковском, опубликованным в журнале «Аврора» в четвертом номере за 1974 год. Мне кажется, что без этого мой рассказ лишается очень существенной детали.)

За последовавшими разговорами мы и не заметили, как ушел Гершензон. А потом несколько человек увязалось провожать Мая-коеского, а я пошел провожать Шкловского.

Я и сейчас, когда нас, уже давно немолодых, разделяет с Виктором Борисовичем всего каких-нибудь одиннадцать неполных лет, гляжу на него с таким же восхищением, как тогда, в далеком двадцатом году, когда нас разделяло целых одиннадцать лет. А тогда, провожая его, я изо всех сил старался показать себя с самой блестящей стороны. Боюсь, что в тот поздний сырой и безлюдный московский вечер я позволил себе острить более часто, чем это нужно было молодому человеку, которому все же не хватало нескольких недель до семнадцати лет.

Так я по сей день и не пойму, что же побудило Виктора Борисовича пригласить меня заглянуть к нему в Строгановское училище утром следующего дня.

Мы расстались на Рождественке, у кованых железных ворот Строгановского училища, где сейчас Архитектурный институт.

Я очень боялся опоздать и, видно, поднял Виктора Борисовича с постели. Он вышел мне навстречу, зябко кутаясь в теплый халат, заспанный, но полный радушного гостеприимства. Из темной, пыльной и пронзительно холодной прихожей ов проводил меня в большую, высокую, давно нетопленную комнату и усадил на табуретку возле заваленного бумагами не то чертежного, не то кухонного стола.

Шкловский подвинул себе другую табуретку и спросил, над чем я хотел бы работать.

Я даже не сразу понял, о чем идет речь. Потом понял, и я, несмотря на холод, царивший в комнате, облился потом. Не было никакого сомнения: Шкловский почему-то решил, что я собираюсь посвятить свою жизнь теории литературы.

А я-то, бедный, думал, что просто понравился ему, как интересный собеседник!

И тут снова сработала моя проклятая деликатность.

Мне бы честно повиниться, что произошло явное недоразумение, что меньше всего в жизни я мечтал о карьере теоретика литературы, а я замялся, покраснел, промычал что-то нечленораздельное. Чтобы подбодрить меня, Шкловский разъяснил свой вопрос:

— Ну, скажите, какая книга вас уже давно увлекает?.. Какую книгу вы особенно любите перечитывать?..

И, словно кидаясь в прорубь, я бухнул: «Тысячу и одну ночь».

Шкловский ужасно обрадовался: как раз «Тысяча и одна ночь» представляет собой незаурядный интерес для формального разбора. Добавил что-то насчет «приема задержания» и «параллелизма композиции и сюжетных ходов» и заметил, что я, кажется, не очень понимаю, что кроется под этими терминами. Горячо извинился, выкатился из комнаты и через минуту вернулся с книжкой в тонюсенькой кирпично-красной обложке.

У меня замерло сердце. Мне показалось, что это «Все сочиненное Маяковским» и что неизвестно за какие заслуги Виктор Борисович собирается мне эту книжку подарить.

Оказалось, что Шкловский и в самом деле хотел мне подарить эту книжку, но называлась она «ПОЭТИКА» и представляла собой сборник статей членов общества ОПОЯЗ.

Он показал мне в ней свою статью. Ее название произвело на меня большое впечатление: «Искусство как прием». Раз прием, то все дело в том, чтобы приемом овладеть, хорошенечко потренироваться в применении приема, а перед тобой широкие просторы писательской деятельности без всяких там вдохновений а прочих старорежимных выдумок. Заголовок мне пришелся по душе. А Шкловский, не откладывая дело в долгий ящик, стал исписывать мелким, не очень разборчивым почерком все четыре стороны обложки, все места, свободные от печатного текста методологическими указаниями, разъяснениями и пояснениями, которые должны были помочь мне достойно справиться с научным разбором того, как построена «Тысяча и одна ночь».

Еще и тогда не поздно было признаться, что гостеприимный и высокоученый собеседник ошибается, видя во мне прозелита литературоведения. Но по мере того, как книга покрывалась подробнейшими рукописными добавлениями, мне стало казаться, что дело это не такое уж грудное и достаточно привлекательное. «Почему не попытаться? — трусливо думал я. — В конце концов все может быть решено к обоюдному удовольствию и в то же время не без пользы для литературы».

Каким-то вороватым краешком воображения я даже видел другой, еще не изданный сборник и в нем мою статью под скромным, но полным научного достоинства заголовком: «О том, как построена «Тысяча и одна ночь».

В самом деле, чем черт не шутит! Ведь, если на то дело пошло, я уже почти разобрался в том, что значит мудреное слово «обрамление».

И все же я честно делал все, чтобы отогнать от себя это заманчивое и зазорное видение. Но пока я боролся с собой, Виктор Борисович успел исписать все чистые места в «Поэтике» и без лишних слов вручил ее мне как руководство к действию. Он торопился. Ему нельзя было опоздать в дом Лобачева получить продуктовые карточки.

Он встал. Встал и я, во он что-то вспомнил, снова усадил меня, сказал: «Одну минуточку!», сбегал в соседнюю комнату и вернулся с чистым типографским бланком Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ. Раздвинув на столе бумажные залежи, он снова присел и быстренько, стараясь писать как можно более разборчиво, выписал мне мандат, из которого следовало, что я — московский представитель Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ и что ко всем лицам, организациям и учреждениям просьба оказывать мне в выполнении возложенных на меня обязанностей всяческое содействие, что и было засвидетельствовано личной подписью председателя ОПОЯЗА В. Шкловского.

При всем легкомыслии, не раз вовлекавшем меня в самые неожиданные, зачастую нелепые предприятия, я, особенно в те моло-дые годы, отличался редкой добросовестностью в выполнении уже взятых на себя обязательств.

Не стало у меня после встреча с Виктором Борисовичем незанятых вечеров. Я и в студию перестал поэтому ходить. Все свободное время я посвятил поискам «Тысячи и одной ночи».

Открытой книготорговли тогда не было. Книги распределялись по закрытой сети. Была, правда, в щели между двумя домами на Брюсовском переулке, ближе к Большой Никитской, дощатая «Лавка поэтов», где Бердяев, тот самый Бердяев, учтивый и язвительный, топая на морозе ногами в глубоких калошах, торговал рукописными книжками поэтов и дореволюционными изданиями «Алконоста» и «Скорпиона». Только четырьмя годами позже, в двадцать четвертом, открылся на Советской площади, в помещении, где сейчас кафе «Отдых», книжный магазин № 1.

