С использованием заметок для Medium (http://bit.ly/2jon8sT + https://shorturl.at/hxFP2).

Эта повесть представляет собой первую половину «Защитника», опубликованную заметно ранее самого романа, и, по совести говоря, приклеена она ко второй части не очень аккуратно; примерным аналогом из игровой индустрии послужат действия Bungie, которые, как хорошо заметно по незатёртым швам в первых двух частях Halo, сперва намеревались отождествить Предтеч (Forerunners) с древними «допотопными» людьми, а потом передумали и взялись усложнять вселенную. Я вспомнил про Halo-франшизу по той очевидной причине, что корни всех ее характеристичных фракций и локаций именно здесь, в 1967-м: достаточно сопоставить Защитников с Предтечами и частично Прекурсорами, Протодидакта — с Псстхоком, уцелевшие на родной планете Пак данные о сигналах с затерянной колонии — с кенийским порталом под Вой и Каталогом Библиотекарши, а корень Древа Жизни — с пыльцой, зачем-то употребленной вместо корма для домашних животных феру, что вызвало у тех чудовищную трансформацию. Джек Бреннан, вроде бы и вырвавшийся из-под контроля Псстхока, но обреченный продолжить его работу, очень напоминает незадачливого Изодидакта, инициатора глобального геноцида поневоле, из любопытства сунувшегося в Криптум, где Протодидакт его запечатлел своим сознанием и подверг болезненной ритуальной мутации с целью обеспечить доступ к Домену.

Защитники, мошкиты и Потоп из Halo — три модельные расы, на чьих примерах удобнее всего в НФ изучать социологические последствия теорий Гоббса и Мальтуса (а также утопического социализма, где ничто не противоречит генетически закрепляемой специализации человека на благо общества) в космическом масштабе. Стоит признать, допотопная история Halo у Грега Бира получилась грозно-прекрасной, словно античная трагедия (не зря Могильный Разум общается тяжеловесно-эпичным семистопным хореем), ее как-то неудобно сравнивать с потугами Нивена с соавтором по акклиматизации Защитников, бридеров (= H. sapiens) и вампиров на Мире-Кольце. Великолепны сюжетообразующие идеи, особенно астрономическая мегаструктура Кольца, стараниями Бэнкса зачисленная в SDK современной космооперы, а вот наращиваемое на этом каркасе сиквелами «мясо» жевать удается лишь за отсутствием иной пищи для воображения.

Что ни говорите, а непринужденная демиургия Нивена — совершенно особое явление в англосферной НФ, да и за ее пределами равных ему на этом поприще найдется немного. Тот редкий случай, когда доля от наследства прадедушки-миллиардера инвестирована идеально — в строительство личного ковчега при Потопе, которым стала для традиционной космооперы Новая Волна.

«Вы себе хоть представляете, что может натворить на Земле тысяча Защитников, решившая обеспечить своим внукам жизненное пространство? Да им всего-то понадобится, что стырить несколько термоядерных реакторов».

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/uvCG0).

«Сага о Ньяле» из всего дошедшего до нас на старонорвежском без прямого указания на авторство — самая длинная, фантастически (pun intended) подробная и сохраняющая поныне, спустя много веков, непреходящую популярность в Норвегии и Исландии. Если вы, насмотревшись «Викингов» или чего-нибудь из кинопродукции Marvel, решили начать знакомство со скандинавским корпусом немифологических текстов именно с «Саги о Ньяле», не рекомендую это делать: доступны тексты более лаконичные и даже более драматичные («Сага об Эгиле», «Сага о Греттире», «Сага о Глуме Убийце», «Сага о людях из Лососьей долины»), возьмитесь сперва за них. Однако почти любые этнографические детали жизни Исландии времен перехода от язычества к христианству (около 1000 года) наиболее детально освещены именно здесь. Подобно гомеровскому эпосу, «Сагу о Ньяле» порой даже используют романтично настроенные археологи для «ориентирования на местности»: при раскопках в долине Кривой Реки, где Гуннар с Конца Склона, по данным саги, принял однажды бой против многократно превосходящих врагов и вышел победителем, потеряв, однако, бывшего с ним брата Хьёрта, найдены древние скелеты, в том числе один — совсем молодого человека, с уцелевшим на шее костяным медальоном и изображением небольшого оленя, а имя Хьёрт (Hjǫrtr) на старонорвежском это и значит.

Кроме того, возможно, что «Сага о Ньяле» — на самом деле авторское произведение, да не простое, а roman à clef. Если эта гипотеза справедлива, то написали ее — либо совместно, либо с «подхватом упавшего пера» после гибели старшего — два самых образованных человека Исландии средневековья Снорри Стурлусон и Стурла Тордарсон, отобразив события Века Стурлунгов, в которых сами принимали заметное участие, под видом предания о распрях рубежа тысячелетий.

Многие практические рекомендации и афоризмы памятника более чем актуальны именно сейчас, на втором году мучительно медленного столкновения мировых геополитических плит, в особенности эпизод с разладившимися прямо на тинге «мирными переговорами» после убийства Хёскульда годи Белого Мыса или прогноз Флоси Тордарсона Поджигателя:

«Мне кажется, что ты и многие другие будете потом готовы дорого заплатить, чтобы оказаться непричастными к тому, чего вы сейчас желаете».

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/ghuK2).

Армию мертвецов из этой пряди иногда путают с эйнхериями, пирующими в Вальхалле вместе с Одином и прочими богами; такую неточность допускает, к примеру, Семен Коган во вновь актуализированной событиями 23 августа рецензии на «Лучших в аду».

Из первых же главок пряди видно, во-первых, что памятник либо носит серьезные следы правки, внесенной человеком, симпатизировавшим христианству, либо вообще был изначально сложен христианином, поскольку языческие боги, особенно Фрейя, тут превращены в жестоких интриганов, для которых человеческие судьбы — просто хворост под котлом на пиру.

Для сравнения, эйнхерии Вальхаллы, согласно «Речам Вафтруднира», ведут образ посмертной жизни, куда лучше соотносящийся с представлением о рае. Сюжет о хьяднингах вкратце и с некоторыми изменениями изложен также Снорри Стурлусоном в «Языке поэзии», но лишен характерной для «Пряди о Сёрли» оптимистической концовки, поскольку там освобождение мертвой армии отнесено, как и у Когана, к концу времен.

Объединяет эти «воинские спецподразделения» лишь фигура Фрейи, которая вообще-то “по основной специальности” богиня плотской любви и красоты (и «Прядь о Сёрли» очаровательна в лаконичной характеристике способа, каким добыла Фрейя у карликов Брисингамен),

но вдобавок, как внезапно сообщают нам «Речи Гримнира», делит поровну с Одином души павших, что порою списывают на контаминацию образа Фрейи чертами супруги Одина Фригг.

И совсем уж замалчивается вопрос, как повлиял этот мотив связанной проклятием армии мертвецов на стратегию Арагорна из «Властелина колец» в битве при Пеларгире.

С использованием заметки для Medium (https://medium.com/p/41d0cd6d9c0c).

Мусор, телевидение и почему-то чай — вот некоторые тэги, предлагаемые движком Фантлаба для характеристики этой работы. Нельзя назвать современную “яблочную” экранизацию цикла об Академии Айзека Азимова, второй сезон которой сейчас как раз предлагается вниманию подписчиков Apple TV+, совсем уж мусорной, она не лишена некоторых отличных решений вроде Генетической династии клонов-Клеонов (по-английски это еще и анаграмматическая перестановка). Но персонаж Бела Риоза сильно изменился за лето второго сезона: из бравого молодого генерала сделался отверженным на каторжной планете Лепсис, ушатанным жизнью преследователем ЛГБТ-моды лет эдак 60 на вид. А Клеон, которому Бел вынужден служить, нарастил порядковый номер с второго, как у Азимова, аж до семнадцатого.

Причина для ссылки на каторгу, впрочем, использована та же, какая в исходной трилогии послужила к возвышению Риоза: битва у звездного скопления Лемул, описание которой в русском переводе Сосновской тоже изрядно переврано. Судьба Риоза в экранизации пока не определена. Однако важно помнить, что для успешного выхода из селдоновского кризиса, постигшего Академию, когда Империи опять стало известно о ее существовании,

Бел Риоз и императорский советник Бродриг

Но все же, как сказал бы Марк Твен, важно не то, в большую ли драку лезет ваша охотничья собака. Куда важнее, не путает ли она свою шерсть с государственной и свои обязанности с обязанностями сторожевой. А есть ли у вашего пса муж, как по замыслу сценаристов Apple, так это сущая мелочь в масштабах военной истории, рассматриваемой через контрацептивные фильтры диалектического материализма.

Пол Томас писал, что Маркс отличался похвальной сдержанностью в вопросах, выходящих за рамки его основной «песочницы» — экономической истории стран Западной Европы — и старался не затрагивать натурализм или космологию, а вот старосоветские эпигоны бородатого антропоманта рьяно взялись заполнять «пробелы» в его творческом наследии, оснащая диамат элементами метафизики. Кажется, тем же самым нынче занимаются в Apple относительно азимовской психоистории, и в сериях, относящихся к «Академии и Империи», это видно как нельзя лучше (чего стоит одно только рутинное стирание памяти придворным и наложницам), а вот Император(ы), у Азимова прописанные быстрыми небрежными мазками, грехи сценария активно искупают.

Ради справедливости, в ту же степь откочевал грабить имперские корованы сам Айзек,

С использованием заметки https://shorturl.at/epBFI

В теннессийских хрониках времен карантиновируса и BLM, о которых теперь вспоминаешь с легкой ностальгией (в точном согласии с классическим анекдотом, протесты после гибели Джорджа Флойда и непринужденное воцарение ВОЗ при биовласти оказались белой полосой), упоминается Уэсли Бойко, аспирант Вандербильтского университета в Нэшвилле и участник демонстраций против системного расизма. Эта же персона удостоена особенно пылких благодарностей Микайи Джонсон в послесловии к «The Space Between Worlds» — “спасибо за двенадцатичасовые исследования в библиотеке и встречи в два часа ночи у тебя в стылой квартире за чтением поэзии”. Гусары, молчать! Не берусь судить, насколько правдоподобен такой предлог для заполночных аспирантских посиделок, но если вы решили, что составите по такому штриху удачное представление о круге интересов и этических задач авторессы, то не ошиблись: Джонсон, магистр английской литературы и изящных искусств университета Ратгерс-Кэмден, изучает в Вандербильте критическую расовую теорию и еще почему-то увлекается роботами.

Однако «The Space Between Worlds» — куда более удачная работа в жанре киберпанковского триллера, чем можете вы сейчас ожидать от бодипозитивной афроамериканки с примесью индейской крови (Джонсон уроженка пустыни Мохаве), преподающей КРТ в демократическом бастионе уверенно протрампистского штата Теннесси.

Кара, дитя пустынной свалки, с трудом отличимое от Панам Палмер из Cyberpunk 2077 еще чем-то, кроме отсутствия имплантов, родилась в трущобах Эштауна за стенами вертикального мегагорода Уайли-Сити, в семье наркоманки. Но это не точно.

Кару долго считали бесполезной — до тех пор, пока человечество не изыскало способ заглянуть в иные вселенные. Конечно же, людям недостаточно оказалось в них лишь заглянуть. Потребовалось туда проникнуть, понюхать, попробовать на вкус, присвоить ресурсы. Но это непросто.

Когда существование мультивселенной подтвердилось, это сочли доказательством своей правоты как религиозные, так и научные сообщества. А когда из перехода стали возвращаться первые добровольцы-изыскатели, это вызвало шок: настолько основательно изуродованы были их трупы. Выкрученные в разные стороны, блестели они от свежей крови и чего-то еще, чрезвычайно тошнотворного или вовсе неизвестного на нашей Земле, Земле-Ноль.

Оказалось, Вселенная устроена так, что межмировые прогулки дозволяются лишь тем, кто в параллельном мире уже мертв. Некоторые приписали этот регламент игре случая, темной энергии и градиента потенциалов, который воздействует на объекты, старающиеся втиснуться в новый мир, как если бы северный и южный полюса магнита пытались вжать друг в дружку. Другие, академиев Лиги Плюща не кончавшие, сочли это требование выражением воли Ньяме, божества, что восседает во мраке между мирами, удерживая все планеты на своей ладони.

И вот Кара внезапно получила громадное преимущество при продвижении по социальной лестнице: параллельных Земель, доступных межмировому тюнеру Боша, насчитывается триста восемьдесят, а Кара умерла на трехстах семидесяти двух.

А хотя нет, уже на трехстах семидесяти трех.

Баланс автобиографичности, саспенса и повесточки в «The Space Between Worlds» сложился как раз настолько удачный, чтобы за премии, выданные роману, не было стыдно, а нынче в англосферной НФ это редкость. Я колебался даже, не поставить ли роману высший балл в личной картотеке — как ни крути, приятно было встретить такую стильную реализацию порядком затертого сюжета о прогулках попаданцев по параллельным мирам на контрасте с беспомощными «Работой над ошибками» и «Заставой» Лукьяненко. Понятно, что до Гибсона («Периферия»), Эффинджера («Кошечка Шрёдингера») или Массона («Доктор Фауста») Джонсон не дотягивает, но было бы жестоко требовать от нее подобного в дебютной книге.

Увы, Джонсон, подобно своему британскому однофамильцу, экс-агенту Хаоса Ее Величества Королевы, не удержалась от воинствующего популизма и «бритвенно острого социокомментария»: Адам Бош, новый Эйнштейн, изобретатель перестраиваемого частотного селектора параллельных миров, из непроницаемого эксцентричного гения, человека-загадки межштатовского масштаба, внезапно превратился в

Почему межштатовского масштаба?

А потому, что после нескольких гражданских войн, усугубленных изменениями климата, от единого федерального правительства США остались одни нелестные воспоминания, и между обитаемыми побережьями простерся широкий пояс бесплодных земель. Впрочем, предсказанный еще Гибсоном, Шайнером и Кресс раскол на хайтек-анклавы технотронной аристократии и коулунообразные шантитауны затронул в этом варианте реальности, похоже, не только Америку, но и остальной мир. Ладно бы глобальное потепление, обязательное для современной англосферной картины будущего, ладно бы истончение озонового слоя, из-за которого высовываться под открытое солнце без плотной накидки и умных наглазников не рекомендуется. Все это еще можно было бы пережить без сецессий и откатов в бандитский феодализм на местах.

Но вдобавок воплотился самый жуткий кошмар «системных расистов» и реднеков, какими их себе представляют Микайя и ее коллеги по Вандербильтскому университету: не в меру вольнодумное население «мимопролетных штатов» лишили доступа к огнестрельному оружию.

А без этой скрепы, как без личного автомобиля и субурбистанской ипотеки, штатовский общественный договор останется лишь спрессовать с песком бесплодных земель.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/eirE6).

Пьер Тейяр де Шарден, пожалуй, единственная фигура в истории католической церкви XX века, о которой споров за пределами этой корпорации ведется больше, чем внутри нее. Нельзя сказать, что не возникает сомнений на тот предмет, достоин ли этот человек считаться святым, пророком или основоположником особой синкретической религии: конкретная характеристика определяется вкусами рецензента, но все, кроме совсем уж откровенных еськовообразных нытиков от элиминативного материализма вроде Чёрчлэндов или Докинза, признают, что де Шарден безусловно вышел за рамки современных ему религиозных структур и должен рассматриваться как явление особое. В епископальной церкви США де Шардена даже поминают 10 апреля (!), хоть он традиционно и причисляется к католикам.