Оставались библиотеки. Кое в каких сохранились ветхие, захватанные руками, старательно подклеенные тоненькие сборнички адаптированных для детей «Арабских сазок». Мне нужно было полное издание неадаптированных. В отчаянии я кинулся к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона. В шестьдесят седьмом томе я прочел нечто, ударившее по мне, как обухом по голове. Оказалось, что сказок и рассказов в «Тысяче и одной ночи» не два-три десятка, как я по наивности полагал на основании своего детского читательского опыта, а триста с липшим. Из той же статьи в энциклопедии я узнал, что это знаменитое собрание сказок и рассказов у нас переводилось на русский не с арабского оригинала, а с французского перевода Галлана, который основательно переработал текст, приноравливаясь к вкусам читательских кругов времен Людовика XIV. Оказывается, ни одно из русских изданий «Тысячи и одной ночи» не было научным. «Наиболее научный», судя по энциклопедии, был перевод Ю. Доппельмайера (М. 1889—1890, со вступительной статьей академика А. Веселовского). В библиотеке Румянцевского музея я достал все три тома доппельмайеровского издания и удостоверился, что и оно далеко не научное. Не только не полное, но и тщательно обструганное от всякого рода задержек, перебивок, то есть всего того, что в первую очередь и должно было быть предметом исследования.

Все это давало мне моральное право отказаться от дальнейших поисков и с честью выйти из игры. Но строгая дама в пенсне, красноармейской косоворотке и валенках, выдававшая книги в читальном зале Румянцевского музея, видимо потрясенная тем, что я, такой молодой и невзрачный, представляю сугубо научную, хотя и неизвестную ей организацию ОПОЯЗ, посоветовала попытать счастья в Лазаревском институте восточных языков.

Рано утром (к двенадцати я должен был быть на совещании в райкоме комсомола) я отправился в тихий, изогнутый Армянский переулок. Валил густой снег. В глубине двора за узорной кованой оградой проглядывало сквозь снежную пелену приземистое двухэтажное здание института.

Посреди двора высился черно-белый каменный обелиск с застекленными беломраморными портретными барельефами на каждой из четырех граней. Четыре портрета: основателя института, действительного статского советника и командора Ивана Лазаревича Лазарева и трех наиболее заслуженных членов его семьи. Под каждым из них были высечены похвальные вирши и подпись их автора: «Профессор Алексей Мерзляков».

Те, кто хотел бы ознакомиться со всеми четырьмя стихотворными подписями под барельефами, приглашаются в Армянский переулок. Обелиск по сей день содержится в полной сохранности.

Я поднялся по заваленным снегом ступенькам. Дверь была заперта. Я позвонил. Мне открыл коренастенький старичок в фуражке и куртке, обильно обшитых золотым галуном.

— Вам кого? — осведомился он не без искреннего любопытства. Судя по полному отсутствию следов во дворе и на ступеньках, посетители, по крайней мере в то утро, были редким явлением.

— Мне нужен профессор арабского языка.

Швейцар повел меня в очень узкий и очень высокий полутем-пый коридор. У высоченной двери мы остановились. Он деликатно постучал в нее костяшками пальцев, откашлялся и, приоткрыв дверь, просунул в нее голову:

— Мустафа Османович, тут к вам пришли (в точности имени и отчества профессора за давностью я не уверен.— Л. Л.).— Он обернулся ко мне и сказал: «Просят».

Я нерешительно шагнул в длинную и высокую, давно нетоп-ленную комнату с антресолями, ка которые вели крутые деревянные ступеньки с крашенными белой масляной краской перилами.

У заваленного книгами длинного стола стоял высокий, худой старик с красивым, тонким и смуглым лицом. У него были седые усы и узенькая бородка. Он представлял бы собою прекрасную модель для художника, пожелавшего изобразить Дон Кихота. На нем была котиковая шапка пирожком, шуба с поднятым котиковым воротником и тускло поблескивавшие высокие резиновые боты.

В руках, с которых не были сняты перчатки, профессор держал раскрытую книгу.

Он бросил на меня вопросительный взгляд, и я счел своевременным представиться.

— Я — московский представитель Петроградского общества изу-чешия поэтического языка ОПОЯЗ,— сказал я, расстегнул шинель п, пошарив в грудном кармане моего видавшего виды френча, предъявил профессору документ, выданный мне Шкловским.

— Чем могу служить, коллега? — любезно осведомился он, возвращая удостоверение.

Я с тревогой следил за выражением его лица, пока он разбирал почерк Виктора Борисовича. Не было сомнения, он принял меня всерьез!

— Я собираюсь работать над тем, как построена «Тысяча и одна ночь»,— сказал я.

Лицо профессора, до этого официально-любезное, засветилось доброй улыбкой, на худых его щеках вдруг обрисовались ямочки:

— О, вы любите «Тысячу и одну ночь»?

— Очень! — от всего сердца сказал я, довольный тем, что говорю истинную правду.— С самых детских лет.

— Как это прекрасно, что в наше суровое и такое значительное. время молодые ученые находят вдохновение в подобных сокровищницах народной поэзии!

И, словно застеснявшись своего восклицания, профессор деловитым тоном повторил:

— Чем могу служить, коллега?

Он называл меня «молодым ученым», «коллегой»! У меня перехватило дыхание. Я был готов на любой научный подвиг, если бы был уверен, что он мне по силам. В те минуты я отдал бы год жизни за возможность немедленно приступить к работе, заданной Шкловским, и успешно ее закончить в ближайший исторический отрезок времени. Конечно, если я достану «Тысячу и одну ночь».

— Профессор,— сказал я,— мне говорили, будто бы Лазаревский институт издавал «Тысячу и одну ночь» полностью и сразу на двух языках: на одной странице — на арабском, на противоположной — в переводе на русский. Могу ли я, хотя бы во временное пользование, получить это издание? Я обошел уйму библиотек в напрасных поисках.

— От кого вы это слышали? — растроганно спросил профессор.— Это вам мог сказать только кто-нибудь из арабистов. Я их всех знаю.

Как я мог назвать имя человека, которого только что выдумал? Просто у меня сложилось впечатление, что я бы на месте руководителей Лазаревского института обязательно издал нечто подобное.

Но я угадал! Попал в самую точку!

Профессор приоткрыл дверь в коридор и кликнул швейцара:

— Петрович!

— Петрович! — сказал профессор, когда тот явился,— взберитесь, пожалуйста, на антресоли в там, в самом конце слева...

Петрович, не по летам шустрый, взбежал на антресоли, с минуту там повозился, потом его голова в фуражке возникла высоко над нами, в дальнем краю антресолей, свесилась над перилами:

— Мустафа Османыч, можно вас?

Профессор поднялся к Петровичу, с минуту они о чем-то пошушукались, после чего деревянные ступени заскрипели под осторожными шагами обоих стариков. Петрович нес в правой руке толстую связку больших и пухлых книг в серо-голубых тонюсеньких бумажных обложках. Я никогда, ни до, ни после этого, не видал книг, напечатанных на такой толстенной и неприглядной п так мало приспособленной для книгопечатания бумаге.

У профессора было чуть виноватое лицо.

— Вы понимаете, коллега,— сказал он, забирая из рук Петровича связку и опуская ее у моих ног,— тех книг, о которых мы с вами говорили, не осталось. Тираж разошелся полностью... Мы принесли вам эти книги... В них только арабский текст... Но издание, можно сказать, совершенно каноническое.... Полное соответствие оригиналу...

Он глянул на мое лицо и не прочел на нем безмерного ликования.

— ...Я вас, конечно, понимаю, коллега,— спохватился он.— Конечно, было бы несправедливо ожидать от вас совершенного знания арабского языка... Я с радостью, с искренней радостью готов вам помочь каждый раз, когда у вас возникнет малейшее сомнение в значении того или иного слова, той пли иной идиомы... Поверьте, это меня нисколько не затруднит. Наоборот, это доставит мне искреннее удовольствие... И, знаете, мне почему-то кажется, что у вас нет арабско-русского словаря... Я вам дам свой, и вы мне его вернете по миновании надобности....

Он вынул с полки толстый словарь М. О. Аттая.

— ...Нет, нет, пожалуйста, пусть вас это не беспокоит,— неправильно понял он мой разочарованный вид,— я действительно легко обойдусь без словаря, хотя он мне очень дорог.

Я не знал ни единого арабского слова, ни единой арабской буквы. Но не мог же я этого сказать профессору, который так горячо принял к сердцу мою будущую работу над тем, как построена «Тысяча и одна ночь», работу, которой — теперь это уже было мне совсем, совсем ясно — никогда не суждено было из замысла стать явью.

И лишь только я это оковчательно понял, как меня пронзила мысль, недостойная молодого ученого, пусть даже и не состоявше-гося. «Боже мой! — думал я, не отводя горящего, жадного взора от бесценной кипы книг.— Сколько раз можно ими, если по-хозяйски, экономно к ним отнестись, протопить нашу печку, понежиться при температуре этак градусов в десять — двенадцать по Цельсию! И ведь ничего, почти совсем ничего для этого не требуется. Только чуточку покривить душой, сделать деловитое лицо, взять этот волшебный, нафаршированный теплом тюк и пообещать подать о себе весточку этак месяца через два-три. Кому я этим причиню ущерб? Ровным счетом никому. Над «Тысяча и одной ночью», конечно, кроме меня, ни один нормальный человек во всей Советской России не работает. Лазаревскому институту этот комплект, видимо, тоже ей к чему».

Эти мысли мелькнули у меня в голове молниеносно, как у тонущего человека. Многопудовыми гирями они властно потянули меня на дно, и кто знает, сколько лет я бы себя после этого не уважал, если бы покорился им. Но я не сдался. Я геройски, с трудом переводя дыхание, выплыл на поверхность.

И все же правду я так и не решился сказать. Я сказал, что пойду на Ново-Басманную, пообедаю в столовке, а уже потом вернусь за книгами. Чтобы зря не таскать такую тяжесть.

Профессор обещал подождать.

Я не знаю, на какой день он окончательно потерял надежду снова меня увидеть и Петрович вернул книги на антресоли. Но не думаю, чтобы профессор хоть когда-нибудь догадался об истинной причине моего исчезновения. Я мог попасть под трамвай или под поезд. Я мог заболеть тифом, уехать на фронт, на хлебозаготовки в составе продотряда, меня могли послать на борьбу с бандитизмом или лектором куда-нибудь в Сибирь. И возможно, профессор и Петрович вспоминали нескладного молодого ученого в коротенькой и сильно жеванной солдатской шинели, в выцветших солдатских обмотках и порыжевшей белой собачьей папахе, который так и не вернулся за отложенными для него книгами. И наверно, жалели меня...

Только, пожалуйста, не смейтесь над доверчивостью старого профессора. В те далекие годы двадцатилетние командовали дивизиями. Правда, мне еще не было и семнадцати. Но я выглядел старше своих лет. Мне никто не давал меньше девятнадцати.

Книгу «Старик Хоттабыч» знаменитого советского писателя Лазаря Лагина (04.12.1903 — 16.06.1979), уроженца Беларуси, читал, наверное, каждый представитель старшего поколения. А если и не читал, то уж точно смотрел одноименное кино. Даже если не смотрел, то слышал название. Так что, если спросить — «Знаете ли вы, кто такой Хоттабыч?», ответ будет утвердительный. В чём же заключается популярность данного персонажа?

Каждый советский ребёнок мечтал, что однажды к нему явится джинн, исполняющий заветные желания с помощью волшебной бороды. Наверняка многие завидовали Вольке Костылькову, ведь этот мальчик умудрился прокатиться на ковре-самолёте и съесть бесплатное эскимо. Старик Хоттабыч стал культовым литературным героем, книгу Лазаря Лагина дети любили не меньше, чем приключения Буратино или же сказку о Чебурашке и крокодиле Гене. Но задумывались ли мы в детстве, что хотел писатель донести до своих читателей, в чём смысл данной литературной сказки?

Но сначала вкратце напомним жизненный путь писателя, потому что его биография тесно переплетается с его творческим кредо.

Краткая биография Лазаря Лагина

На самом деле он не Лагин, а Гинзбург. Из имени и фамилии — ЛАзарь ГИНзбург — получился литературный псевдоним. Родился наш герой 4 декабря 1903 года в белорусском городе Витебске в бедной еврейской семье. Сразу после окончания школы 16-летний Лазарь отправляется на гражданскую войну, через год вступает в Коммунистическую партию (тогда РКП (б)), а уже после (!) — в комсомол. Что, в общем-то, неудивительно, если учесть, что комсомольская организация возникла позже партийной. По сути, Лагин этот самый комсомол на Беларуси и создавал.

Дальнейшая карьера Лагина складывается не менее бурно и цветасто. Он начинает публиковаться в газетах с очерками и стихами, затем — поступает в Минскую консерваторию на отделение вокала, но из-за трудностей с теорией музыки бросает обучение.

В 1924 году Лагин уже в Москве, где оканчивает Институт народного хозяйства по специальности «политэкономия». Какое-то время Лагин служит в Красной армии. И, наконец, в 1930 году полностью погружается в литературную деятельность.

Карьера его постепенно идёт вверх. С 1934 года Лагин — заместитель главного редактора журнала «Крокодил», с 1936-го — член Союза Писателей, а в 1938-м выходит его сказка про Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба… Отдельным изданием «Старик Хоттабыч» вышел в 1940 году.

Вскоре началась война, и Лазарь Лагин не стал отсиживаться в тылу. Он оборонял Одессу и Севастополь, а закончил свой военный путь в Румынии в составе Дунайской флотилии. В битвах с фашистами он использовал не только оружие, но и свой литературный талант, сочиняя военные песни и язвительную сатиру.

По окончании войны Лагин возвращается корреспондентом в «Крокодил», пишет сатирические «Обидные сказки» и несколько романов в стиле «социальной фантастики». Именно за фантастический роман «Остров Разочарования» ему присуждают присудить Сталинскую премию второй степени — его даже успели отснять для парадного портрета. Но Сталин умер, и премии присуждать не стали: раньше они финансировались из сталинских книжных гонораров, но вождь не оставил завещания, и всю программу премий пришлось свернуть.

Кстати, лучшим из своих произведений Лагин считал роман «Голубой человек», о том, как ученик истфака МГУ попадает в прошлое и участвует в зарождении революционного движения. Но ни одна из книг писателя не могла превзойти популярностью его сказку Старик Хоттабыч.

И вот в 1955 году Лагин выпускает новую редакцию своей сказки. В результате, объём книги Старик Хоттабыч вырос, чуть ли, не вдвое. Одни сцены были добавлены, другие сильно изменены, третьи — просто убраны. Но с 1999 года стало правилом издавать Старика Хоттабыча в редакции 1938 года. Как читателю сделать выбор между двумя вариантами сказки трудно: у каждой есть свои достоинства и недостатки.