Позиция Докинза, кажется, объяснима тем, что он воспитывался в русле скептической школы, склонной подозревать за де Шарденом зачистку следов в делах синантропа и пилтдаунского человека. Оснований для этого имеется примерно столько же, сколько ожидать от Дэна Брауна правдоподобного сеттинга в романах о Лэнгдоне; впрочем, хотя и трудно судить, попали ли утаенные от нас произведения Тейяра в Секретный архив Ватикана, но я бы не удивился обнаружить их где-нибудь среди восьмидесяти пяти километров полок под Бельведерским дворцом — в месте, куда после экранизации «Ангелов и демонов» устраивали экскурсии с демонстративным, но обреченным на неудачу разъяснением, что в действительности там все не так, как на самом деле.

Персона де Шардена и его труды, главным из которых можно считать отсутствующий в фантлабовской библиографии «Феномен человека» (не путать с одноименным эссе Александра Меня, фигуры сравнимой величины и неоднозначности для русского православия), часто упоминаются или обыгрываются в литературе и кинематографе. Довольно тривиальным будет замечание, что именно с него списаны Поль Дюре в «Гиперионе» Дэна Симмонса — для особо непонятливых Симмонс заставляет Дюре избрать папское имя Тейяра I, — а также отец Телемонд в «Башмаках рыбака». Но другая часто приводимая атрибуция, с отцом-иезуитом Ланкэстером Мэррином в «Изгоняющем дьявола» Уильяма Питера Блэтти, на поверку оказывается более шаткой; образу Мэррина в работе Блэтти попросту недостает шарденовской интеллектуальной глубины, как бы автор ни пыжился (если вообще заподозрить у него такую цель), да и трудно себе представить в роли экзорциста де Шардена, который последовательно избегал голливудской персонификации добра и зла в своих работах, придерживаясь пантеистической модели мироздания.

В современной католической церкви статус блаженного или святого Тейяру, видимо, не светит, в отличие от вселенной Гипериона, — уж слишком неортодоксальны воззрения де Шардена для религиозной корпорации, которая до третьей четверти XX века продолжала огульно отрицать эволюцию (плоти и разума) как биосоциальный феномен, не говоря про техносферное ее измерение. Но история прохождения святого Джона Генри Ньюмена через круги интерфейса ватиканской бюрократии наводит на мысль, что Тейяру де Шардену, пожалуй, еще повезло обойтись без проверки на святость. К тому же он всю жизнь был неполиткорректно гетеросексуален и связан продолжительными пастырско-романтическими отношениями с американской скульпторшей и художницей Люсиль Свон, и защитникам прав гомосексуальных меньшинств в этом случае защитить нечего.

И если римские первосвященники в последние несколько десятилетий относятся к тейярдовцам более благосклонно, чем при жизни де Шардена — генерал ордена иезуитов Влодзимеж Ледуховски или папа Пий XII, то в среде прелатов рангом ниже, особенно в Северной Америке, настроения куда менее толерантные. Так, крупный канадский теолог монсеньор Винсент Фой, современник не только наш, но и де Шардена (Фой прожил больше ста лет), в заметке под недвусмысленным заглавием Teilhard de Chardin: Arch-Heretic («Тейяр де Шарден: архиеретик») писал гневно: «Писания Тейяра полнятся еретическими поклепами, осужденными Церковью… Как сторонник религиозного эволюционизма, Тейяр ошибочно утверждал, что все на свете становится и эволюционирует, что эволюционирует даже сам Бог». Там же Фой обрушивается на Патрика Редмонда, автора книги “От Адама и Евы к настоящему” (Ave Maria Press, 2012), за согласие с научным фактом — происхождение ДНК можно проследить научными методами к первым нашим родителям, мужчине и женщине; католик Редмонд делает отсюда полный энтузиазма вывод: молекулярная генетика подкрепляет церковную доктрину в том смысле, что человеческие существа созданы Господом, начиная с Адама и Евы, а не эволюционировали от низших животных.

Из теологии влияние Тейяра распространилось обратно в естественные науки, чему наиболее известным свидетельством послужит гипотеза точки Омега Фрэнка Типлера. А не далее как 13 мая текущего года Американская тейярдовская ассоциация (да, есть и такая) организовывала тематическое собрание «Космос глазами ватиканских астрономов», где приглашенными докладчиками значились два иезуита из Ватиканской обсерватории, действующие члены того самого ордена, чьи генералы добрую четверть века запрещали де Шардену печататься и проповедовать.

В общем, искоренить принесенный Тейяром в католическую и экуменическую теологию импульс оказалось так же затруднительно, как забыть искусство добычи огня после Прометея

(«Сознание человека само заявляет о себе», предупреждал свое церковное руководство Тейяр, «и, таким образом, стоит этому огню вспыхнуть, он обнаруживает поистине космическую протяженность и не имеет границ ни в пространстве, ни во времени»)

- или, что актуальнее в 2к23, по армейской команде разучиться мыслить в последнем прибежище негодяев.

(«Я, как и все мои сородичи, боюсь будущего — полного загадок и новизны, но время неустанно подталкивает нас к нему навстречу».)

Даже самые заядлые критики де Шардена, вроде американского математика, философа науки и теолога Вольфганга Смита, который в духе Оригена уделил (малоубедительному) развенчанию тейярдовских идей целую книгу «Тейярдизм и новая религия», щедро пересыпанную цитатами из оппонента, не осмеливаются напрямую атаковать тезисы, вполне пригодные как для обновленной декларации прав человека ООН, так и для экуменических библий среднедалекого будущего:

«Общая вера в Человека приведет христиан, марксистов, дарвинистов и материалистов всех течений в конце концов на одну и ту же вершину, где воссоединятся они».

С использованием заметок для Medium (https://shorturl.at/tJQY9 + https://shorturl.at/HKLPV).

Первые пробы пера нынешних праводержателей дюнной марки на рубеже тысячелетий воспринимались с жадным интересом, но когда в свет вышла дилогия, выдаваемая ими за ту самую «Дюну-7», от любых надежд на соответствие планке качества, которую задрал на космическую высоту Фрэнк, не должно было остаться и следа. Впрочем, к настоящему моменту число приквелов, интерквелов, вбоквелов и сиквелов уже в разы превышает количество работ, созданных по этой вселенной при жизни Херберта-старшего, если даже учитывать «Энциклопедию Дюны» Макнелли. От «ортодоксального» приквела к Дюне, романа про Батлерианский Джихад, который Херберт с Макнелли намеревались сочинять вместе, осталось четыре машинописных страницы (доступны на русском). Вероятно, этим отрывком произведение и исчерпывается: Макнелли набросал сюжет приквела за год до скоропостижной смерти Фрэнка Херберта и явно не успел ничего больше воплотить на бумаге. Но и пролога уже достаточно для сопоставлений с продукцией правообладателей — разумеется, не в пользу Брайана Херберта и Кевина Андерсона.

Ужасающе бедный язык, примитивнейшие потуги на философию власти и сознания, беспомощная интрига, противоречия с каноном в малых и значимых аспектах (самый вопиющий пример приведен в конце этого отзыва) — все это вы найдете в «Дюне-7» от БХ и КА, якобы составленной по детальным заметкам Херберта. Но друзья и современники Херберта о ее соответствии рецептуре оригинала весьма низкого мнения. Пожалуй, самое сильное возражение выдвигает в интервью 2009 года Норман Спинрад.

Он отметил:

«Фрэнк собирался продолжать, пока ему за это хорошо платили. Зная его политические взгляды, я однажды спросил, как он может без конца эту роялистскую повестку мусолить. Он ответил, что намерен закончить цикл романом, где будет показан переход его вселенной к демократической форме правления.

Он его, конечно, не написал.

И Брайан с Кевином тоже, если и было что-то такое в заметках про седьмую книгу».

Действительно, истинные политические взгляды Херберта лучше всего видны не из «Дюны», а из «Тактичного саботажника», повести о Джордже Маккае, и «Высокого мнения», опубликованного уже после смерти Фрэнка (к последнему роману, по ощущениям, наследники совсем не притрагивались, и вполне возможно, что именно он-то и сохранился на тех дискетах с чердака или в гараже). Несколько забавно, что вошел Фрэнк Херберт в историю фантастики (как и литературы в целом) благодаря одному из самых масштабных, обескураживающе инаковых, внутренне безукоризненно логичных, пленительно прекрасных — но при этом болезненно статичных, остро враждебных технологическому прогрессу, антропно-шовинистичных — построений Галактической Империи.

Трудно предпочесть Империи Коррино мир машинных навигаторов и богов из машины

А вот решение грандиозного клиффхэнгера в конце «Капитула Дюны», предлагаемое БХ и КА, вызывает примерно такие же чувства, как диванное (то есть, простите, тронное) ницшеанство Лето II из «Бога-Императора Дюны» после безукоризненной первой книги — или гулко-безлюдная, то кромешно темная, то уныло-пастельная, экранизация «Дюны» Вильнёвом по сравнению с барочной роскошью лучеметной готики Линча. Даже тот самый линчевский дождь на Арракисе в финале Пустынной войны, а не спустя пару десятков лет усиленного терраформинга, есть licentia poetica, уступающая смелостью водоплавающим червям «Дюны-7»: исходные черви Арракиса — кремнийорганическая форма жизни, кремнийорганические соединения гидролизуются, как правило, очень легко и отсутствуют в естественных биохимических процессах, потому совсем не случайно, что модификация цитохрома, способствующая созданию таких веществ, достигнута лишь недавно (2016) методом направленной эволюции через карбеновые интермедиаты.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/ikEW4).

В детстве я пропустил этот рассказ, ограничившись основным романом «Удел Салема», а сейчас наткнулся, обнаружив, что недавняя экранизация «Удела», уже третья по счету и первая в полнометражном формате, опять откладывается на неопределенный срок — стала одной из множества жертв пандемии, только не вампиризма, а карантинов, и угодила в производственный ад. Зато экранизировали «На посошок», ставший короткометражкой и доступный на YouTube — https://www.youtube.com/watch?v=67ccEaAXT5o

В целом не люблю творчество Кинга за пределами «Мертвой зоны» и «Воспламеняющей взглядом», причем его уровень еще и резко проседает по мере выхода из уроборосова круга запоев, то есть отдаления от НФ и классической мистики в сторону социальных триллеров, детективов и пресного, до последнего байта коммерческого, трэша, а усугубляется это явление, как и в случае Азимова или Муркока, навязчивым стремлением увязать почти все работы в сквозную мультивселенную — если же не получается, за ретконами Кинг не постоит. (А вводить самого себя в сюжет как воплощение Гана — вообще жуткое дурновкусие.)

Однако «На посошок» из 1970-х безусловно хорош: в отличие от «Удела», старательно переписанного у Стокера и вызывающего скорее зевоту (особенно на контрасте с более современными переосмыслениями вампиризма у Стэблфорда или Уоттса), рассказ достаточно самобытен и лаконично изящен в невзыскательном статусе байки у камелька в безжалостно холодную зимнюю ночь — чуть не сказал «охотничьей байки», но это было бы чрезмерно жестоко. Впрочем, как и в случае «Кладбища домашних животных», чье действие разворачивается по соседству в Ладлоу (Рэйчел Крид по дороге домой попадает в вилку теоремы Эскобара — свернуть в Удел и прикорнуть до утра или продолжить поездку навстречу свиданию с нежитью иного сорта), заметная доля привлекательности рассказу сообщается аллюзией на малоизвестную в Рунете англосферную классику.

В данном случае — «Сказание о Старом Мореходе» Сэмюэля Тэйлора Кольриджа. Ведь заметающий все следы снег когда-то был морской водой.

Несмотря на встречающееся иногда название «Return to Salem's Lot», с одноименным фильмом, свободным продолжением «Удела Салема» (именно фильма, а не книги), рассказ не имеет ничего общего, кроме только упоминания поселка.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/lst01).

Один из самых монументальных исторических романов века, который, будь он написан или опубликован мужчиной с фамилией на букву Ш, мог бы породить такие же споры о подлинном авторстве, как в двух классических случаях — шекспировском и шолоховском. Дело в том, что Пенман впервые взялась за подготовительную работу еще студенткой и закончила более короткую, 400-страничную, версию в начале 1970-х — но, судя по всему, решила сэкономить на услугах копировщика, а зря: рукопись украли из оставленной без присмотра машины. После этого должно было пройти еще пять лет, прежде чем Пенман набралась мужества восстанавливать роман с нуля — никаких следов первоначальной версии за это время не обнаружилось, так что, вполне вероятно, разочарованные незначительной для себя ценностью похищенного воры ее просто выбросили, не соблазнившись возможностью плагиата (кто сказал «Крюков»?). По ходу дела «Солнце во славе» увеличилось в объеме вдвое и превратилось в самую последовательную попытку «взгляда с той стороны зеркала» на канонические версии событий позднего средневековья после «Дочери времени», но не было так обласкано наградами и экранизациями, как современный нам цикл Мэнтел о Томасе Кромвеле. Название отсылает к небесному знамению перед битвой при Мортимерс-Кросс 2 февраля 1461-го, выигранной йоркистами благодаря смелому психологическому ходу Эдуарда графа Йорка, который истолковал появление ложных солнц как благоприятное для себя. Хотя в более широком историческом контексте оно прежде всего заставляет вспомнить о «принцах в башне», сыновьях Эдуарда от Элизабет Вудвилл, чья смерть стараниями Шекспира почти до времен Кира Булычева и Алисы Селезневой неразрывно связывалась с персоной Ричарда III Глостерского. Именно Шэрон Пенман, пожалуй, больше всех в англоязычной исторической романистике (Тэй была детективщицей, и ее знаменитое творение — вложенный сюжет внутри одного из романов об инспекторе Гранте) сделала для того, чтобы трактовка жизни и деяний Ричарда как злобного сгорбленного патологически властолюбивого маньяка утратила монополию на истинность по крайней мере за пределами школьных учебников истории и литературы, знающих всё.

Как показали археологические раскопки и трехмерные реконструкции, Ричард и горбуном-то не был.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/jktEN).

Классический технотриллер Майкла Крайтона был издан на русском первым среди всех работ этого автора — и, как я объяснял несколько лет назад, без эпилога, содержавшего недвусмысленный намек на причастность русских бактериологов к неожиданной эволюции титульного микроорганизма. Полное издание выпущено лишь недавно, а к тому времени у «Штамма Андромеда» уже появился и сиквел, незатейливый (в нем ощущается могучее и чужеродное для первоисточника влияние «Экспансии» с ее протомолекулой), но пригодный скоротать скучную поездку в метро или на поезде. Вспомним, что и поздние работы самого классика оставляли желать много лучшего, а в экранизацию 2008 года с обширными проявлениями блэквошинга, гендерсвопа и онтологических парадоксов,

Все книги Крайтона выполнены в жанре “романа одной ногой в будущем” и (здесь ощущается перекличка с Азимовым и Хербертом) обильно используют псевдоцитаты из внутренних документов «служебных расследований» соответствующей вселенной. Процент удачных предсказаний у него, впрочем, ниже, чем у Кларка, Лема, Мэннинга или Винджа — Крайтон не столько предсказывает будущее или предупреждает о нем, сколько экстраполирует настоящее и направляет его в желательную сторону. (И это было так задолго до «Парка юрского периода», почти единолично породившего диноманию мягких игрушек и парков развлечений, а попутно вызвавшего революцию компьютерных спецэффектов в Голливуде. Нобелевский лауреат 1958 года Джошуа Ледерберг, прочитав роман и посмотрев фильм, уверился, что выведен там под именем Джереми Стоуна, и накатал возмущенное письмо Крайтону и издателям. Позднее недоумевал полный тезка Стоуна, руководивший одно время профсоюзом американских ученых.)

Однако концепция “биооружия с доставкой на дом из космоса”, принесшая ему славу в конце 1960-х, все еще не воплотилась в нашем варианте реальности. Или, во всяком случае, мы о таких инцидентах не знаем.