Мы остановимся на анализе первоначального варианта (1938).

В чём таинство сказки Старик Хоттабыч?

«Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на поразительные совпадения в повести с другим произведением, созданным примерно в то же время.

Я имею в вид «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова.

Прочитанный под этим углом «Старик Хоттабыч» даёт повод для раздумий.

В обоих случаях в абсолютно материалистической Москве оказывается персонаж, наделённый сверхъестественным могуществом. Ему не страшен человек с ружьём (маузером), олицетворяющий власть. Да и само всесилие этой власти кажется иллюзорным» (Из статьи Г. Алюнина «Сказка ложь, да в ней намёк»).

Старик Хоттабыч — книга таинственная. И не только потому, что на её страницах происходят совершенно невероятные события, но и потому, что в ней без всякого сомнения говорится больше, чем написано (аналогичная ситуация и в книге Н.Носова Незнайка на Луне /советский Незнайка/).

Взять того же Хоттабыча, кто он такой?

— Что же здесь неясного? — удивится всякий, кто в детстве читал книгу писателя Лагина. — Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб — дитя арабского Востока, мусульманин. Имя арабское, одежда арабская, Аллаха поминает… Кстати, и в кувшин его на три с лишним тысячелетия заточил могущественный повелитель Сулейман ибн Дауд. Тоже араб, надо полагать!

Вот здесь, как говорят юные читатели, первый «затык»: исламу на сегодняшний день чуть больше четырнадцати веков. Ни о каком Сулеймане три тысячи лет назад никто слыхом не слыхивал, зато всем был известен блистательный Соломон, строитель Иерусалима и сын израильского царя Давида.

«Затык» первый, но не единственный. Вот следующий! Вспомним сцену в цирке. Заклинание, которое произносит Хоттабыч, помните? Звучит оно непроизносимо «лехододиликраскало», значение его для нашего слуха непонятно. Для арабского, надо сказать, тоже. Зато религиозные евреи, с легкостью разбив эту словесную кучу-малу на отдельные слова, ещё и пропеть её сумеют!

«Лехо доди ликрас кало», — затянут они пятничным вечером, встречая приход субботы. И будет это первой строкой иудейского литургического гимна.

«Иди, мой друг, встречай невесту» — вот что выкрикивал Хоттабыч в 1938 году и до сих пор поют иудеи пятничным вечером. А невеста — она суббота и есть!

Знали ли редактор газеты «Пионерская правда» и советские цензоры, что это за «лехо…» такое, сказать сегодня сложно. Тем не менее публикация повести была, хотя при этом сам идиш тогда только что вычеркнули из числа государственных языков и удалили с герба Белорусской ССР…Стоит отметить, что интеллектуальный профессионализм литераторов и редакторов того времени был достаточно высок, поэтому, как сегодня пишет пресса, что редакторы не знали идиша и потому пропустили сказку в печать, вероятность низка.

Наверно, подоплёка была в другом — не забываем, что это был 1938 год, напряжённые отношения с Германией, где начинались гонения на евреев.

Но продолжим про писательские намёки в сказке. Писатель, словно не чувствуя опасности, продолжает подавать нам тайные знаки.

Ещё прежде, чем выкрикнуть диковинное заклинание, Старик Хоттабыч выдергивает из бороды 13 волосков, и рвёт их на мелкие части: без них волшебство не работает. Но почему именно 13? Не стоит говорить, что это случайность! Может быть потому, что джинн — это нечистая сила? Хотя ни о каких чёрных деяниях здесь речь не идёт.

Наоборот, чуть раньше Старик Хоттабыч, увлекшийся своим всемогуществом и очистивший цирк от оркестрантов, артистов и зрителей, сейчас, по просьбе Вольки, возвращает на свои места разбросанных по четырём сторонам обитаемого мира жертв своего тщеславия. То есть совершает благое дело — как раз с помощью диковинного заклинания и этих самых 13 волосков!

Ну и кому число 13 помогает делать добрые и полезные дела? В христианской цивилизации оно приносит одни несчастья: не зря же называют его чёртовой дюжиной. У мусульман 13 никак не выделено из ряда других чисел. И только у иудеев оно счастливое: и разрозненные части соединяет в целое, и утраченную гармонию восстанавливает. Вот старый джинн и вырывает ровно 13 волосков — и в мгновение ока все разбросанные по миру люди снова оказываются вместе под куполом цирка. Раздаются оглушительные аплодисменты, и утраченная гармония перестает быть утраченной.

К тому же Вольке Костылькову именно 13 лет.

У Лагина по книгам рассыпаны имена и названия, корни которых лежат в иврите, и события, имеющие начало в еврейских традициях. При этом упрятаны они не хуже, чем происхождение Хоттабыча.

Заметки на полях

Когда Лазарю исполнится тринадцать лет, родители соберут гостей на бар-мицву — праздник взросления. Нынче мальчикам по такому случаю дарят деньги, раньше дарили книги. Книг, как и гостей, будет много.

Одну из них — незадолго до этого изданный в России «Медный кувшин» англичанина Ф. Энсти — Лазарь немедленно выделит из общего числа.

Глядя с дистанции в век, понимаешь до чего вовремя оказалась эта книга в руках у мальчика. Взросление совпадёт с началом его увлечением Востоком. Через четыре года, когда только что окончивший школу Лазарь вместе с родителями будет вынужден бежать в Москву от погромов, учинённых в Минске польскими легионерами, он познакомился с писателем Шкловским.

Тот поинтересуется, что юноша читает, и услышит в ответ: сказки «Тысячи и одной ночи». Ещё через семь лет будущий автор книги Старик Хоттабыч будет увлечённо пересказывать всё те же сказки, сидя у постели больного мальчика. А ещё десять лет спустя этот мальчик станет прообразом Вольки ибн Алёши.

Зачем Лагин шифровал свои произведения?

Так зачем, в самом деле, писатель «шифровал» свои произведения, прятал в них тайные отсылки к запрещённому языку?

Еврейские коды — письменные, культурные, иудейские и каббалистические (таких у Лагина тоже немало) — вовсе не фига в кармане для Советской власти, а связь с детством и с юностью. Связь с Минском. В разнонациональной Москве не звучал ни идиш, ни иврит. Там ничто не напоминало о традициях, которыми было наполнено детство мальчика из черты оседлости.

Да и не сподобился бы Лагин на фигу Советской власти! Он был глубоко советским человеком, свято верящим в идеалы справедливости, которые в то время многим не казались ни дикими, ни недостижимыми. И вера эта у него тоже из Минска — здесь он вступил в партию, здесь руководил еврейским бюро белорусского комсомола, здесь создал газету «Красная смена» (прародительницу «Чырвоной змены»).

Просто, когда Лагин писал детскую сказку, в нём говорило его детство. То, без чего писатель перестает быть писателем, так же как и любой человек не может быть Человеком, если в его душе отсутствует связь с детством.

«Детство есть та великая пора жизни, когда кладётся основание всему будущему нравственному человеку — сказал великий русский педагог Н.В.Шелгунов (1824 — 1891)».

Но данная сказка является не только литературной, но и фантастической.

Какая фантастика нужна читателям?

Фантасты как-то не задумываются, позволяя героям своих произведений добиваться определённых целей, чаще всего сводящихся к личному благополучию или достижению мира во всём мире (пример тому — фильмы Голливуда). Лазарь Лагин взглянул на данную ситуацию иначе — представленный им Старик Хоттабыч оказался могущественным созданием, способным изменять реальность, но вместе с тем он был перегружен устаревшими представлениями о действительности, возвращения которых никто из ныне живущих не пожелает.

С первых страниц читателю становится ясно — добра от Хоттабыча ждать не приходится. От него более вреда, нежели пользы. Разумеется, открой сосуд кто-нибудь другой, имеющий в жизни иные, корыстные, убеждения, не пропитанные советской повседневностью, умения джинна такому человеку обязательно бы пригодились. Пионеру же Вольке джинн был без надобности, лишь обуза, которую придётся воспитывать, показывая ему на личном примере, как следует поступать в том или ином случае. Ежели нет соблазнов у человека, то и джинн такому без надобности: всем всё доступно в равной степени, никто не заботится о личном благосостоянии, у людей есть работа, они не знают нужды. Именно таким рисует перед читателем Лазарь Лагин Советский Союз. Даже нищим не подашь, поскольку нищих в стране нет.

Так можно ли изменить мир к лучшему, имея для того соответствующие возможности? На примере Старика Хоттабыча становится ясно, что нам только мнится идиллия сегодняшних дней, должная быть глубоко противной жившим в прошлом и кому предстоит жить в будущем.

Именно данную истину предлагается вынести в качестве главной идеи произведения Лазаря Лагина. Не нужно стараться подстраивать чужие нравы под свои представления о должном быть, иначе те, чей быт мы постараемся изменить, окажут не менее разрушительное влияние на наш собственный уклад.

Заметки на полях

Образ джинна требует некоторого разъяснения. Джинны — герои арабской мифологии, чаще всего выступавшие в роли, аналогичной более привычным нам бесам или чертям.

В западной культуре джинны получили популярность после выхода сборника сказок «Тысяча и одна ночь». В мифах существовало четыре вида джиннов: повелевающие огнём злобные ифриты, жестокие оборотни гулы, всемогущие рациональные мариды и слабые силы. Джинны жили в параллельном мире, куда люди не могли попасть. Даже в переводе слово «джинн» означает «скрытый».

Старик Хоттабыч был маридом — эти высшие джинны могли быть как злыми, так и добрыми, были способны предсказывать будущее и помогать в достижении целей.

Выглядели они как высокие бледные люди с белыми бородами, умели выпускать огонь из ноздрей и превращаться в эфирные летучие существа. Но именно мариды часто становились пленниками разных предметов: например, кольца или лампы — в сказке про Алладина или бутылки — в истории с Хоттабычем.

Исламский пророк (?) и иудейский царь Сулейман ибн Дауд, которому Хоттабыч служил и был рабом его кольца, более известен как царь Соломон. Он обладал необычайной мудростью, умел разговаривать с животными, управлять ветром и обладал властью над всеми существами, включая джиннов. Братья Хоттабовичи не захотели больше быть под властью Сулеймана, за что и были наказаны заточением в бутылки.

Кстати, в биографии Хоттабыча много исторических несуразностей. В сказке джинн является мусульманином и поминает багдадского халифа Гаруна Аль-Рашида — реального исторического деятеля и одновременно героя сказок «1001 ночи». Однако, если в бутылку джинна заключил ещё Соломон, то Старик Хоттабыч не мог исповедовать ислам, появившийся гораздо позже, и уж тем более не мог знать Гаруна.

Кстати, о халифах. В Иерусалиме и сегодня можно увидеть площадь Омара ибн-Хаттаба. Так звали ещё одного прославленного и арабского халифа (585 — 644), которого лично обратил в ислам сам пророк Мухаммед.

Омар Юсуф ибн Хоттаб = Омар Иосиф (Лазарь Иосифович Лагин)

https://dntrud.ucoz.ru/blog/starik_khotta...

Таланты Лагина и Булгакова родственны. У обоих явный уклон в сатиру с элементом фантастики. Что касается деталей, то сходство иногда просто озадачивает.

Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на поразительные совпадения в повести с другим произведением, созданным примерно в то же время. Я имею в виду "Мастера и Маргариту" Михаила Булгакова. Прочитанный под этим углом, "Старик Хоттабыч" дает повод для раздумий. В обоих случаях в абсолютно материалистической Москве оказывается персонаж, наделенный сверхъестественным могуществом. Ему не страшен человек с ружьем (с маузером), олицетворяющий власть. Да и само всесилие этой власти кажется иллюзорным.

В жизни все было не так. Режим гнул и ломал талантливых людей. О мытарствах Булгакова известно всем. Лагину тоже пришлось хлебнуть горя. От ареста в 30-е годы Лазаря Иосифовича спас Фадеев, постоянно отправляющий его в длительные командировки (подальше от Москвы и товарищей Ягоды и Ежова): то на Шпицберген, то в Среднюю Азию. Дома, куда за ним время от времени приходили ночью, бывал редко. Возможно, именно по этой причине ушла от него к другому жена, одна из красивейших женщин Москвы.

В конце 40-х годов в новое издание "Старика Хоттабыча" идеологический отдел ЦК рекомендовал ввести "более актуальные акценты и персонажи". У Лагина, собственными руками вынужденного уродовать свою повесть, случился инфаркт...

Таланты Лагина и Булгакова родственны. У обоих явный уклон в сатиру с элементом фантастики. Что касается деталей, то сходство иногда просто озадачивает. Сравните, например, сцены в цирке. "Сеанс черной магии с разоблачением" и чудеса, устроенные Хоттабычем на цирковом представлении, похожи даже в подробностях.

В послевоенные годы Лагин написал несколько хороших романов, множество блестящих памфлетов, сатирических сказок для взрослых. За роман "Патент АВ" Сталин наградил его премией своего имени. Знал бы вождь, как схулиганил одобренный им автор, он бы ему вместо премии лагерный срок припаял. Дело в том, что многие собственные имена в романе — "говорящие". Только для этого надо знать язык Библии и Талмуда. Действие разворачивается в захолустном городе под названием Бакбук, что на иврите означает "бутылка". Один малосимпатичный персонаж носит фамилию Цфардейа, другой — Эдуф, что на том же языке означает "лягушка" и "раб". И так далее. А ведь как раз в это время началась кампания борьбы с "безродными космополитами". И писатель мог очень сильно поплатиться за свои шалости.

Лагин обладал замечательным даром обо всем писать увлекательно. Когда-то я еще подростком за ночь прочитал его роман "Патент АВ" и в подробностях помню его до сих пор. Конечно, повзрослев, я понял недоступные мне прежде нюансы, подтексты и т. д. То же самое и с "Хоттабычем". Взрослый человек воспринимает повесть глубже, чем ребенок. Но и тот и другой усваивают главное: добрые, веселые, умные люди побеждают глупых и злобных негодяев. Это помогает жить, поддерживая в нас оптимистическое мировоззрение.