Быть может, именно это положение дел оставило недовольными основателей и инвесторов калифорнийского стартапа Varda, декларирующего благородную цель — удешевить производство лекарств в условиях микрогравитации? Вчера, 12 июня, первый робозавод Varda был выведен на орбиту стараниями SpaceX и Falcon 9. Орбитальная фабрика Varda проведет в космосе около месяца, после чего замедлится и приступит к возвращению на Землю. Поскольку это самое возвращение по необходимости будет проходить на гиперзвуковых скоростях, Varda активирует вторую часть своего смелого бизнес-плана: осуществит ряд испытаний по выживаемости и управляемости аппарата в рамках научно-исследовательской программы, составленной ВВС США. Стоимость испытаний импровизированного гиперзвукового биооружия оценивается в 60 млн. долларов. Когда робофабрика снизится до высоты крейсерского полета обычного коммерческого авиалайнера, ее скорость будет около 270 км/ч. В этот момент аппарат раскроет парашюты и продолжит снижение. По мнению разработчиков, такой гибридный режим спуска, совмещенный с испытаниями, не повредит сохранности биопрепаратов, синтезированных на орбите.

Хотя, случись вдруг что, виноват, как в отцензуренном эпилоге, явно окажется главный противник. А руководство Varda — останется все в белом, совсем как толкиеновская вала. Или исследователи на улицах мертвого аризонского городка Пидмонт.

С использованием заметки для Medium (https://loadeddice.medium.com/dead-love-and-giant-a9143da5b05).

Этот рассказ у Балларда и до экранизации в рамках «Любви, смерти и роботов» был одним из самых известных и часто антологизировался, но лично мне жаль, что выбрали продюсеры именно его, а не, скажем, «Безвыходный город», где даже в экуменополисе (или сфере Дайсона?) сохраняется определенная «иллюзия полета» — а некоторые, как Айзек Азимов, найдут тамошнюю обстановку и уютной, — или «Последний берег», весьма актуальный по нынешним временам прокси-Третьей мировой войны, когда последние соглашения о коллективной безопасности мрачно хромают к логическому финишу своего срока годности. Не так в «Утонувшем великане», который не просто следует классической традиции гуманистической сатиры, заложенной Свифтом, но и, подобно «Империи солнца» или «Эндшпилю», автобиографичен — даже слишком.

Я его прочел, преодолевая (в отличие от чуть более поздней и, похоже, независимой работы Маркеса) рвотные позывы и помня, как еще полвека назад впору было ставить под вопрос выживание синих китов — но ничего, справились как-то и без китовых зондов «Стартрека», да и в более традиционных областях потребления вегетарианское мясо, на радость конспирологам, с каждым десятилетием набирает популярность. Однако ни в НФ, ни в магреализме рука не поднимается ставить высшие баллы произведениям, любимым школьными учителями литературы за то, что ответ на вопрос «дети, что этим хотел сказать автор?» считывается безошибочно. В заметке о Балларде, которая включена в антологию «Зеркало бесконечности» (под редакцией Силверберга, 1970), американский критик Г. Брюс Франклин отмечает: «Баллард — поэт смерти, для которого наиболее типичны апокалиптические фантазии, прекрасные и мрачные образы распада, смерти, отчаяния». По Франклину, все, чрезвычайно разнообразные, описания смерти у Балларда незатейливо символизируют загнивание британского капитализма в цепких объятьях молодежной (контр)культурной революции. Редко хочется соглашаться с истолкованиями, траченными молью классовой борьбы доинформационной эпохи; в интервью 1969 года Баллард поддел: «С марксизмом та проблема, что это общественная философия для нищих, а нам бы сейчас не помешала общественная философия для богачей». Но в данном случае ничего не попишешь: действительно, на берег выбросило не просто Гулливера или его напарника по кораблю, а Британскую империю и ее легендарную тяжелую промышленность.

И случилось это в Кембридже 1949-го, где Баллард студентом после освобождения из японского концлагеря испытал переживание, немного напоминающее реакцию Чарльза Дарвина на зрелище наездницы, откладывающей яйца в гусеницу. Дарвин тогда пережил тяжелый душевный кризис: «Я признаю, что не так отчетливо вижу во всем промысел Божий и дарованную нам благодать. В мире, по-моему, слишком много страданий». Ему вторит через десятилетия, культуры и мировые войны студент медицинского факультета Баллард:

«Анатомия открыла мне глаза», говорил он в интервью. «Ты всю жизнь строишь на иллюзии цельности своего тела, твёрдой плоти. Мифологизируешь знакомые куски плоти и сухожилия. Затем видишь труп на столе для вскрытия и начинаешь сам вскрывать его, и в конце концов не остаётся ничего, кроме эдакой груды хрящей и горстки костей с ярлычком, носящим имя какого-то мёртвого врача — это колоссальное впечатление, подрывающее уверенность в цельности плоти и убеждающее в том, что дух этого мёртвого врача продолжает себя».

C использованием заметки для Medium (https://loadeddice.medium.com/game-set-death-a67fd59b55b).

Хотя лучший из чисто реалистических романов Балларда, «Империя солнца», он же — единственный удачно экранизированный, написан будет лишь спустя двадцать с лишним лет, в этом рассказе уже содержится зерно, из которого потом проклюнется великолепная концлагерная автобиография. Приговорённый к смерти человек, которого поселили на одной вилле с будущим палачом, становится всё сильнее убеждён в своей невиновности (это на самом деле не так), а палач — в его виновности, пока не наступит подходящий психологический момент для приведения приговора в исполнение.

Герой рассказа куда охотнее заявляет о своей невиновности, а вот бежать, в отличие хотя бы от Франца М. из «Безвыходного города», не пытается. Очень знакомое ощущение времен пандемии карантинов или какой-нибудь общей ли, частичной ли могилизации, не правда ли? Однако истоки его именно там, в лагере для интернированных гражданских на Дальнем Востоке времен японско-китайской и Второй мировой войны, о котором Баллард вспоминал:

«Большую часть трёх лет лагерь охранялся не более чем дюжиной японцев... Основные силы охрана тратила на то, чтобы помогать узникам укрепить покосившуюся колючую проволоку, мешавшую выбраться голодным китайцам. Сами заключённые и следили за соблюдением комендантского часа, дежурствами и так далее, охранники давали о себе знать редко, поняв, что, свалив все обязанности на узников, добьются куда большей организованности в порученном им лагере, чем могли бы мечтать сами».

Не приходится сомневаться, что именно эта кафкианская обстановка «исправительной колонии» решающим образом повлияла на формирование Балларда как писателя, и в некотором смысле он всю литературную карьеру (ну или, по крайней мере, в крупной форме) оставался ее пленником без права на помилование. Даже если концлагерь получался роскошным, как Багряные Пески или курорт из «Вечных каникул».

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/dftG5).

Мог получиться очень хороший киберпанковский триллер (выйди он из-под машинки Дика, наверняка бы уже экранизировали), но, как обычно у Балларда, довольно неудачное моралистическое упражнение. Вырос он, видимо, из строк «Автокатастрофы», где рассказчик (его тоже зовут Джеймс Баллард) думает о своей супруге Кэтрин: «Кэтрин лежала рядом со мной в постели, неподвижная и бесчувственная, как сексуальная кукла с неопреновым влагалищем». В варианте реальности, описанном здесь, люди встречаются и знакомятся только по телевизору (у нас сказали бы — по Сети, но уровень развития современных инфотехнологий для этого недостаточен, скорее тут требуется нечто уровня дистантников из лемовского «Мира на Земле»), герой в счастливом браке, у него двое детей, но они с женой никогда не встречались телесно, и все сексуальные акты состоят из онанизмов, сопровождаемых прикосновениями к проецируемым экранным образам друг друга. Детей зачинают путём искусственного оплодотворения: тут вспоминается вселенная Форкосиганов Буджолд, где на родине Корделии, в Колонии Бета, используются исключительно внематочные методы продолжения рода, а всем (генетически усовершенствованным) людям при рождении вставляют контрацептивный имплант. [Должен заметить от себя, что такая перспектива мне представляется логичным результатом развития человечества — уж слишком скверно женский репродуктивный аппарат приспособлен к родам, отсюда и высокая доля смертей родами в древности (от того же тазового предлежания и проч.) или хирургических разрешений сегодня; кроме того, в очень многих случаях беременность необратимо портит фигуру.]

Но Баллард, как и в «Автокатастрофе», использует этот сюжет для исследования одной из своих излюбленных (шутка в ассортименте) тем — «смерти любви». И когда конце концов герои из любопытства решают пойти на беспрецедентный шаг и создать семью не на расстоянии, то приводит это к тому, что они

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/cyDE8).

С Дилэни, Желязны, Силвербергом, Шайнером, Муркоком, при некоторых оговорках — Майклом Джоном Харрисоном, и еще многими авторами повторяется в небольших вариациях одна и та же история: чем больше продажи и благосклонность критиков мейнстримного гетто, тем заметнее просаживается уровень против работ пылкой молодости. И у Балларда так: все лучшие работы, на мой вкус, им созданы до середины 1960-х. Данный рассказ вызывает ощутимые ассоциации с недавним шедевром Ганна, «Машиной трансценденции», о которой рецензенты замечали, что она напоминает «завалявшуюся в архивах классику Золотого века»; «Угодья ожидания», впрочем, могли бы выйти не только из-под клавиатуры Ганна, задумавшего с приближением 90-летнего юбилея подбить «сумму фантастики», а и из-под машинок Кларка Эштона Смита («Склепы Йох-Вомбиса») или Брэдбери. На другой планете человек по имени Квэйн, прибывший сменить дежурного по обсерватории Таллиса (это имя затем встретим в «Выставке жестокости» уже среди «бетонных мегалитов» Америки 1970-х), натыкается на странный храм галактических рас, напоминающий Стоунхендж — на каменных плитах высечены даты, разнящиеся от библейского времени Земли до (но это герой обнаружит уже постфактум) 2217 года, когда происходит действие. Среди песка, пепла и ужасного жара Квэйн убивает металлурга Майера, надумавшего распилить артефакты для переработки на ценнейшее сырье, и вознаграждается за импульсивное преступление проблеском галактического цикла.

Он узрит будущую эволюцию разумных видов, расширение их в космос, замедление субъективного течения времени до тех пор, пока (спустя квинтиллион лет) они не покинут физический план существования и не станут «великой вибрирующей мантией идей», которая в конце концов поглощает всю материю и «достигает окончательных предикатов пространства и времени, вечности и бесконечности».

Когда это нулевое состояние достигнуто, система взрывается, время и вещество возникают опять, и цикл перезапускается. Бестелесный голос чужака повествует о цели этого видения и об Угодьях Ожидания:

»... мы ждём здесь, на пороге времени и пространства, празднуя собственную идентичность и родство частиц наших тел с частицами внутри солнца и звёзд, наших собственных кратковечностей — с грандиозностями галактических циклов и объединяющим их все временем космоса...» Во Вселенной, быть может, происходит множество смертей, но в конечном счёте она являет собою единое, и существование каждой частицы в ней осмысленно. Концепция близка экпиротической вселенной Турока, Стейнхардта и пр. из космологической теории струн, но такое представление сформулировано только в 2001-м, потому, несомненно, Баллард, как и Баррингтон Бэйли в «Столпах вечности», отталкивался от куда более древних идей стоиков и вечного возвращения.

«Скажи мне, Квэйн, где бы ты хотел оказаться, когда закончится мир?»

В заключительном абзаце рассказа приведена дополнительно порадовавшая фраза, которая как нельзя лучше описывает современную политико-экономическую стратегию Федеральной Империи и ее незадачливых нотаблей: «Но я уверен: то, чего мы ждём, что б то ни было, вскоре наступит... Что бы это ни было, его стоит подождать».

С использованием заметки для Medium (https://cutt.ly/DwefeNPy).

Колин Гринлэнд писал о «Затонувшем мире» Балларда, что “похвала Грэма Грина и Кингсли Эмиса укрепила его репутацию романиста, пробивающего себе путь на свет из сомнительного подлеска НФ”. Было бы чем гордиться, ей-Богу. В начале 1960-х Баллард создавал не только довольно крепкие романы вроде “апокалиптической трилогии”, но и маленькие шедевры, которыми в одинаковой мере могли бы гордиться Бэзил Коппер, Томази ди Лампедуза, Кутзее, Брэдбери и Федор Крюков — вроде «Сада времени», вневременной притчи об аристократах в ожидании варваров, навязчиво напоминающей сон князя Фабрицио Корберы на веранде эмильонского дворца, или «Могил времени», где земной отщепенец, обнаружив нетронутую гробницу, не может найти в себе сил осквернить ее и постепенно очаровывается виртуальным образом давно почившего существа внутри, инопланетянки, напоминающей внешне богиню.

Спустя десяток лет, прочно утвердясь на забетонированной делянке мейнстрима, он выпустит “трилогию городских катастроф” и самую известную в ней — «Автокатастрофу», унылейшее клаустрофобическое исследование техносексуальных перверсий, получившее скандально-культовый статус стараниями Кроненберга. Экранизацию в Каннах освистали, но Фрэнсис Форд Коппола, которому книга и роман также показались отвратительными, был вынужден вручить фильму особый приз жюри, который с тех пор не присуждался ни разу. (Впрочем, можно было бы им ограничиться и в случае «Титана», но для ленты Жюлии Дюкурно, чье тесное родство — чтоб не сказать “гендерсвопная вторичность” — с работами Балларда и Кроненберга очевидно, не пожалели и Золотой пальмовой ветви.)

Жюри культовой на рубеже тысячелетий награды Stinkers Bad Movie Awards, духовного прародителя “Золотой малины”, удостоило экранизацию «Автокатастрофы» особого приза и отметило, что не совсем понимает, как обладательницу “Оскара” Холли Хантер, Джеймса Спейдера и Розанну Аркетт одновременно засосало в эту кучу дерьма. Баллард экранизацией восхитился и счел ее даже лучше книги.

“Жизнь превратилась в огромный роман”, справедливо отмечал Баллард в одном интервью. Трудно с этим спорить — особенно сейчас, когда вокруг идет оживленное строительство общества “малого благоденствия” в версии “среднеразвитого киберпанка”, который еще с рубежа 1980-х и 1990-х хоронили с полдюжины раз, по числу попыток продвинуть в народ гарнитуры дополненной и виртуальной реальности. Отлично, и какой вывод сделал Баллард из размывания границ между миром и текстом? О “смерти любви”: это потому, что секс окончательно перестал на рубеже 1960-х и 1970-х выполнять чисто биологические функции и концептуализировался как наслаждение. (В наше время одним из лучших его киновоплощений кажется Кристин Леман из экранизации «Видоизмененного углерода», чья Мириам Бэнкрофт использует секс и бессмертие как товары одной премиальной категории.)

Баллард, однако, до киберпанка, как в писавшемся одновременно Джетером «Докторе Аддере», не дорос и ударился в “хирургическое морализаторство”: подробным бесстрастным живописаниям симфорофильских сексуальных актов, включая мужские гомоэротические, в «Автокатастрофе» предпослано заботливое авторское предисловие, остерегающее непонятливого читателя, что “главная цель … предупреждение, предостережение против грубого, эротического и ослепляющего царства, которое все настойчивей манит нас с окрестностей технологического пейзажа”.

От него роман и его киноверсия лучше не стали: в эпоху Pornhub единственным аргументом в их пользу может выступить разве что стремление к снобизму, какое случается у любого интеллектуала, и я тут не исключение. Однако уроженцу стран бывшего Варшавского договора, где в очереди за машинками с уровнем комфортности “Трабанта-601” и по 15 лет стояли, а поездки на 500+ км в переделанных под пассажирские перевозки мини-бусиках возможны и ныне, не очень получается с трепетом контркультурного благоговения вживаться в «Автокатастрофу», написанную вдобавок языком справочника для начинающих гинекологов-миастеников:

Подавать роман Балларда как «горчайшие, но чрезвычайно полезные пилюли в очень яркой и привлекательной упаковке» — это все равно что залить на агрегатор домашнего видео эротический ролик с кнопочной “Нокии” без автофокуса под видом 4K HDR и коварно занавесить его пэйволом. А принимать такие пилюли перорально — это, если уж мы обратились к британской культуре,  все равно что  задонатить вместо котиков повышенной пушистости подданной Карла III на борьбу с коррупцией.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/hmtDG).