Памфлеты Лагина не только остроумны, но еще и очень глубоки по мысли. Он чрезвычайно тонко понял и донес до читателя подоплеку всей той многообразной нечисти, которая называется у нас фашистами.

Писатель сражался с фашизмом не только пером. Во время Великой Отечественной войны участвовал в обороне Одессы, Севастополя, Керчи, Новороссийска. Закончил войну в Румынии в составе Дунайской флотилии. Боевыми наградами никогда не хвастался. Был скромнейшим человеком. Витебск посетил только один раз. В 1974 году, когда отмечали 1000-летие города, пригласили и Лагина, знаменитого писателя. Никто его не узнал, телевидение не снимало, начальство местное не величало. А он и не "обозначался". К почестям был равнодушен, имел склонность к самоиронии, понимая при этом свое особенное место в литературе.

Случилось так, что прославило Лазаря Лагина произведение самого, казалось бы, легкого жанра — детская сказка. У него были калибры и покрупней. Но кто водит рукой автора, спрашиваешь сам себя, когда он пишет текст, в котором, как в катренах Нострадамуса, проступают смутные тени будущего?

...В Витебске поговаривают о том, чтобы поставить памятник старику Хоттабычу на улочке, круто сбегающей к Двине. И тогда Лагин хотя бы в лице своего персонажа навсегда возвратится в родной город.

https://rg.ru/2003/12/24/hottabych.html

Один из старейших поэтов Беларуси Давид Григорович СИМАНОВИЧ из Витебска, которому в этом году исполнился 81 год, давно мечтал поставить памятник не только Хатабычу в Витебске, но и другим литературным героям, которых придумали писатели Витебщины.

— Например, наш соотечественник Лыньков изобрел паровоз «Миколка». Хорошо бы также установить скульптуры некоторых героев Быкова, Короткевича, Вольского (Нестерка. — Авт.), жизнь которых связана с Придвиньем.

Что касается Лагина и Хатабыча, то, по мнению Давида Григоровича, памятник последнему, несомненно, должен быть в Витебске, ведь Хатабыч – один из самых интересных и популярных литературных персонажей, известных с детства.

О том, что Логин – творческий псевдоним, Давид Симанович впервые узнал от известного журналиста и писателя Владимира Мижевича (они вместе были в командировке в Гродно).

А помнит ли поэт приезд Лагина в 1974 году на 1000-летие Витебска? О визите Лагина в родной город упоминается во многих статьях.

— Кто тебе сказал, что он приедет? На юбилее города мы с Лагиным не встретились. По крайней мере, я его тогда в Витебске не видел. Может и был Логин, но я не знаю. Могу назвать имена всех из той когорты великих соотечественников, которых я предложил пригласить ожесточенному КПБ на праздник. Среди них Бровка, Короткевич, Азгур, Фрадкин и другие. Я общался с ними, но не с Лагиным, — удивляется моему вопросу поэт.

В некоторых статьях о Лагине упоминается, что он был на праздновании 1000-летия Витебска, но не афишировал свой визит. В частности, об этом написала его дочь, журналистка и писательница.

Лагин от Лазаря Гинзбурга

Вероятно, на самом деле Лазарь Иосифович Гинзбург, придумавший себе псевдоним по первым буквам своего имени и фамилии, мог позволить себе «роскошь» в 1974 году прогуляться по родному городу, не привлекая к себе лишнего внимания. Здесь он родился 21 ноября 1903 года (по старому стилю) в бедной еврейской семье. Он был первым из пяти детей Иосифа Файвелевича и Ханы Лазаровны. Его отец занимался гонками на плотах по Западной Двине.

По некоторым данным, семья переехала в Минск уже в следующем году. Но другие исследователи творчества писателя утверждают, что юный Лазарь был в Минске в пятилетнем возрасте. Произошло это, когда отец мальчика открыл строительный магазин в нынешней столице нашей страны.

Известно, что в 1919 году 15-летний Лазарь окончил школу в Минске. Затем он пошел добровольцем на гражданскую войну. Он занимался организацией комсомола в Белоруссии, был одним из его руководителей. И вскоре в газетах стали печатать его первые стихи и заметки.

Об этих поэтических «попытках» Лазарь Иосифович иронически писал в предисловии к одной из своих книг: «Послушайте, если честно, у меня большая заслуга перед национальной литературой: я перестал писать стихи на время и навсегда». Затем он встретился с Владимиром Маяковским в Ростове-на-Дону и показал ему свои стихи. Маяковский их похвалил, а потом в Москве во время встреч интересовался: почему Лазарь не приносит ему новых? Интересно, что в 1923 году Лазарь учился на вокальном отделении Минской консерватории. Однако он оставил учебу из-за отсутствия интереса к музыке.

В результате Гинзбург окончил политэкономический факультет Института народного хозяйства имени К. Маркса. После этого он служил в армии. В 1930 году он работал в газете «За индустриализацию», а его отец стал наборщиком газеты «Известия» — одной из лучших. Потом была аспирантура и подготовка к защите диссертации, работа в газете «Правда» и журнале «Крокодил»...

Самое известное произведение — повесть-сказка «Старый Хатабыч» — была опубликована в 1938 году в журнале «Пионер». В 1940 году рассказ был издан отдельной книгой. Биографы отмечают, что первое издание повести следует отличать от второго, вышедшего в 1955 году. Там не только были заменены многие эпизоды и персонажи, но и сама книга значительно выросла в объёме. На основе второго издания Лагин написал одноименный сценарий. Фильм был снят в 1957 году.

«Перевозка» джина в Россию

Дом в Витебске, в котором родился писатель, располагался на улице, которая ныне носит имя Толстого, а до революции была Подвинской.

К сожалению, тот двухэтажный дом до наших дней не сохранился. На его месте работает летнее кафе. Но есть надежда, что дом будет восстановлен. Эту инициативу поддержали председатель Витебского облисполкома Александр Косинец и глава российской компании "Газпром" Алексей Миллер. Почему бы не разместить в отреставрированном доме детский музей?

Считается, что именно здесь юному Лазарю была прочитана книга, вдохновившая его на написание «Старого Хатабыча» — это рассказ английского писателя Ансти «Медный кувшин». Один из ее героев, джинн Факраш-эль-Аамаш, по приказу Сулеймана Великого был помещен в медный кувшин и брошен в Красное море...

Логин «перевез» джин в Советскую Россию. Наверное, многие современные блогеры, если бы Лагин написал сказку о Хатабыче сейчас, могли бы обвинить автора в плагиате. Но даже Шекспир переработал сюжеты произведений, написанных до него. И «Золотой ключик» Толстого — это еще и авторская версия известной ранее сказки.

Интересно, что даже в XXI веке, в период активного развития «высоких технологий», Хатабыч является весьма популярным героем. В России, в частности, был снят полнометражный фильм об Интернете. Это фантастическая комедия... по мотивам сказки о Старом Хатабыче. Сюжет выглядит примерно так: молодой хакер Гено купил кувшин онлайн на аукционе, используя поддельную кредитную карту. И в нем старик был всем известен. Освобожденный джинн вновь узнает, насколько изменился мир, в котором даже могущественный джинн может далеко не все. Многие кинокритики высоко оценили фильм, отметив, что он получился отличным – по-настоящему живым и веселым.