В день русского языка, прорыва дамбы Каховской ГЭС и великого днепровского потопа просто невозможно не вспомнить роман Балларда и его резкую, колючую, мизантропичную манеру — очень подходящую как для “серьезной литературы”, которую пишут с четким прицелом на жанровые премии и артхаусные экранизации, так и для современной твиттерной дипломатии. «Затонувший мир» открывает неформальную “апокалиптическую трилогию” Балларда, известную хуже аналогичной кинотрилогии Карпентера, но в целом более удовлетворительную эстетически. Это потому, что, в отличие от Карпентера, всегда (кроме «Деревни проклятых») готового сорваться в безудержный тошнотворный трэш, Баллард не забывает восторгаться мимолетными красотами попаданса в сей мир, затонувший, выжженный или хрустальный, в его минуты роковые. Не Баллард начал поиск ответов на главный вопрос Новой Волны: “Какова точная природа катастрофы?”, и не его работами полнятся соответствующие классические антологии — они о похождениях вечного воителя пепельного цирка Джерри Корнелиуса, а уж чего-чего, но межавторских проектов Баллард чурался, за единственным ктулхообразным исключением. Однако именно Баллард, с его обсессивной зацикленностью на различных катаклизмах биосферы и техносферы, последовательнее всех нововолнистов сколачивал гробы для человечества по мерке “фантастики воображения”.

В давней радиопередаче для BBC, интервью с доктором Кристофером Эвансом, Баллард заявил, что полагает «Затонувший мир» психологическим изображением прошлого, а «Выжженный мир» —описанием будущего. Понятно, почему необходимо такое разграничение, даром что действие всех книг условной трилогии развивается в близком или среднедальнем будущем: «Затонувший мир» как упражнение в биосферной эсхатологии, пожалуй, наиболее старомоден и милосерден к читателю, вскормленному на великих журналах Золотого века пальпа (или катавшемуся в детстве по аттракционам Парка юрского периода). Такое произведение могло бы выйти из-под машинок Уильяма Голдинга, Джозефа Конрада, Джона Уиндэма, Джона Кристофера, Лоуренса Мэннинга —или даже Ричарда Джеффриса, который достоин считаться создателем англоязычного постапа. Вместе с тем это до сих пор одно из самых удачных в англосферной фантастике, наряду с «Дарвинией», построений “разворота эволюции”, возврата к доисторическому прошлому.

Под воздействием не вполне понятного скачка солнечного излучения земная экология вернулась к тому состоянию, какое было для нее характерно миллионы лет назад. Мангровая экосистема способствовала преуспеянию рептилий и тропической флоры, млекопитающие в упадке: мир словно опрокинулся в триасский или юрский период. Обосновавшиеся на полюсах власти затонувших государств и ООН слегка обтекли и рассылают научные экспедиции с заданием исследовать новые береговые линии и проследить за биологическим развитием, имея целью повторное заселение этих территорий после стабилизации климата.

Детальная проработка этих стартовых условий сделала бы «Затонувший мир» отличным приключенческим романом (нет сомнений, что в наше время, бедное такими работами, из него произросла бы как минимум трилогия), но совсем не баллардовским. Говоря словами Дэвида Прингла, “подлинные герои Балларда —мужчины и женщины, следующие логике ландшафта”. А я бы возразил: следуют они первобытным импульсам, не имеющим ничего общего с какой бы то ни было логикой. Импульсам, осознанное подавление которых и позволяет человеку соскочить с мальтузианских горок.

Пассивность (“несмотря на красоту и загадочность лагун затонувших городов, он не чувствовал никогда ни малейшего интереса к ним…”), вялость (“… и не заботился узнавать, в каком именно городе сейчас находится станция”), уныние и, в конечном счете, сознательное дезертирство из уцелевшей цивилизации в «Затонувшем мире» вызывают в памяти проповеди Баллардом (через год после полета Гагарина и за семь лет до высадки человека на Луну) скорейшего схода с космической гонки на другой нововолнистской кафедре, в эссе «Время, память и внутреннее пространство».

Подчиняясь авторской логике капитуляции перед “нейроникой”, внутрироманной наукообразной философией (ее адептом выступает доктор Бодкин), стремящейся внедрить человека в экологию как участника и жертву вместо универсального хищника, биолог Керанс удаляется на юг, в сад Эдемский — то бишь триасский, — где еще жарче и влажнее. Словно в матке, где плод подвешен в теплой амниотической жидкости.

Однако сомнительно, чтобы Мать-Природа согласилась родить Керанса обратно. Отучить мыслить она бессильна, этим занимаются в школе и Голливуде.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3pudWb4).

Нижнюю часть интернета иногда не рекомендуется читать под тем предлогом, что он от этого тупеет; в последние несколько месяцев этот совет исключительной ценности поколеблен тем, что впоследствии, возможно, будет названо очередным фундаментальным открытием — открытием больших языковых моделей, с достаточной для потребительского комфорта точностью эмулирующих естественный интеллект типового избирателя стран Свободного Мира ®. По этой причине и по некоторым другим сетевые комментарии давно заслужили признания отдельным видом литературы или, по крайней мере, журналистики. Восходят интертекстуальные диалоги, да и сам термин “форум”, еще к древнеримской практике. И несколько странно, заглядывая в обильно отсылающий к падению Рима цикл Айзека Азимова о Галактической Империи и Академии, наблюдать, как Дьюсем Барр и Латан Деверс платят иридиевыми монетами за единственный официальный источник имперских новостей — бумажную газету из автокиоска. Для сравнения, в экранизации от Amazon виртуальная копия Гэри Селдона лихо общается со сменившим пол Гаалем Дорником после хладнокровного самоубийства руками Рейча — и все это без единой перфокарты или распечатки на матричном принтере. А минуло не двадцать и не пятьдесят тысячелетий, но менее века.

Естественно, ни письма в редакцию, ни комментарии, ни какая бы то ни было другая форма гипертекстового взаимодействия на Транторе в эпоху упадка Империи спервоначалу не были предусмотрены. Азимов мог бы подумать и дважды, и трижды — его наставник Кэмпбелл наладил первоклассную обратную связь с читателями «Astounding» (даже заокеанскими, что иногда приводило к вмешательствам в историю, которые бы сделали честь и Совету Времен из «Конца вечности» — https://fantlab.ru/work2739?sort=date#response454179), отвечая на вопросы и возражения по поводу своей беллетристики и научпопа настолько оперативно, насколько это вообще было возможно в 1930-40-е. Потребовалось больше полувека, чтобы уже после кончины Азимова, в новом тысячелетии, Дональд Кингсбери своим (неавторизованным, но блистательным) фанфиком «Психоисторический кризис» приблизил вселенную робоАкадемии к более вероятным траекториям научно-технического развития базовой реальности.

Но и сам Азимов с течением времени, наблюдая за шествием информационной эры по Земле и собирая свои произведения о роботах и Академии в единую метавселенную, несколько модернизировал свои взгляды на будущее литературы и журналистики. Его рекомендации, изложенные здесь, слегка подпорчены неуместными восхвалениями бездарного руководства Странка и Уайта «Элементы стиля», которое Айзек, сам никудышный стилист, боготворил, но с таким недостатком можно примириться. Если сухой, клаустрофильский, местами желчный азимовский стиль вас, подобно мне, оставляет равнодушным, то и к заповедям навроде

вы наверняка не прислушаетесь. И правильно поступите. Азимова читают отнюдь не за красоту слога и литературные экзерсисы, а за идеи и энциклопедизм.

Важнее, что азимовский подход к проектированию контентостроительства информационного века безукоризненно оптимистичен, а это сейчас, в эпоху массовой пролиферации «культуры отмены», большая редкость. В некотором смысле это было очевидно еще из «Профессии» или «Разрешимого противоречия», где у Айзека нарочито идеально сплавлены (как и в нашем варианте реальности, где строится общество среднеразвитого киберпанка) утопия и антиутопия творчества, но все же приятно получить дополнительное подтверждение от человека, сделавшего себя мультимиллионером на писательском поприще еще до отмены золотого стандарта. Впрочем, история умалчивает, какую долю от гонораров Азимов тратил на проживание в номере нью-йоркского пятизвездочного отеля с великолепным видом на Центральный парк — просто потому, что ненавидел без нужды путешествовать дальше центра Нью-Йорка, а еще оттого, что ему так было удобнее работать.

«Вы, вероятно, слышали утверждение, что одна картинка стоит тысячи слов», писал Азимов в статье «Светлое будущее: как писать нонфикшен», которая представляет, пожалуй, наибольшую ценность из всего сборника.

«Не верьте! Возможно, в некоторых особых обстоятельствах оно и верно— это если вы неграмотны или пытаетесь описать физический вид сложного объекта. В иных случаях— чушь».

«Как только возникает необходимость в передаче эмоций, идей, прихотей — и вообще любых абстракций, — становится ясно, что для этого пригодны лишь слова», пояснял он. «Модуляции звука на бесчисленное множество ладов— единственный инструмент из числа изобретённых человеком, с помощью которого можно хотя бы надеяться передать колоссальные сложность и разнообразие людской мысли... коммуникации производят фантастическую, фундаментальную перемену в обществе. Однако эта перемена включает трансформацию способов передачи информации, а не природы последней. Сама информация остаётся такой же, какой была в доисторические времена: речь и застывшая симвология речи, именуемая у нас письменностью... Мы умеем обмениваться информацией при помощи языка знаков, семафоров, миганием лампочек, морзянкой, по телефону, через электронные устройства, лазерными лучами; иные технологии ещё не зародились, но в каждом случае ими передаются слова. Значит, таково фундаментальное правило. В начале было слово (как говорится по другому поводу в Евангелии от Иоанна), и в конце тоже будет слово. Слово бессмертно. Из этого следует, что как только с изобретением письменности пять тысячелетий назад появились писатели, то они по необходимости пребудут до тех пор, пока существует цивилизация. Писатель может творить в различных формах и разными инструментами, но он всё равно будет писать».

Азимов менее проницателен в прогнозах аппаратных воплощений когнитивной революции, внутри которой мы поселились, чем Уэллс («Всемирный мозг»), с которым он сверяет время по аналоговым часам. Но его это не слишком огорчает:

«После вывода о том, что у писателей будущее осталось, мы вправе искренне поинтересоваться другим вопросом. Какой предвидится писательская роль в будущем? Станут ли писатели менее важны, так что их общественная функция усохнет, или сохранят своё место?

Ни то, ни другое…Никто не предполагает, что стараниями научного писателя весь мир присоединится к интеллектуальной аудитории, и любой средний человек превратится в сведущую творческую персону. Достаточно и того, чтобы знание распространялось как можно шире, а миллионы тех, кто в противном случае остался бы неграмотен или, ещё хуже, увлечён бессмысленными призывами, ознакомились с ним хотя бы бегло, достаточно, чтобы просветились те, чьи решения с наибольшею вероятностью повлияют на ход событий, то есть высокопоставленные политики и экономисты... Герберт Уэллс сказал однажды, что история есть гонка между просвещением и катастрофой, и возможно, что вклад писателя во всеобщее просвещение окажется как раз достаточен, чтобы оно обогнало катастрофу. А если просвещение победит, пускай и за малейшим преимуществом, то ничего другого и не надо».

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/42o9rgU).

Когда в середине апреля готовилась к первому запуску Starship, Элон Маск дипломатично заявлял, что будет считать успехом любой результат, кроме уничтожения стартовой площадки. Но выяснилось, что проблемы Starship далеко не исчерпываются отсутствием всякой фантазии при подборе имени корабля (хотя как вы космическую яхту назовете, так она, вероятно, и полетит).

Уместно вспомнить теперь, что чуть ли не со времен Уильяма Проксмайра многие американские политики при каждом удобном случае вопиют об экономической бесполезности пилотируемой космонавтики (у Джека Макдевита во вселенной Космической Академии это явление называется “центаврийской инициативой”: сидите, дескать, на задницах ровно и не суйтесь к западу от Проксимы Центавра). А те, кто не вопиет, в лучшем случае используют космические программы не по прямому назначению, но как инструмент создания рабочих мест. Неудивительно, что уже пошел отсчет второго полувека без пилотируемых полетов за пределы земной орбиты.

А ведь Джон Вуд Кэмпбелл еще в 1937-м, то есть не только до первого спутника и полета Гагарина, но и до Второй мировой войны, предупреждал, что без колоссальных экономических результатов пилотируемая космическая программа Человека заржавеет.

Заржавел, впрочем, вместе с нею и промышленный пояс североамериканской глубинки, а сейчас начинают корродировать и “кремниевые долины”, казавшиеся эдемским оазисом для нового технического жречества смузистов-пансексуалов. Атомное топливо из песка, как предлагал Кэмпбелл (имея в виду, вероятно, процесс Оппенгеймера-Филлипс*), не добывают, только чипы. Да и то — американские инженеры для такого плохо приспособлены.

Счетчик госдолга США же прибавил столько десятичных разрядов, что за оценочную стоимость атомного планетолета по Кэмпбеллу — несколько миллионов долларов — сейчас и захудалого футболиста не купишь. Однако во всем остальном суровые предостережения Кэмпбелла относительно темпов космической экспансии и неприятных инфляционных эффектов экономики, ориентированной на опережающий рост потребления, полностью подтверждаются экспериментом. Вспомните, что уже в текущем 2023 Году Джекпота SpaceX обещала нам тестовую миссию к Марсу, а лунная база Роскосмоса еще с 2020-го должна бы добывать гелий-3. На практике же трудности возникают не с освоением космоса, а с устойчивостью банковской системы и обузданием инфляции, не с Марсом, а с выходом на низкую околоземную орбиту, и не с гелием-3, а со старой доброй углеводородной гегемонией.

Очевидно, реальнее, как в «Невероятной планете» того же Кэмпбелла, будет Конгрессу США, SpaceX и НАСА надеяться на помощь благожелательно настроенных инопланетян, которые решат сразу две проблемы: повысят культуру инженерного труда и пресекут китайский демпинг. Возможно, их визит будет приурочен к столетней годовщине выхода цикла статей Кэмпбелла о Солнечной системе и президентским выборам 2036 года в США и России.

* Cм. «Note on the transmutation function for deuterons», J. Robert Oppenheimer and Melba Phillips, Phys. Rev. 48, September 15, 1935, pp. 500-502, https://journals.aps.org/pr/abstract/10.1103/PhysRev.48.500

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3VhIFDP).

Кэмпбелл более-менее точно оценивал сомнительные перспективы колонизации соседних планет системы или контакта с местной жизнью. Он не был, конечно, свободен от вспышек необузданного оптимизма, как в «Самой могучей машине», где Аарн Мунро представлен выходцем с колонии на… Юпитере, причем Кэмпбелл в переписке с читателями “Astounding” подтверждал, что не сомневается в возможности существования там жизни. Впрочем, при некоторой ловкости рук юпитерианскую колонию можно переклассифицировать в ганимедскую или энцеладскую, а там, из-за подповерхностного довольно теплого океана, уже другой коленкор.

Создатели той же «Экспансии» обладают несомненным преимуществом перед Кэмпбеллом: опорой на данные продвинутых исследований системы робозондами, большими телескопами (включая орбитальные) и дистанционными локаторами. Кэмпбелл же, писавший в 1930-х, сетовал, что о Плутоне знает больше, чем о закрытой облаками Венере, и без особой уверенности оценивал продолжительность венерианского дня в 30 земных суток. Как мы сейчас знаем, он ошибся почти на десятичный порядок. Попытки определить химический состав атмосферы Венеры спектрометрически в те годы также не давали результата, и Кэмпбелл пошел простейшим путем, объявив облака состоящими из воды:

Строго говоря, вода в венерианских облаках действительно есть, вот только почти вся она там химически связанная, в форме гидрата смертоносной серной кислоты, получившейся путем гидратации трёхокиси серы, а эта последняя возникла за счет окисления сернистого газа атомами кислорода: в отсутствие собственной магнитосферы солнечный ветер с удовольствием расщепляет углекислый газ атмосферы, порождая свободный кислород.