В поисках покровителей

Известный витебский скульптор Валерий Могучий когда-то разработал эскизный вариант памятника главному герою сказки. Корреспондент "Звязды" посетил его мастерскую — в надежде увидеть, чем он сможет украсить город.

Валерий Магучи – автор таких известных скульптур, как «Скрипка Шагала» (второе название – «Витебская мелодия на французской скрипке»), Соляртынский... Более 20 работ Магучего можно увидеть в Витебске. Он автор статуэтки «Золотая лира», Гран-при международного фестиваля «Славянский базар в Витебске».

— Я очень давно мечтал, чтобы здесь появился памятник героям сказки о Старом Хатабыче. Я думал об этом еще в советские годы. Он изучал центр города, «притворяясь», где лучше поставить памятник. И мне хотелось, чтобы это место было связано с Лагиным. Такой памятник очень хорошо «вписался бы» на то место, где стоял дом, в котором жил Лагин. Из Витебска можно сделать интересный бренд, — считает скульптор. — Мы хотим, чтобы композиция была не монументальным, а камерным объектом, вызывающим положительные эмоции.

Еще в 2004 году он получил «благосклонность» на создание памятника Хатабычу от тогдашнего руководства горисполкома. Но в официальном ответе говорилось, что для реализации идеи в бронзе нужны спонсоры. Последние уже ушли.

Может быть, в год очередного юбилея Лагина удастся решить финансовый вопрос?

Александр ПУКШАНСКИЙ.

*****

 «Бацька» Хатабыча нарадзіўся ў Віцебску

17.09.2013 00:38

Рэпарцер, Літаратура

Сёлета — 110 гадавіна з дня нараджэння Лазара Лагіна, пісьменніка, народжанага ў Віцебску, які ў ліку іншых напісаў славуты твор — казку «Стары Хатабыч». Было гэта роўна 75 гадоў таму.

Ужо даўно ідзе размова пра тое, што ў Віцебску ўвекавечаць памяць Лагіна помнікам яго самаму вядомаму герою. Пра неабходнасць гэтага шмат казалі і на 100-годдзі з дня нараджэння Лагіна, і раней.

Несцерка, Міколка-паравоз і Хатабыч

Адзін са старэйшых паэтаў Беларусі — віцябчанін Давід Рыгоравіч СІМАНОВІЧ, якому сёлета споўніўся 81 год, ужо даўно марыць, каб у Віцебску паставілі помнік не толькі Хатабычу, але і іншым літаратурным героям, якіх прыдумалі літаратары — выхадцы з Віцебшчыны.

— Напрыклад, Міколку-паравоза прыдумаў Лынькоў — наш з вамі зямляк. Было б добра таксама ўстанавіць скульптуры каго-небудзь з герояў Быкава, Караткевіча, Вольскага (Несцеркі. — Аўт.), чыё жыццё звязана з Прыдзвінскім краем.

Што датычыцца Лагіна і Хатабыча, на думку Давіда Рыгоравіча, помнік апошняму, несумненна, павінен быць у Віцебску, бо Хатабыч — адзін з самых цікавых і папулярных літаратурных вобразаў, які ведаюць з дзяцінства.

Упершыню пра тое, што Лагін — творчы псеўданім, Давід Сіманавіч даведаўся ад вядомага журналіста і пісьменніка Уладзіміра Мяжэвіча (былі разам у камандзіроўцы ў Гродне).

А ці памятае паэт прыезд Лагіна ў 1974 годзе на 1000-годдзе Віцебска? Аб гэтым наведванні роднага горада Лагіным згадваецца ў многіх артыкулах.

— Ды хто вам сказаў, што ён прыязджаў? Мы з Лагіным на юбілеі горада не сустракаліся. Прынамсі, я тады ў Віцебску яго не бачыў. Можа, Лагін і быў, але я гэтага не ведаю. Магу згадаць прозвішчы ўсіх з кагорты вялікіх землякоў, каго я прапанаваў запрасіць гаркаму КПБ на святкаванне. Сярод іх — Броўка, Караткевіч, Азгур, Фрадкін і іншыя. З імі я меў зносіны, з Лагіным — не, — здзіўляецца майму пытанню паэт.

У некаторых артыкулах пра Лагіна ўпамінаецца, што ён быў на святкаванні 1000-й гадавіны Віцебска, але не афішаваў свой візіт. У прыватнасці, пра гэта пісала яго дачка — журналіст і літаратар.

Лагін — ад Лазар Гінзбург

Напэўна, насамрэч Лазар Іосіфавіч Гінзбург, які прыдумаў сабе псеўданім на аснове першых літар свайго імя і прозвішча, мог дазволіць сабе «раскошу» ў 1974 годзе без лішняй увагі да сябе пахадзіць па роднаму гораду. Тут ён нарадзіўся 21 лістапада 1903 года (па старым стылі) у беднай яўрэйскай сям'і. Ён быў першым з пяцярых дзяцей Іосіфа Файвелевіча і Ханы Лазараўны. Яго бацька займаўся перагонам плытоў па Заходняй Дзвіне.

Па некаторых звестках, ужо ў наступным годзе сям'я пераехала ў Мінск. Але іншыя даследчыкі творчасці пісьменніка канстатуюць, што ў Мінску юны Лазар аказаўся ва ўзросце 5 гадоў. Гэта адбылося, калі ў цяперашняй сталіцы нашай краіны бацька хлопчыка адкрыў скабяную краму.

Вядома, што ў 1919 годзе 15-гадовы Лазар скончыў сярэднюю школу ў Мінску. Потым адправіўся добраахвотнікам на грамадзянскую вайну. Займаўся арганізацыяй камсамола ў Беларусі, быў адным з яго кіраўнікоў. А ў хуткім часе ў газетах пачалі друкаваць яго першыя вершы і заметкі.

Пра тыя вершаваныя «спробы» Лазар Іосіфавіч іранічна напісаў у прадмове да адной са сваіх кніг: «Паслухайце, шчыра кажучы, у мяне ёсць немалая заслуга перад айчыннай літаратурай: я своечасова і навекі перастаў пісаць вершы». Тады ж ён сустрэў у Растове-на-Доне Уладзіміра Маякоўскага і паказаў яму свае вершы. Маякоўскі іх пахваліў, а пазней у Маскве пры сустрэчах цікавіўся: чаму Лазар не нясе яму новых? Цікава, што ў 1923 годзе Лазар вучыўся на аддзяленні вакалу Мінскай кансерваторыі. Аднак пакінуў вучобу з-за адсутнасці цікавасці да музыкі.

У выніку Гінзбург скончыў аддзяленне палітэканоміі Інстытута народнай гаспадаркі імя К. Маркса. Пасля чаго служыў у арміі. У 1930-м працаваў у газеце «За индустриализацию», а яго бацька стаў наборшчыкам газеты «Известия» — адным з лепшых. Потым былі аспірантура і падрыхтоўка да абароны дысертацыі, праца ў газеце «Правда» і часопісе «Крокодил»...