Тем не менее в главном обзор Кэмпбелла оказался безжалостно точен: если вы углеродный шовинист, ловить на Венере и Марсе нечего.

Еще занятнее другое. Кэмпбелл не просто отдает себе отчет в таком шовинизме, но и, обосновывая эту позицию, приходит к идее, которая во всем, кроме названия, аналогична понятию “зоны Златовласки”. Но последнее, сформулированное лет на 40 позже, с его именем, разумеется, не связывается. Что ж, если вы читали Лоуренса Мэннинга, то подобное переоткрытие концепций, щедро раскиданных на непаханые силовые поля в середине 1930-х, вас не удивит.

Вполне вероятно, что, ознакомься Каттнер и Мур с прогнозами Кэмпбелла внимательнее, их «Ярость» ныне избежала бы почти полного — и незаслуженного — читательского забвения. Ведь немногие читатели дают себе труд абстрагироваться от идиотской, по современным понятиям, картины старомодной Венеры, покрытой джунглями и населенной таким смертоносным зверьем, что люди на сушу без острой необходимости не суются, предпочитая отсиживаться на дне морском в цитаделях, поименованных в честь штатов погибшей вместе с Землей Америки.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/41ZWSaK).

Я ранее дал высокую оценку циклу научпопа Джона Вуда Кэмпбелла-младшего о Солнечной системе, куда входит эта статья, но отметил, что заметно хуже прочих выдержали проверку временем утверждения, посвященные Меркурию и Плутону. С Плутоном все и без разъяснений понятно: думается, многие читатели хорошо помнят, где были и чем занимались в тот недавний момент, когда зонд “New Horizons” переслал на Землю первые в истории детализированные снимки этого мрачного ледяного чулана Солнечной системы.

Сложнее ситуация с Меркурием, который вроде как известен с давних времен и послужил, в частности, первым инструментом опытной проверки предсказаний эйнштейновской теории относительности. Увы, наблюдениям этой планеты из тех широт, где проживает большинство населения развитых стран мира, часто мешают климат и растянутые по сравнению с тропиками или экваториальными областями сумерки: Меркурий никогда не отходит от Солнца дальше, чем на 28 градусов, и его слабую звездочку разглядеть на фоне зари тяжело даже близ наиболее удобной максимальной элонгации, а еще чаще она просто теряется в пригоризонтных облаках. Бытует неподтвержденное, но устойчивое мнение, что Коперник за всю свою астрономическую карьеру ни разу не увидел Меркурия с родины; вряд ли это так, но в своих работах он и вправду не ссылается на личные наблюдения планеты, лишь оговаривает, что они требуют известной хитрости.

Далее, Меркурий из-за сильно “прижатой” к Солнцу орбиты оказывается в среднем самой близкой к Земле планетой системы, несмотря на то, что формально ею принято считать Венеру — та сближается с Землей сильнее, но происходит это реже. (Кстати, аналогичное утверждение справедливо даже относительно Нептуна.)

По тем же соображениям, однако, исследование Меркурия беспилотными зондами, не говоря уж про пилотируемые корабли, резко затрудняется: орбитальная скорость планеты, летающей глубоко в гравитационном колодце Солнца, почти на 18 км/с выше земной, и дельта скоростей при маневрах вне “межпланетной транспортной сети” куда выше, чем при путешествиях к Венере, Марсу или газовым гигантам.

Неудивительно, что вплоть до 1965 года считалось, будто Меркурий всегда повернут к Солнцу одной и той же стороной, и лишь радиолокация, а затем и обследование планеты “Маринером-10”, помогли обнаружить, что на самом деле он захвачен в более редкий спин-орбитальный резонанс 3:2. Не только Кэмпбелл, но и его ученик Азимов («Ночь, которая умирает») на этом погорели — ведь статья Кэмпбелла о Меркурии построена на двух главных предположениях.

Одним из них как раз и выступает преподносимый безапелляционно тезис о том, что на Меркурии из-за синхронизации по орбите с Солнцем существуют неизменные “дневная” и “ночная” стороны, а вдобавок резонанс 1:1 порождает либрацию, охватывающую более 23 градусов по долготе в двух направлениях. (Сегодня известно, что реальная либрация Меркурия немногим более 0.5', а из-за резонанса 3:2 там наблюдается схожий, но не тождественный «эффект Иисуса Навина», когда Солнце в небе близ перигелия движется ретроградно.)

Второе предположение приводит к еще более фантасмагоричным результатам. Зная, что в прецессии перигелия Меркурия проявляются эффекты теории относительности, Кэмпбелл счел его “эйнштейновским” миром, смело приписал фотонам ненулевую релятивистскую массу и уверенно постулировал возможность наблюдения на этой планете явлений, для которых интенсивности гравитационного поля Солнца явно недостаточно.

А жа-а-а-лко. Согласитесь, было бы весьма удобно располагать у себя на «заднем дворе» естественной исследовательской лабораторией с эффектами кривизны пространства-времени, ради наглядного изучения которых приходится заглядываться на далекие пульсары и черные дыры?

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3ApLjxJ).

Кэмпбелл начал работу над этим циклом статей в возрасте двадцати шести лет, закончив университет Дьюка (из Массачусетского технологического он ушёл) со степенью по физике. Спустя несколько месяцев после окончания цикла он принял у тридцативосьмилетнего Ф. Орлина Тремэйна бразды правления «Astounding», навёл там порядок и вдохнул новую жизнь в журнал; Айзек Азимов стал одним из главных его помощников в этой геркулесовой работе, и, в частности, с подачи Кэмпбелла взялся за первое в истории НФ построение Галактической Империи человечества в цикле об Академии.

Азимов считал, что именно эти статьи Кэмпбелла привели его к пониманию, как можно разъяснять науку аккуратно и в то же время увлекательно. Всеми статьями, которые Азимов написал для НФ-журналов, и вообще всем, что написано им помимо беллетристики, а следовательно, и статусом самого плодовитого писателя в истории фантастики, он, как признавался, «обязан наслаждению, которое испытал, читая цикл статей Кэмпбелла об астрономии».

Конечно, эти материалы отражают развитие земной науки на конец 1930-х гг., восемьдесят с лишним лет назад, но тем интереснее сопоставлять выводы и прогнозы автора с новой информацией, какая стала нам доступна в ходе стремительного развития астрономии и исследований Солнечной системы роботизированными устройствами, а также, увы, заметно менее впечатляющего продвижения пилотируемой космонавтики. Примечательно, что (за простительным исключением данных о труднодоступном для наблюдений Меркурии и только-только открытом в ту пору Плутоне) устарел кэмпбелловский научпоп совсем не так сильно, как логично было бы опасаться: хоть сейчас бери и составляй на его основе учебник астрономии для самых маленьких подписчиков TikTok-канала НАСА или «Роскосмоса». Например, Кэмпбелл весьма точно угадал, как обстоят дела на Венере и Марсе, заключив, что миры эти для жизни непригодны, хотя и по разным причинам. В ту эпоху фантастике тяжело было проглотить удручающие версии о венерианской жаре, от которой плавятся камни, идут дожди из серной кислоты и выпадает снег из теллура и сернистого свинца, или о морозном мертвом Марсе, откуда давно улетучилась жидкая вода, а большая часть кислорода связалась в виде красноватых окислов железа на поверхности: после телепорт-визитов Джона Картера к яйцекладущим принцессам минула едва четверть века, а у Каттнера в «Ярости» даже десять лет спустя человечество находит пристанище в океанах Венеры. А сейчас не вполне ясно, является ли вообще Солнечная система стабильной (https://www.nature.com/articles/nphys728 ): даже если не учитывать приметы хаотичности в движении Плутона, разжалованного из планет в 2006-м (https://www.science.org/doi/10.1126/science.241.4864.433), весьма похоже, что орбита Меркурия принципиально не поддается надежным расчетам на отрезках дольше 200 млн. лет (https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*XoauxMfuM56faEG8Y1--Zg.jpeg).

Правда, астрономия как школьный предмет давно уже необязательна, и, проходя по вечерним улицам любого крупного города, вам потребуется просеять выборку примерно из пары тысяч девушек, чтобы найти ту, какая хоть на миг задумчиво вскинет глаза к звездам. В этом смысле предложенный Грегом Иганом карантин, пожалуй, избыточен, как и фэйкдемийные локдауны 2020-22 годов. Скажем, две публикации на телеграфном узле бывшего студенческого журнала DOXA, размещенные в один день, отличаются по количеству просмотров более чем в 5 раз, по числу пересылок — в 24 раза, а по числу лайков — более чем в 3 раза, хотя соотношение исторической значимости их скорее обратное: гибридные солнечные затмения вроде имевшего место 20 апреля крайне редки и случаются лишь несколько раз в столетие, чего нельзя сказать о рейдах на призывников.

А Кэмпбеллу дурную службу сослужили не только увлечение дианетикой, граничившее с религиозным экстазом, но и неумеренная популярность «Кто идёт?» во многих его инкарнациях, устойчиво затмившего остальное наследие классика.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/2T4uBA9).

Даже допрежь карантиновирусной аферы и «апрельских тезисов» об электронных повестках с презумпцией информированности рунетовским читателям несложно было догадаться, что киберпанк, конечно, не мертв, а, подобно року, хэви и дэту, возрождается в каждом поколении. Иногда он претерпевает перекрестное опыление с другими жанрами (чаще всего космооперой), но переход к новеллизациям кино, игр и прочим межавторским проектам — отнюдь не лучшая участь, какой можно пожелать автору этого направления, хотя и самая частая.

Чуть не постигла эта “малая смерть” и Кевина Джетера. С этим именем по справедливости-то и должен быть синонимичен ранний киберпанк, однако «Доктора Аддера», написанного еще в начале 1970-х, удалось с большим трудом опубликовать только через дюжину лет, и так получилось, что в тот самый момент уже вышел в рейс черный ледокол с экипажем из нейромантиков. Но мы-то не забудем, кто стал нулевым пациентом IBM-синдрома в 1972-м, когда Кевин Джетер передал Дику свою рукопись через Уиллиса Макнелли.

Как знать, не случилось ли это во время пикника на обочине закольцованного хайвея, в костре для которого уже прогорело до черных дыр «лето любви»?

«Доктору Аддеру» предпослано восторженное предисловие Дика (https://fantlab.ru/work962304), но сам ФКД (диджей свободного постап-радио KCID в мире романа) в печати эту книгу уже не увидел — он умер в 1982-м, назначив Джетера душеприказчиком; на страницах «Стеклянного молота» Дик с теплотой выведен в ином образе, Бишофски, а вот его экс-женам, объединенным в персонаже Лины, порядком досталось.

Этим, собственно, и поясняется довольно быстрое переключение Кевина в режим новеллизатора и проектного координатора: кому, как не Джетеру, было разгребать багаж, забытый Бегущим по лезвию бритвы в накопителе земного министерства трансмиграции.

Термин Bladerunner, кстати, вредно калькировать: на американском жаргоне он означает незаконного торговца хирургическими инструментами и “стекловарными” наркотиками — в этом смысле персонаж Дика (и Вильнёва) ближе не охотнику за андроидами, а как раз доктору Аддеру. Название экранизации было подсказано Скотту и Дику именно Джетером.

Второй роман менее мрачен, нежели «Доктор Аддер» (впрочем, очень трудно себе представить более депрессивный сеттинг, чем в открывающей цикл работе), это философско-религиозный триллер с отчетливыми нотками нуара и мастерским использованием экспериментальных киносценарных техник субжанра roadmovie, который мог бы выйти из-под машинки Ремарка периода «Жизни взаймы». Он не получил такого культового, пускай и в узких кругах, статуса, а третий, «Death Arms» (надмозг. рус. «Оружие смерти»), и вовсе кажется заметно более тусклой светокопией первого. Но в известном парадоксальном смысле циклу как условному целому это пошло даже на пользу: его проще читать и высоко оценивать, рассматривая не как трилогию со сквозным сюжетом, но как антологию срезов соседних бран в мировой стопке (к примеру, Транспогодные Зоны «Стеклянного молота», порожденные сбрендившей спутниковой группировкой «умного» климатического оружия, практически невозможно совместить с нескончаемой засухой «Доктора Аддера», да и степень сохранности городской цивилизации Лос-Анджелеса во втором романе ощутимо выше). Этим «Город Ангелов» больше всего похож на выпускавшуюся одновременно Калифорнийскую трилогию Робинсона, действие которой разворачивается там же по соседству — в округе Ориндж, но в трех разных вариантах реальности.

Для корректного понимания «Доктора Аддера» важно учитывать, что округ Ориндж в 1970-е — 1990-е представлял собой самый надежный в электоральном отношении очаг республиканских симпатий в Калифорнии, которая в целом придерживается агрессивно либеральных воззрений. Уроженцем округа был, в частности, Ричард Никсон, президент США в период работы Джетера над книгой, которого в киберпанке и постапе любят не слишком завуалированно демонизировать.

Почти всегда на выборах разных уровней республиканский кандидат мог рассчитывать на поддержку консервативного населения Оринджа, и эта закономерность нарушалась считанные разы (к примеру, на губернаторских выборах — только однажды, в 1978-м); но постепенно историческое преимущество республиканцев размывалось за счет миграции в округ лиц латиноамериканского и азиатского происхождения, а также сторонников прогрессивистских взглядов.

На выборах 2016 г. оно впервые исчезло, и избиратели округа с тех пор не менее исправно голосуют за кандидатов от Демпартии, даже если эти кандидаты, по впечатлению, управляются с помощью перфокарт и телесуфлеров (президент Байден, сенатор Файнштейн). Однако этот случай был также предусмотрен Джетером, ведь «Доктор Аддер», в отличие от большинства ныне премируемых англосферными конвентами работ, обладает вневременной и внепартийной актуальностью — в нем не указывается, какая именно партия построила в округе Ориндж Биоархивный Отдел Департамента Образования.

Если вы используете русский язык в качестве рабочего при поисковых запросах к Google, но при этом ленитесь изучать их синтаксис, позволяющий более тонкую сортировку результатов (начиная с кавычек вокруг запроса), то наверняка заметили, как затруднились попытки приобщиться к знаниям человечества о Рихарде Вагнере за последний год с хвостом. Остается надеяться, что и небесный покровитель “оркестра” сделался из-за этого хоть чуточку популярней у самых маленьких пользователей Рунета (до 20 и младше) — как это произошло в Мали, где Рихард теперь ассоциируется с русской музыкой:

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/0*Qm8zBc7brJ857R6n

Но представьте себе, что вы и есть Рихард Вагнер, только-только закончивший работу над циклом о Кольце нибелунга. Русские поклонники в Байройте, где запланировано первое в истории последовательное исполнение всех четырех опер, вас ничуть не удивляют — визовый режим на Земле далек от нынешнего тюремного. Ни о законе Годвина, ни о претензиях новосибирских верующих к «Таннгейзеру», ни о предстоящем экспоненциальном ускорении технологического развития человечества, ни об информационной прозрачности военных зверств, провоцируемой этим, вы не подозреваете. Ваши запросы не слишком требовательны, вам достаточно наилучшего — бессмертия в памяти людской.

Повлияет ли на ваш замысел предзнание выдачи результатов?

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3zT45NM + https://bit.ly/3mpXU0y + https://bit.ly/3UwJ2KI + https://bit.ly/3mBZrkf).

Это, наверное, самый странный и удачный гибрид твердой НФ, космооперы и лавкрафтианского хоррора (который бы корректнее именовать ходжсонианским) по эту сторону «Горизонта событий». Могли бы вы предположить, что полет корабля поколений, не уступающего возможностями “Эриофоре” из «Революции в стоп-кадрах» Питера Уоттса, по Вселенной, не допускающей в жестокости своей расстановки сверхсветовых гейтов, приведет… прямиком в Ночную Землю Уильяма Хоупа Ходжсона, кошмары о которой терзают старшего навигатора?

Причем, несмотря на все апгрейды по пути, челн на миллионы лет там, в Ночной Земле, еще и устаревшей моделью покажется.

Воспрянув от криосна при крайне неприятных обстоятельствах, можно попытаться заново установить контакт со смертными обитателями наружного хабитата — чтобы обнаружить, что если объём мозга у тех уменьшился, а технологический уровень подупал, то кое-какие иные физические аспекты претерпели компенсирующее разрастание. А причина его относится к категории тех, лучшее лекарство от которых — поспешно учинить ковровую термоядерную бомбардировку и свалить к более счастливым звёздам.

При условии, конечно, что у вас в галактике такие звезды ещё остались в запасе. Но если они вообще хоть когда-то зажигались в черных небесах, значит, и Дженнифер Лоуренс не единственный вариант для свайпа в Tinder на всю «Вечность», и бессмертная любовь существует не только в детских сказках?

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3K5ALbC).

О причинах победы антисистемного единого кандидата от реднеков, технократов, риэлторов и гетеросексуалов на выборах президента США 2016 года написаны терабайты аналитических работ, но все — задним числом. Несколько аналогичный сценарий может быть найден в куда более раннем (1964) рассказе Фрэнка Херберта из цикла о Джордже Маккае, и тем занятнее эта аналогия, что в ее рамках директор ФБР Коми становится исполнителем роли Клинтона. Клинтона Уатта, секретаря Бюро Саботажа, если быть точным.

В трактовке, предлагаемой Хербертом, основная функция саботажного ведомства — вставлять палки в колеса бездушному государственному механизму, предотвращая аутоиммунные расстройства оного, влекущие за собой фрагментацию общества и значительные людские жертвы. Трудно судить, знаком ли был директор ФБР с концепцией корпуса государственных саботажников, но его точечный вброс о переписке Хиллари Клинтон накануне выборов идеально укладывается в эту схему. Как, впрочем, и более актуальные в 2023 Году Джекпота разборки с секретными документами, над которыми работало в непринужденной домашней обстановке семейство президента Байндли... то есть Байдена.

Однако помните: только та нация достойна считаться великой, чей правитель не просто так метит в Наполеоны, а способен гарантировать восход солнца вручную. Кто, как не Джордж Маккай, влюбленный в самую настоящую звезду — калебанку Фанни Мэй, будет наиболее перспективным кандидатом на эту должность? Не Фредди Мака же выдвигать ему в соперники на праймериз.

К слову, обязанности обвинителя в Высшем Системном Суде Центрального Сектора Консента исполняет некто Холджэнс Вонбрук: «высокий, тощий, как пугало, в красном облачении, с резкими чертами лица, седовласый, угрюмый, непреклонный, похожий на Коттона Мэзера».

Такой персонаж (без описания внешности) упоминается и в глоссарии к вышедшей годом позже «Дюне», но ни в одном русском ее переводе не отмечено, что появился он на свет

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3Gftmp8 + https://bit.ly/3U7DEgx + https://bit.ly/3K5ALbC).

«Моя цель — звезды» — разумеется, не единственная адаптация биографии Франсуа Пико в истории приключенческой литературы и даже не первая такая попытка в НФ в Золотом веке пальпа (Гамильтон застолбил делянку с «Диктаторами творения»), но, пожалуй, самая известная на фантастических пажитях; она предвосхитила лет на 30 (или запустила?) решительное расставание фантастики с врожденными дефектами, побуждавшими критиков загонять все сообщество в гетто. Конечно, сейчас хорошо видно, что на самом деле в тесном гетто обитают не фантасты, а мейнстримщики, хайпожоры и снобы, мнящие многоликий Великий Американский Роман вершиной литературного мироздания, но в 1950-х — 1960-х это было ясно далеко не всем, и даже много позже случались прискорбные метания между фантастикой и мейнстримом, стимулируемые кнутом издателя или (творческой ли, сексуальной ли) фрустрацией — как у Бэнкса, Дилэни, М. Джона Харрисона, Муркока или Летема.

Бестер между делом в этом небольшом романе середины 1950-х небрежно заложил основы киберпанка и новой космооперы, а его великолепные женские персонажи, абсолютно чуждые эре, когда среднестатистическую Галактику осваивали мужчины и роботы, легко дадут прикурить не только большинству современных SJW-активисток фэндома, оккупировавших конвенты и шорт-листы престижных англосферных премий, но и той же Илье Вольевой из «Пространства откровения» Рейнольдса, не говоря уж про лучше знакомых ширнармассам Лею и Рэй из «Звездных войн».

Тут, по-видимому, впервые в НФ дотошно исследовано футурошоковое влияние фундаментальных сдвигов эволюции человека на экономику его цивилизации, пускай телепортация по способу Чарльза Форта Джонта и не подчиняется скучным ограничениям типа закона сохранения импульса (узнать, что будет, если подобная вольность недостаточно поэтична, можно у Винджа в «Витлинге»). На десятилетие раньше Фрэнка Херберта Бестер переодевает топ-менеджеров и советников руководства транснациональных корпораций в парадные мундиры потомственных аристократов — и показывает, как мимолетна в исторических масштабах эра сравнительно бурного подъема благосостояния среднего класса, характерная для мира после Второй мировой войны, ибо старые ли, новые ли деньги уверенно тяготеют к перелицовкам феодализма на очередном технологическом уровне.

Здесь же встречается дебютное упоминание устройства, идентичного современным «умным часам» с функцией видеосвязи,

а противостояние Внутренних Планет и Внешних Спутников недвусмысленно позаимствовано для архитектурно-строительного проекта самого популярного нынче космооперного сериала, «Экспансии» Абрахама-Фрэнка, и чем дальше «Экспансия» отходит от нуарного сеттинга в бестеровском духе, тем труднее через нее продираться, уговаривая себя, что в начатом джонте верную клячу («Росинанта») добрый хозяин не бросает.

И вот свежайший штрих, подчеркивающий неизменную растяжку «Моя цель — звезды» одной ногой в будущем, которое распределено слишком неравномерно, чтобы наступить сразу, а не постепенно. Кролик, молодой помощник адвоката Региса Шеффилда, торопится к разведчику Ян-Йеовилу по случаю внезапного срыва маски с земного юриста.

Особая привлекательность этой сценки в том, что Бестер поместил нью-йоркский филиал Центральной Разведки Внутренних Планет в районе Файв-Пойнтс, самой мрачной бандитской берлоге Нижнего Манхэттена XIX — первой четверти XX веков, игравшей в городе ту же роль, какую в Гонконге — Коулун, прототип гибсоновского Муравейника. К примеру, на Файв-Пойнтс начинал свою профессиональную деятельность Лаки Лучано. Именно здесь, в известном согласии с замыслом Бестера, размещается ныне офис манхэттенского окружного прокурора, где предстоит давать показания Дональду Трампу по делу о гуманитарной помощи Сторми Дэниелс.

Пожалуй, Трампу полезно было бы изучить некоторые доводы самооправдания Гулливера Фойла, преступника Солнечной системы № 1.

Прецедент уже создан: в ноябре 2016 года, задержавшись ненадолго на перекрестке Президент-стрит и Клинтон-стрит в Нью-Йорке, Формайл с Цереры рассудил, что история династии Клинтонов и Главная президентская последовательность США отсюда идут в разные стороны, и проследовал табором к Белому дому, где и раскинул Четырехмильный цирк в виду Овального кабинета. Нынешнее разбирательство, затеянное Демпартией, явно может затянуться не на один сезон, а в случае, если Четырехмильный цирк Трампа снова водворится на Капитолийском холме, он теоретически вполне может помиловать сам себя.

Увы, несмотря на богатство сюжетного материала, у «Моя цель звезды» мало удачных обложек; еще меньше случаев, когда это произведение издавалось с достойными внутренними иллюстрациями или хотя бы соблюдением авторской экспериментальной полиграфии. Пожалуй, идеальным изданием этой работы Бестера можно считать японское с иллюстрациями Нориёси Ораи:

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:640/format:webp/1*bP6jKRABopBQLqvl4qPf4g.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*tC1Q2PaDh3sp9WmprtF3Bg.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:640/format:webp/1*I8E-i3sU-8mF-cKnAMp46A.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*fRde-HazcmJtEFW_r9Y0zw.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*QIsnwx3XzYXCaqyvwUZauA.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*_8jeOOuIYWnuETjo3iEwAQ.jpeg

https://miro.medium.com/v2/resize:fit:720/format:webp/1*dv00IbJd8L80USqlR5jntA.jpeg

Кстати, вам тоже показалось, что корабль «Кочевник» на обложке и заключительном рисунке — близкий родственник «Роршаха» из «Ложной слепоты» Питера Уоттса?

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3DYP4MM + https://bit.ly/3Z1lJtx).

«Князь света» Роджера Желязны не имеет ни экранизации (если не считать операцию “Арго”, она же “Канадская хитрость”, свободной ролевой постановкой по его мотивам…), ни, к счастью, официального продолжения — они почти никогда не бывают удачны, за редчайшими исключениями вроде «Континуума Нуль-А» Джона Райта. Но если бы такое продолжение существовало (я в детстве пытался набросать), и его действие происходило бы в далеком даже относительно событий «Князя света» будущем, то сюжет, вероятно, напоминал бы «Создания света, создания тьмы». Они тоже не получили киновоплощения... если, конечно, не считать отчаянно бесшабашной ролевой постановкой по их мотивам «Богов Египта» Алекса Пройаса. Не обращайте внимания на провальные рейтинги на всяких RT/«Кинопоисках» да кассовые сборы, дайте себе труд приобщиться к этой ленте, и наверняка разделите со мной подозрение насчет вероятного раскавыченного источника вдохновения Пройаса: он честно попытался перенести на экран квазиегипетскую космологию плоского, явно дизайнерского мира, с небесной баржей Ра, влачащей по небу термоядерную печку, червем Апофисом, нарезающим кольца вокруг божественного звездолета в вакууме, обязательными платежами за доступ к послежизни и зооморфными, не вполне бессмертными постлюдьми в роскошных биомеханических боевых скафандрах.

Интереснее покопаться в еще не окаменевшей земной истории, доискиваясь неочевидных источников вдохновения самого Желязны в конце 1960-х. «Создания света, создания тьмы» написаны-то фактически одновременно с переходом Че Гевары, чья личность примерно в равных пропорциях сложена светом и тьмой, из мира бренного на иной план бытия и в вечность легенды.

Собственно, Стальной Генерал, самый запоминающийся из оригинальных тамошних персонажей (то есть не почерпнутых для творческой переработки ни в египетской, ни в греческой, ни в скандинавской мифологических системах), больше всего похож именно на реинкарнацию Че.

А вот сами посудите: Генерал — кибернетически возвышенное существо, посвятившее себя мятежам, революциям и прочим формам поддержки обездоленных и активистов против агрессоров и диктаторов на планетах Срединного Мира по всей Вселенной. Результат этих событий его интересует гораздо меньше, чем процесс. Начинал он свою жизнь в ранние годы космической экспансии человечества, но с тех пор столько раз апгрейдился, что уже не помнит толком, как выглядело его прирожденное тело.

Египетские боги ему, будем откровенны, не соперники, они ведь ограничены своим набором масок.

А Стальной Генерал — транскультурный архетип, его никакими переименованиями и прочими ритуальными действиями не одолеешь. Меметический кочующий вирус уличного мятежа, который рано или поздно, как ни обрызгивай улицы дезинфектантом, может вспыхнуть даже в материально благополучной, но при этом жестко регулируемой, стране, в самой детерминистской Вселенной, беспощадно зарегулированной законами истории (или физики, сливающейся с историей на границе обнуления вейлевской кривизны конституционными поправками).

Кстати, примерно в то время, когда Желязны работал над книгой — в декабре 1967-го — Джон Уилер читал курс лекций по гравитации и общей теории относительности, на одной из которых студенты с верхних рядов подбросили ему термин «черная дыра». Возможно, благодаря темпоральной фуге на эти ряды как раз пала вороная тень Скагганаукской Бездны Тифона — в отсутствие бронзового коня Генерала, чтобы его седлать.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3Y5sDOf).

Можно с ходу назвать несколько фантастических произведений, значительно сблизившихся за прошлый год с реалистической прозой. Но если меня попросят привести пример фантастической работы, которую события Года Джекпота Z0ZZ еще сильнее отдалили от базовой реальности, я с радостью укажу на «Невероятную планету» («The Incredible Planet») Джона В. Кэмпбелла-младшего.

И чем же примечателен такой выбор? — удивится кто-то.

Ну и впрямь, в цикле «Самая могучая машина», куда входит упомянутый роман, Вселенной больше четырехсот миллиардов лет, а Земле — только два миллиарда с небольшим;

Первый Контакт происходит с иновселенскими потомками беглецов от затопления континента Му;

кентавроподобные захватчики вторгаются в Солнечную систему по следам существа, известного грекам как Хирон;

человеческая колония обретается на Юпитере;

АЭС считаются менее практичными, чем кража лучистой энергии из фотосферы Солнца;

за возникновение протуберанцев ответственна антигравитация;

для противоастероидной защиты земного корабля применяется оболочка из магнитных монополей, а основной двигатель работает на пустоте, точнее, на чем-то вроде эффекта пилотной волны де Бройля.

На одной странице при описании звездолета или его боевой установки могут раз пятнадцать встретиться слова “гигантский”, “колоссальный” или “исполинский”, а среди конструкционных материалов преобладают металлы, включая сверхтяжелые трансурановые, и начисто отсутствуют пластмассы: синтепластик применяется только для корпусирования торпед.

Однако во всё это, пожалуй, еще можно поверить. Высокотехнологичные сражения далекого будущего, описанные Кэмпбеллом в 1930-х, не вызовут у нас добрый век спустя никакого внутреннего протеста. «Самая могучая машина» почти не нуждается в ремонте и смазке, а ее интеграция с БПЛА и системами дополненной реальности сделала бы честь иному киберпанку:

В общем, была бы обрисованная Кэмпбеллом картина довольно реалистична, кабы не досадная деталь из «Невероятной планеты», провоцирующая упрекнуть автора в чрезмерном буйстве воображения:

«Когда стало понятно, как чудовищно сложна новая возникшая проблема, Англия, её колонии, а также Соединённые Штаты ... немедленно дали согласие подчинить свои объединённые силы центральному руководству Планетарного Патруля, единственной организации, имеющей опыт космических сражений».

Это, котаны, сразу подводит цикл очень близко к опасной границе с технофэнтези, пролегающей где-то по крыльям зоны субдукции континента Му. К тому же этнографические воззрения Кэмпбелла в «Самой могучей машине», как и обычно, выражены столь рельефно, что легко понять, почему названную в его честь премию JCMA культурист_ки отмены еще несколько лет назад не то переименовали, не то вовсе сжили со свету в неисторию:

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3JzS326).

Джордж Алек Эффинджер, создатель трилогии о Мариде Одране, почти всю жизнь писал не столько ради заработка, сколько ради оплаты больничных счетов. Вообще говоря, Эффинджер не планировал никаких продолжений «Когда под ногами бездна», но этот уникальный киберпанк-триллер в футуристическом исламском антураже стал так популярен, что в Bantam его завалили просьбами о сиквелах; Эффинджер решил посвятить этой вселенной еще одну историю длиною в роман, основанную на смерти его собственного деда, кливлендского полицейского, павшего при исполнении служебного долга. «Огонь на солнце» заметно уступает «Бездне», но все еще воспринимается с жадным интересом. А вот после выхода совсем пресной третьей книги цикла к хроническим проблемам со здоровьем прибавились вызванные коммерческой популярностью проблемы с алкоголем. Аванс на четвертый роман об Одране Эффинджер все же взял, но после представленного издателю ознакомительного фрагмента (доступен в этом сборнике) окончательно утратил интерес к работе над книгой и за оставшуюся дюжину лет так и не продвинулся дальше.