Самы вядомы твор — аповесць-казка «Стары Хатабыч» — была надрукавана ў 1938 годзе ў часопісе «Пионер». Аповесць выйшла асобнай кнігай у 1940 годзе. Біёграфы адзначаюць, што варта адрозніваць першую рэдакцыю аповесці ад другой, якая з'явілася ў 1955-м. Там не толькі былі заменены многія эпізоды і персанажы, але і сама кніга значна вырасла ў аб'ёме. На падставе другой рэдакцыі Лагін напісаў аднайменны кінасцэнарый. Фільм быў зняты ў 1957 годзе.

«Перанос» джына ў Расію

Дом у Віцебску, у якім нарадзіўся літаратар, знаходзіўся на вуліцы, якая ў наш час мае назву Талстога, а да рэвалюцыі была Падзвінскай.

На жаль, той двухпавярховы дом не захаваўся да нашых дзён. На яго месцы працуе летняя кавярня. Але ёсць надзея, што дом адновяць. Такую ініцыятыву падтрымалі Аляксандр Косінец, старшыня Віцебскага аблвыканкама, і Аляксей Мілер, кіраўнік расійскай кампаніі «Газпрам». Чаму б у адноўленым доме не размясціць дзіцячы музей?

Мяркуецца, што менавіта тут юнаму Лазару прачыталі кніжку, якая і натхніла яго на напісанне «Старога Хатабыча» — гэта аповесць «Медны збан» англійскага пісьменніка Энсці. Адзін з яе герояў, джын Факраша-эль-Аамаша, на загад Сулеймана Вялікага быў змешчаны ў медны збан і кінуты ў Чырвонае мора...

Лагін «перанёс» джына ў савецкую Расію. Напэўна, многія сучасныя блогеры, калі б Лагін напісаў казку пра Хатабыча цяпер, маглі б абвінаваціць аўтара ў плагіяце. Але ж нават Шэкспір перарабляў сюжэты твораў, якія былі напісаны да яго. А «Залаты ключык» Талстога — таксама аўтарскі варыянт раней вядомай казкі.

Цікава, што і ў ХХІ стагоддзі, падчас актыўнага развіцця «высокіх тэхналогій», Хатабыч — вельмі запатрабаваны герой. У Расіі, у прыватнасці, быў зняты поўнаметражны фільм аб інтэрнэце. Гэта фантастычная камедыя... па матывах казкі пра Старога Хатабыча. Сюжэт прыкладна такі: юны хакер Гена купіў праз інтэрнэт на аўкцыёне па фальшывай крэдытнай картцы збан. А ў ім быў вядомы ўсім стары. Вызвалены джын зноўку спазнае, як моцна змяніўся свет, у якім нават магутны джын можа далёка не ўсё. Многія кінакрытыкі ацанілі фільм, адзначыўшы, што ён атрымаўся выдатным — сапраўды жывым і вясёлым.

У пошуках мецэнатаў

Вядомы віцебскі скульптар Валерый МАГУЧЫ ў свой час распрацаваў чарнавы варыянт помніка галоўнаму герою казкі. Карэспандэнт «Звязды» пабываў у яго майстэрні — у надзеі ўбачыць тое, што зможа ўпрыгожыць горад.

Валерый Магучы — аўтар такіх вядомых скульптур, як «Скрыпка Шагала» (другая назва — «Віцебская мелодыя на французскай скрыпцы»), Салярцінскага... Усяго больш за 20 твораў Магучага можна ўбачыць у Віцебску. Ён — аўтар статуэтак «Залатая ліра», Гран-пры конкурсаў міжнароднага фестывалю «Славянскі базар у Віцебску».

— Вельмі даўно мару, каб тут з'явіўся помнік героям казкі пра Старога Хатабыча. Думаў пра гэта яшчэ ў савецкія гады. Вывучаў цэнтр горада, «прыкідваў», дзе лепш усталяваць помнік. І хацелася, каб месца было звязана з Лагіным. Вельмі добра «ўпісаўся» б такі помнік у месца, дзе стаяў дом, у якім Лагін жыў. Можна зрабіць цікавы брэнд Віцебска, — разважае скульптар. — Хочацца, каб кампазіцыя была не манументальным, а камерным аб'ектам, які б выклікаў станоўчыя эмоцыі.

Яшчэ ў 2004 годзе ён атрымаў «дабро» на стварэнне помніка Хатабычу ад тагачаснага кіраўніцтва гарвыканкама. Але ў афіцыйным адказе гаварылася, што для рэалізацыі ідэі ў бронзе патрэбны спонсары. Апошніх няма і цяпер.

Магчыма, у год чарговага юбілею Лагіна ўдасца вызначыцца з фінансавым пытаннем?

Аляксандр ПУКШАНСКІ.

https://zviazda.by/be/news/20130917/13793...

***

ЛІТАРАТУРА

1. Алюнин, Г. Сказка ложь, да в ней намек... / Г. Алюнин // Советская Белоруссия. – 2003. – 24 дек. – С. 10.

2. Алюнин, Г. Старик Хоттабыч и другие / Г. Алюнин // Витебские вести. – 2013. – 7 дек. – С. 13.

3. Гужвий, А. Жил такой сказочник / А. Гужвий // Вiцебскi рабочы. – 2006. – 19 снеж. – С. 3.

4. Козлова, С. Старик Хоттабыч в XXI веке / С. Козлова // Витебский проспект. – 2007. – 6 дек. – С. 19.

5. Казлова, С. Сусветы Лазара Лагіна / С. Казлова // Вiцебскі рабочы. – 2003. – 9 снеж. – С. 4.

6. Калинина-Артемова, А. Автор «Старика Хоттабыча» брал гонорары конфетами / А. Калинина-Артемова // Комсомольская правда. – 1999. – 19 янв. – С. 11.

7. Лагін Лазар Іосіфавіч // Беларуская энцыклапедыя : у 18 т. / рэдкал.: Г. П. Пашкоў [і інш.]. – Мінск: БелЭн, 1999. – Т. 9 : Кулібін–Малаіта. – С. 89.

8. Лагін Лазар Іосіфавіч // Памяць: Віцебск : гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі : у 2 кн. / рэдкал.: Г. П. Пашкоў [і інш.] ; склад. А. І. Мацяюн ; мастак Э. Э. Жакевіч. – Мінск : БелЭн, 2003. – Кн. 2. – С. 531.

9. Медвецкая, В. «Отец» Вольки и Хоттабыча / В. Медвецкая // Віцьбічы = Витьбичи. – 2009. – 17 дек. – С. VIII.

10. Наш земляк Лагин // Витебский проспект. – 2012. – 5 июля. – С. 5.

11. Пукшанскі, А. «Бацька» Хатабыча нарадзіўся ў Віцебску / А. Пукшанскі // Звязда. – 2013. – 17 верас. – С. 5.

12. Фенченко, А. Старик Хоттабыч / А. Фенченко // Витебский курьер. – 2003. – 28 нояб. – С. 5.

СПАСЫЛКІ

Козлова, С. Старик Хоттабыч в XXI веке

http://pridvinie.vlib.by/index.php/mtree-...