Барбара Хэмбли, подруга Эффинджера, рассказывает:

Впрочем, несколько более поздних рассказов сборника так или иначе рассказывают о событиях в Будайене и жизни Марида, хотя этот недостоверный рассказчик-наркоман не всегда даже называет себя по имени — что и неудивительно, если учесть, как, по всему судя, солоно ему пришлось после смерти своего Папочки, когда противовес влиянию шейха Реды Абу Адиля в старом городе практически исчез. В рассказах Марида вообще довольно трудно отличить от условного Филиппа Марлоу, а его обшарпанную детективную контору — от предлагаемых в аренду помещений какой-нибудь заброшенной фабрики времен калифорнийской золотой и/или нефтяной лихорадки.

Будайен первоначально возник как «Город на песке», но в этом рассказе еще нет совершенно ничего киберпанковского, и он впоследствии превратился в основу романа «Relatives», гонорар за который у Эффинджера моментально ушел... правильно, на оплату услуг врачей. Тем не менее именно «Город на песке» я считаю одним из двух лучших произведений сборника — наряду с «Кошечкой Шрёдингера», пронзительно печальной и безрассудно прекрасной инсталляцией Будайена в многомировом калейдоскопе интерпретаций квантовой механики... хотя тут ее уместней было бы назвать матричной механикой.

«Город» и «Кошечка», действие которых, несомненно, отнесено в разные миры, одинаково великолепны в реификации обычной будайенской ночи — ночи на Земле, в которую ничего особенного не происходит. Безымянный город кружится вместе с бездушной планетой, на которой ежесуточно кому-нибудь да выпадает Ночь Предопределения, вроде той, какой сподобился Пророк, صلى الله عليه وسلم.

А возьмем случайный срез этой стопки вселенных: в Европе мало что напоминает о былых великих культурах. Испания, Португалия, Италия, Франция, Англия, Карбба и Германия утратили контроль над миром и воображением человеческой расы, который поочередно перехватывали друг у друга. Теперь эти великие силы старых времен дрейфуют к циничной дряхлости, декаданс и сиюминутные удовольствия вытесняют стремление к доминированию и национальному превосходству. В Азии дела идут еще хуже. Русские по скрепной традиции собачатся сами с собой, расходуя остатки энергии некогда гордого народа на ребяческие драки за остатки технологического наследия империи. Китай и тот впал в деградацию, утрачивая необозримо богатое философское и культурное наследие; безжалостная религия, рожденная династией Мао из синтеза конфуцианства с марксизмом и замаскированная показным патриотизмом, давит и гнобит беззащитных. Новости из Ирана будто с лент телеграма спрыгнули: мохаджеранцы проскользнули мимо стража перевала Танг-э-Куффар в пустынную долину, теперь они спокойно могут соединиться с растущей толпой недовольных и ударить в незащищенный тыл персидского контингента махдистов в Мазендеране, как раз там, где, по Фирдоуси, обитают дэвы.

Будайен — единственный мир, до которого есть дело его жителям, мир крайне герметичного (даже по меркам наших с вами Лет Джекпота, когда мир проходит фазу раскола на враждующие клиопатологические блоки) Ближнего Востока, но с подвохом: у этого Мирогорода, как я уже отмечал в отзыве на «Кошечку Шрёдингера», куда больше общего с Нью-Орлеаном, где Эффинджер провел немногие свои счастливые годы, и с Лос-Анджелесом, где его постигло горькое разочарование в браке. Возможно, поэтому в Будайене задавать вопросы о личной жизни не принято, даже такие невинные, как «Ну, что там с твоей женой и детишками?». Потому что вполне может оказаться — с момента, когда ты в последний раз видел этих людей, они проданы в рабство или выменяны на новую модную голосистему.

Тем не менее нет-нет, а в герметичную будайенскую реальность старомодного будущего задувает свежий ветерок с фронтира, например, марсианского, каким мы его знаем по трансляциям с роверов НАСА.

Хотя на поверку его источником обычно оказываются вентиляторы казино.

Логичен вопрос: какая же азартная игра позволительна в глазах Аллаха?

Физика, отвечает Джехана Фатима Ашуфи Вернеру Гейзенбергу.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3H3tEiu).

На блёрбе, воспроизводящемся от обложки к обложке изданий Макдевита, Стивен Кинг объявляет его “естественным наследником Айзека Азимова и Артура Кларка”. Меня это сравнение всегда заставляло недоуменно вскинуть брови. Ну, с детективной фантастикой Азимова у Макдевита действительно есть нечто общее: сухость стиля (тут ее уже на шалости перевода не спишешь), безудержный антропоморфизм иномирцев да подчеркнутая камерность декораций. Но в этом случае куда уместнее смотрелось бы в кинговской фразе имя Клиффорда Саймака. Если пытаться охарактеризовать дилогию хлесткой маркетинговой формулой, то я выберу “Пересадочную станцию на территории команчей“.

Ну ладно, не команчей, а сиу: действие дилогии разворачивается в индейской резервации Спирит-Лэйк, медвежьем углу Северной Дакоты 1990-х и горячей точке сланцевой революции 2010-х. А еще на десяток лет раньше в Форт-Мокси, что у самой канадской границы, где Макдевит некоторое время работал, на одну ночь открылся филиал Вавилонской библиотеки. Но то уже другая история («The Fort Moxie Branch»), с дилогией, кажется, напрямую не связанная.

Плотность населения этих мест даже после сланцевого бума вполне сравнима с простреленными ветром снежными пустошами Полярного Урала, Якутии и Чукотки, и городок с населением более полутора тысяч человек достоин статуса важного культурного центра. До открытия нефтеносных сланцев для фрекинговой разработки безработица и уровень бедности в прериях Северной и Южной Дакоты редко опускались ниже двузначного числа процентов, а дневная зимняя температура и сейчас редко переваливает за двадцать по Фаренгейту. Совершенно инопланетное впечатление в антураже прерийного плоскоземелья производит телерадиовышка KVLY высотой 629 м, градообразующий объект Гэйлсбурга с населением 108 человек: это самая высокая искусственная постройка в Западном полушарии и четвертая по высоте на Земле.

Как знать, а вдруг именно ею любовался Макдевит в поездке по резервации, когда ему явилась мысль вписать в эти унылые декорации погребенный под землей узел системы мгновенного транспорта десятитысячелетней давности? Зеленое сияние, источаемое Депо по ночам, смутно напоминает то ли о кинговских томминокерах, то ли о лавкрафтианском цвете из иных миров или эксперименте Куотермасса, с лабораторных журналов которого Кинг по пьяни свой талмуд и ксерил. Но ничего сверхъестественного в Депо не обнаружилось, кроме технологии телепортации, а она-то работает бесперебойно, разбирая людей и предметы в пределах транспортного круга на элементарные частицы и заново собирая за много тысяч световых лет — или вовсе за пределами Галактики, на покинутой космической станции. Одной лишь гипотетической возможности появления чужаков на пересадочном узле президенту США (из альтернативного 1997 года) Мэттью Тэйлору хватает, чтобы возобновить индейские войны, а затем, в рамках шаткого перемирия с вождем сиу Джеймсом Уокером, заложить под Депо бомбу с механизмом “мертвой руки”. Судя по всему, Тэйлора глубоко впечатлила премьера «Дня независимости».

Вы уже приготовились посочувствовать Уокеру? Напрасно. Даже трудясь сообща, Кинг, Бретт Истон Эллис и Дон Делилло вряд ли сумели бы превзойти Макдевита: столь отвратительным у него получился (причем, похоже, случайно) этот персонаж. С Уокером резко контрастирует обессмерченный оптимист Инек Уоллис из «Пересадочной станции», решительно отказавшийся оглуплять человечество.

Примечательно, что Уокер не крутой рейнджер и не комиксовый злодей, не безжалостный стратег и не кровавый садист, а лишь скучный, гипертрофированно осмотрительный оппортунист: он хочет мира и покоя домашнего очага для своего племени, даже если шаги в будущее человечества при этом умалятся до черепашьих, а у обезьян с Конскими Головами, только-только распробовавших Шекспира, бесцеремонно отберут и печатные машинки, и электролампочки, и путеводители “Lonely Planet”.

Отказ вождя от чека на триста миллионов долларов нимало не подчеркивает благородство, но усиливает диссонанс с дальнейшими поступками, доходящий до каузального разлома; особенно гротескны они в свете того, что должность Уокера выборная, и на голосование то ли 1997-го, то ли 2017 года («Громовая птица» вообще изобилует анахронизмами, среди которых гуглопоиск, Джон Дикерсон в студии “Лица нации”, топовые фотокамеры в кнопочных мобильниках и война в Сирии из репортажей CNN— лишь самые приметные) он выставлять свою кандидатуру не планирует.

Но самое странное, что предложение вождя всем оппонентам погонять черта лысого за миллиард лет до конца света, кажется, находит поддержку и у Макдевита, а не только у президента США или учителя физики старших классов Дэвида Уоцини. Уокер, по их мнению, не совершил ничего преступного, а уничтоженное им находилось в собственности сиу — и, следовательно, ни его, ни племя привлечь к ответственности не получится.

Полноте, а тот ли самый это Макдевит, который в недавнем «Долгом закате» устами Бет Сквайрс язвительно подмечал, как успешно удаётся образовательной системе Североамериканского союза внушать выпускникам, что они умнее среднестатистического человека из толпы, и атрофировать у них способность прислушиваться к чужим идеям?

«Громовая птица», по настойчивому впечатлению, написана другим человеком. Или, во всяком случае, под диктовку другого человека, кого-нибудь вроде президентов Закова или Проктор из «Долгого заката», кредо которых — сидеть на попе ровно к западу от Центавра. И для эмблемы на кулисах космического амфитеатра уместней было бы выбрать не громовую птицу, а страуса.

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3woBRIX + https://shorturl.at/DGL25).

Описывая свои впечатления от «Звездного ястреба» (https://bit.ly/2LFThtL), я отметил, что после достаточно натужного финала разборок с омега-облаками (впору было задаться вопросом, а того ли чижика съел чуждый масштабных кровопролитий автор) приквел приятно удивляет. «Звездный ястреб»  оперился не столько космооперой, сколько эко-техносферным триллером, зеркалом, искривленным полями хэзлтайнов, в котором себя без особого удовольствия могут узнать Грета Тунберг и ее более половозрелые адепты (впрочем, мне почему-то не кажется, что хипстеры-экоалармисты по доброй воле часто сталкиваются с работами Макдевита, выходца из самых глубин черного библейского пояса и заядлого консерватора от англосферной космофантастики).

Его сюжетная архитектура настолько замысловата, что кое-где провисает под тяжестью собственных плетений. Но в итоге, сколь ни тривиальное, локальное расслоение цикла о Хатчинс над окрестностями Солнечной системы по большинству критериев выигрывает у хронологически более ранних романов, которые до выхода «Долгого заката» завершали серию. Еще там было понятно, что на Земле снова набирают силу ретрограды, настроенные резко скептически относительно бюджетных расходов на освоение пустой (или почти пустой) Вселенной, и под угрозой не только карьера (уже заслуженной) летчицы Присциллы, а и сама Космическая Академия. Ко времени же действия «Долгого заката» сбылись самые мрачные предчувствия Хатчинс: ситуация откатилась фактически в конец XXII века, когда кандидат в президенты Макгрудер грозился обнулить финансирование космической программы и закрыть Союзную орбитальную станцию. То обстоятельство, что «Долгий закат» начинается при расстановке фигур, вызывающей в памяти сперва «Звездного ястреба», а затем «Послание Геркулеса», можно списать на извилистый путь клячи истории по зодиакальному кругу, а можно — на авторскую лень и усталость от собственной работы. С другой стороны, пример Джеймса Ганна с его великолепной трилогией Трансценденции провоцирует воздержаться от скидок на регалии и возраст Макдевита.

Печальная судьба Космической Академии мира Хатчинс (а хоть бы и многочисленных отрядов астронавтов НАСА, не оставивших по себе даже инверсионного следа) наглядно иллюстрирует определенные преимущества авторитарных политических структур перед демократическими в освоении космоса. Если каждые четыре года государственный механизм сдержек и противовесов раскачивается и скрипит сверху донизу, пока участники президентской или парламентской гонки пытаются развернуть его в угодном им направлении, то любой долгосрочный проект, требующий солидных бюджетных инвестиций, с неизбежностью оборачивается схваткой бабки Хиллари, дедки Дональда и триффидообразной репки за самое теплое местечко у подножия статуи Свободы. А космические полеты становятся уделом людей, умеющих продавать Луну и Марс (в мире Хатчинс это всякие “Космики” и “Трансгалактики”), причем писать код вместо законов им откровенно лень.

Если не знать, что «Долгий закат» Макдевита, явственно симпатизирующего демократам, написан несколько лет назад, а не по горячим следам пандемии BLM-карантинов, то можно и не оценить мимолетного изящества, с каким фантасты обгоняют реальность. Кажется весьма вероятным, что и предложенное Макдевитом решение трудностей балансировки качающихся ветвей власти могло бы пригодиться американскому обществу уже на нынешнем, ползунково-колыбельном, этапе развития технологий искусственного интеллекта.

Нежданным спасением космической программы человечества выступает глас вопиющего Господа в космической пустыне, даром что бессловесный — послание из системы Каллиопы сводится к видеоролику водопада и фоновой музыке, которая поразительно напоминает человеческую. Технологический уровень Земли XXIII века настолько высок (при том, что культурные различия с нашей эпохой, как обычно у Макдевита, минимальны), что брутфорсное решение подобной загадки— слетать и поглазеть на источник сигнала за семь с лишним тысяч световых лет— оказывается одновременно и самым простым. Помешать его реализации способны (и активно пытаются) лишь политики да заслуженные теорфизики, все как один одержимые чем-то вроде фобии “темного леса” в терминах Лю Цысиня: вряд ли случайно, что директор Всемирного космического агентства Чжан — этнический китаец, а интердикт на космические полеты без санкции Всемирного совета и президента САС носит название “Центаврийской инициативы”.

Как политический детектив «Долгий закат» достоин высокой оценки, особенно учитывая, что вышел он в предвыборный год (а другие в Североамериканском союзе вообще бывают?). Но вот парадокс Ферми Макдевит, и ранее не замеченный в недостатке антропоцентризма, пытается разрешить инструментами, археологически уверенно датируемыми эпохой Карибского кризиса и Золотым веком пальповой периодики. После Шрёдера, Райта или Игана с отвычки не сразу разберешься, за какой конец эти инструменты брать и сколь глубокую могилу ими копать.

Выбирая между почти пустой, но дружелюбной Вселенной Космической Академии и почти пустой, но построенной на беспощадном мальтузианстве Вселенной Темного леса Лю (вернее сказать, Пеллегрино и Зебровски, которые первыми выдвинули такую идею в «Звезде-убийце»), я, конечно, отдам предпочтение решению Макдевита. Но сделаю это из чисто эстетических соображений, а не потому, что я хоть на секунду способен поверить в гуманоидных дельфинов, разгуливающих по пляжам под солнцами противоположного галактического рукава на двух ногах, в рубашках и слаксах.

Кроме того, если Лю Цысиню было невыносимо лень проверить, что система α Центавра, куда он поместил Трисоларис, является СТАБИЛЬНОЙ, то я уж как-нибудь прощу Макдевиту предположение, что настенные часы, унитаз, гардеробный шкафчик, умывальник и проводной телефон в Галактике можно изобрести и сконструировать только одним способом: так, как это сделано людьми на Земле. (Можно возразить, что, скажем, современные сельскохозяйственные инструменты все как один восходят к сделанному однажды изобретению плуга в Месопотамии — по другим версиям, в Анатолии или на Балканах — за семь с лишним тысяч лет до нашего времени. Но данный эффект объясняется культурной диффузией, потому аналогия была бы ложной — это фундаментальное открытие оказалось настолько полезным для выживания совершившей его общины, что вытеснило всех конкурентов, распространившись на всю Евразию и Северную Африку.)

Переходные формы если и существовали, то ко времени полета Хатчинс отмерли.

Озорной микрорассказ, расширяющий идеи петлевой квантовой гравитации (преимущественно Смолина и Ровелли) до потенциальной будущей Теории Всего. Был опубликован не где-нибудь, а в престижнейшем научном журнале «Nature» за февраль 2000 года; представляет вымышленную квантовую теорию графов, фундаментально важную для «Лестницы Шильда». В этом коротеньком рассказе Иган прослеживает цепочку идей от классика Майкла Фарадея (середина XIX века) к нашему великому современнику и главному троллю всея теорфизики Роджеру Пенроузу (р. 1931, лауреат Нобелевской премии 2020 г.) и Джону Баэзу (физик, математик, друг Игана), а дальше — к полностью вымышленному яванскому учёному Куснанто Сарумпету, работающему в 2030-х.

Ближайшей предшественницей теории Сарумпета, по Игану, выступает модель спиновых сетей Роджера Пенроуза, в которой рассмотрены трехвалентные графы с приписанным каждому узлу полуцелым числом, соответствующим возможному значению спина квантовой частицы. Пенроуз в начале 1970-х показал (см. https://math.ucr.edu/home/baez/penrose), как полный набор пространственных направлений может быть получен из простых комбинаторных принципов, применяемых к процессам обмена спином между двумя областями обширной сети. В квантовой теории графов, или КТГ, квантовое состояние, описывающее как геометрию пространства, так и поля материи, присутствующей в нем, должно быть построено из комбинаций графов. По версии Игана, Куснанто Сарумпет в серии из шести статей, опубликованных с 2035 по 2038 гг., показал, что как общая теория относительности (ОТО), так и Стандартная Модель физики элементарных частиц (СМ) представляют собой аппроксимации единой теории — КТГ; геометрия трехмерного пространства возникает при рассмотрении четырехвалентных графов, где четыре ребра, исходящие из каждого узла, ограничивают площадь грани так называемого «квантового тетраэдра». Если рассматривать графы высших валентностей, можно столкнуться с нежелательными осложнениями: структуру взрывоподобно заполонят новые измерения. Но Сарумпет выводит простой динамический закон, ограничивающий среднюю валентность значением 4. В то же время трехвалентные и пятивалентные узлы (так называемые «допанты» по аналогии с примесями в полупроводниках) разрешены правилами Сарумпета в том смысле, что они образуют специальные узоры: замкнутые, возможно, заузленные цепи с переменной валентностью. Эти петли узлов-допантов, классифицированные по симметриям и типам взаимодействий, находятся в отличном соответствии с частицами СМ.

Впрочем, прошло более двадцати лет, а КТГ неуловима, подобно темной материи, и перспективы сооружения анонсированного в рассказе орбитального коллайдера еще более сомнительны, чем марсианская колония Элона Маска. Там хотя бы перхлораты для кислотного трипа завозить не понадобится.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/39AZR3M).

Эта крошечная заметка примечательна тем, что именно здесь впервые употреблен применительно к НФ термин “внутренний космос”, который потом подхватят нововолнисты во главе с Баллардом, Муркоком и Молзбергом — и примутся им активно щеголять, а еще позже их попытается посрамить (Джо) Данте. Пристли я, конечно, не упрекаю: НФ Атомного Века действительно бывала чересчур стерильна в аспектах психологической проработки персонажей. В ту пору еще слишком много сюжетных тропов подлежали открытию, фракционной кристаллизации, разделению на газовых центрифугах и картографированию спектров поглощения.

«Мифы и характеристичные мечтания нашей эпохи… могут оказаться первыми отзвуками рокота вулканического извержения, лава которого вскоре затопит нас… Мы предпочитаем думать о себе как о путешественниках по другую сторону солнца, чем о тихих исследователях скрытой жизни души, движущихся вовнутрь из своего дома. Всё это приводит к попыткам отсечь одно измерение: длина и ширина бесконечны, отсюда хоть до Сириуса, но глубины нет, дух отсутствует».

Пристли различал три вида научной фантастики: “короткие банальные истории в духе гангстерских детективов или вестерна… мусор, да и только”, утопические обзоры будущего от “кибернетических пиарщиков”, которым все же “не удается заразить читателя своим энтузиазмом… их пластиковые, электронные, питаемые энергией атома города населены словно бы выцветшими призраками”, и “третью разновидность, все еще достаточно редкую, которая отличается от первых двух подлинной изобретательностью и наделена определенными литературными достоинствами”. К последней он относил все работы Брэдбери.

Но вот прошло ровно 70 лет, и, начиная работу над масштабной космооперой, полезно помнить не только о том, как до неузнаваемости изменились галактические империи с того дня в 1939-м, когда юный Айзек Азимов увидел рисунок римского легионера на обложке пальпового журнальчика, а и о том, что “квириты” и “квиры” — термины этимологически никак не связанные. Если же вы мужчина и не отказываетесь от надежд на престижную англосферную премию типа «Хьюго» или «Небьюлы», лучше загодя сменить пол.

Тогда можно догадаться, что проблемы тепловой смерти Вселенной решаются отнюдь не у протекающей во внутренний космос кухонной мойки и не на митинге Греты Тунберг против климатических преступлений высшего общества.

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/39AZR3M + https://bit.ly/3GP4c00).

Джон Бойнтон Пристли в эссе «They Come from Inner Space», опубликованном в год выхода «451 по Фаренгейту», различал три вида научной фантастики: “короткие банальные истории в духе гангстерских детективов или вестерна… мусор, да и только”, утопические обзоры будущего от “кибернетических пиарщиков”, которым все же “не удается заразить читателя своим энтузиазмом… их пластиковые, электронные, питаемые энергией атома города населены словно бы выцветшими призраками”, и “третью разновидность, все еще достаточно редкую, которая отличается от первых двух подлинной изобретательностью и наделена определенными литературными достоинствами”.

Проблема в том, что не только Пристли, ограниченный временем и культурой в 1953-м, но и многие наши современники к третьей категории норовят отнести работы Рэя Брэдбери:

«В его историях используется привычный инструментарий научной фантастики... но... для выражения некоторых самых глубоких чувств. Следует отметить, что живёт он в Южной Калифорнии... и там, на указателе, ведущем в Будущее, сидит мистер Брэдбери, рассказывая нам о своих грёзах».

Припадать к сочинениям Брэдбери для знакомства с “фантастикой внутреннего космоса” не менее вредно, чем изучать твердую НФ и пробовать ее полюбить — по Азимову с его картонными персонажами-функциями, чьи действия описываются в строгом согласии с наставлениями Странка и Уайта. Что, в сущности, такое «Марсианские хроники», как не элегии ушедшим на заокраинный Средний Запад США эльфийским племенам Марса? Что есть «451 по Фаренгейту», как не манифест агрессивной технофобии времен, предваряющих вторжение политических треножников Империи Коррино после Батлерианского Джихада?

Не спешите расчехлять минусометы: Брэдбери для меня мастер. Великий мастер хоррора (место в зале славы этого жанра он заслужил уже только двумя рассказами — «Горячечный бред» и «Уснувший в Армагеддоне»), но как автор НФ — по существу, довольно банальный и малокомпетентный технофоб. Мнение это легко подтвердить его собственными признаниями:

Нельзя сказать, что Брэдбери первый последовательный технофоб в большой литературе, и даже среди фантастов достойную конкуренцию ему составляют Курт Воннегут и Клиффорд Саймак. Как ни парадоксально, Брэдбери, при всей своей технофобии, зарядил в «451 по Фаренгейту» и «Марсианских хрониках» обойму довольно метких предсказаний облика будущего — наряду с Кларком, Лемом, Азимовым, Беллами и Мэннингом он одним из первых вводил в жанровый обиход прототипы беспроводных наушников и коммуникаторов, реалити-шоу и роботизированных стражей закона, умных домов и круглосуточных банкоматов. За это 4 балла.

Однако если рассматривать технофобию как базис для специфического квазирелигиозного мировоззрения, неолуддитизма, то прогностическая ценность эволюционистско-социологических конструкций Брэдбери тут же бледнеет перед малоизвестными русскому читателю работами Сэмюэля Батлера. В принципе, уже одной классической статьи «Дарвин среди машин» достаточно, чтобы понять, откуда растут ноги у книголюбов-неолуддитов Брэдбери и фанатиков батлерианского джихада Херберта

Почти в каждом материале, так или иначе затрагивающем «451 по Фаренгейту» и прочие произведения Брэдбери, относимые к сатире на общество потребления (трудно сказать, как сам Брэдбери воспринимал такую атрибуцию своих книг), повторяется набившая оскомину мысль о чудовищной достоверности прочитанного, ошеломляющем соответствии его окрестному миру. Да вот и в картотеке Фантлаба таких отзывов полно.

Высокотехнологичное милитаризованное общество «451 по Фаренгейту» не могло бы возникнуть и существовать без опоры на медиасферу (двунаправленную, с потоками восприятия и генерации контента), унаследованный и пополняемый багаж знаний; в противном случае Starlink не спасет от РЭБ, радио на развалинах Северодонецка будет транслировать исключительно старосоветские песни с концертов по заявкам времен поздней катастройки, а расписание концертов и гольф-клубов в Дубае не вызовет ропота возмущения у фирда, вынужденного самостоятельно ремонтировать свою ржавую гильотину.

Брэдбери, вероятно, и сам это понимал, в первые годы после публикации романа относя его к сатире на маккартизм, а в последние годы жизни отделываясь репликами, что “сжигать книги можно по-разному”. Ясно, впрочем, что страх перед технологией, сочащийся со страниц «451 по Фаренгейту», отражает сразу несколько соседствующих на исторической последовательности процессов, от применения атомного оружия против людей до перехода от Золотого века радио к Золотому веку телевидения.

Однако это не снимает замечания: если вы не видите рядом с собой ускорителей адронного коллайдера, еще рано делать вывод, что их не существует. Среда — это не сообщение, смена доминантного носителя контента не означает автоматической деградации культуры, его породившей, и сползания мировой цивилизации как условного целого в состояние Левиафана.

Достигая определенной степени влияния на умы, массовая культура оттесняется разнодоступной элитарностью, и этот процесс цикличен ровно так же, как процедура кристаллизации новой элиты в любом обществе после гибели прежней. Я бы с интересом посмотрел на совместный стрим Брэдбери с Вайолет Мосалой из «Отчаяния» Игана, которая спокойно отвечает на журналистские нападки: «Я не желаю отказываться от мощнейшего интеллектуального оружия потому лишь, что кто-то приписывает его определенной группе людей: мужчинам, Западу или наоборот».

Более существенное (но умалившееся в феврале 2022 Года Джекпота) расхождение нашего мира со вселенной «451 по Фаренгейту» (и, видимо, параллельным вариантом реальности «Марсианских хроник») в том, что там первая холодная война не заканчивалась, вероятней даже, что после двух атомных конфликтов локального масштаба, начиная с 1960 года, страны Варшавского договора близки там к победе, иначе зачем бы Америке Брэдбери преображаться в осажденную крепость? А путать Первую холодную войну со Второй — опасная ошибка 451 (простите, 404), которой ныне подвержено значительное число представителей евроатлантического истеблишмента.

Диссиденты «451 по Фаренгейту» и те, кто оправдывает «очищением» прилетающую на город Монтэга атомную бомбу, не в защитники культуры метят; эти интересы детально описаны Стивенсоном в «Анафеме» и Миллером в «Страстях по Лейбовицу». А целевая аудитория Брэдбери, если судить по «451 по Фаренгейту» и многим рассказам «Марсианских хроник», — неолуддиты и технофобы, фетишисты и эскаписты, коллекционеры аудиокабелей по 10 000 евро пара. Что может получиться в свободном продолжении принятой антиутопической модели, если таким сопутствует удача? Третье Разорение на Арбре, Эмберверсум после Перемены (у С. М. Стирлинга) или батлерианский джихад в Дюниверсуме. В лучшем же случае — вневременное постоянство родоплеменной традиции под эгидой VHEMT. Ну и что, зато, как у Брауна в «Волновиках», нью-йоркцев теперь всего один миллион, и прозрачней свет (газового рожка).

В 1966-м Абрахам Маслоу, занимавший тогда кафедру профессора психологии Брандейского университета, писал: «Как философская доктрина ортодоксальная наука носит этноцентричный характер, она принадлежит скорее западному миру, не являясь универсальной. Она не отдаёт себе отчёта в том, что выступает продуктом времени и места, а не вечной, неизменной, неумолимо продвигающейся истиной».

Маслоу в особенности настаивает, что методология «твёрдых» наук неприменима для решения проблемы холистического понимания человеческого опыта, с какой имеет дело его область, психоаналитическая. В более широком смысле он переживает из-за того, что «наше ортодоксальное понимание науки как механистической и ачеловечной есть, на мой взгляд, лишь локальное проявление более масштабного и охватывающего целый мир подхода, направленного на механизацию и обесчеловечивание»; Маслоу отказывает естественной науке и технологии (да и «твердой» НФ, если бы читал, в чем есть немалые сомнения) в праве рождать ощущение чуда как светскую альтернативу экстазу религии и психоаналитического жречества.

В принципе, достаточно скормить эти цитаты ChatGPT и шлепнуть сверху кадр из экранизации Трюффо, чтобы получить нечто довольно близкое к «451 по Фаренгейту». Возможно, их же занесли на свои штандарты разумные динозавры в период энергокризиса и дефицита творческих смыслов своей силурийской цивилизации. Вот только когда Чиксулубский астероид устремился к ним из внешнего, а не внутреннего, космоса, космической программы у них уже не было.

С использованием заметки для Medium (http://bit.ly/2lCnmfX).

Хайнлайна я с младых ногтей не переношу и теряюсь в догадках насчет причин, по каким он во многих рейтингах зачисляется в тройку «титанов фантастики» (ну да англосферные рейтинги в наше время скорее антирекомендация), а данное произведение дополнительно отнимает у него пару очков в моих глазах. Ладно бы оно оставалось лишь образчиком отвратительного американоцентричного мессианизма в «порядке (мысленного эксперимента), основанном на правилах», так ведь РЭХ чуть не заманил в манихейскую ловушку своего сюжета... весь контингент Союзников, намеченный к десанту в Нормандии!

Когда в 1941-м на страницах «Astounding Science Fiction» Хайнлайн описал рассеивание радиоактивной пыли с самолетов как альтернативу атомному оружию, оформленная перед Второй мировой через немецкое посольство в Стокгольме подписка Вернера фон Брауна на этот журнал была еще активна.

Спустя пару лет фон Браун, в свободное время разгребая залежи непрочитанного, наткнулся на этот номер, с интересом прочел, высоко оценил идею Хайнлайна и рассказал о ней Альберту Шпееру. Хотя перед высадкой в Нормандии у Рейха не было и не могло появиться атомной бомбы, оставалась еще возможность применить полтораста с лишним тонн обогащенного урана как оружие устрашения, грубое, но довольно эффективное.

Подброшенную Хайнлайном идею немцы по каким-то причинам так и не реализовали, скорее всего — просто времени не хватило. Но в нашем варианте реальности элементом снаряжения пехоты, которую Дуайт Эйзенхауэр послал на приступ французского берега в день операции “Оверлорд”, были... счетчики Гейгера (исследованию угрозы немецкого атомного проекта для союзнического десанта была посвящена отдельная операция, так называемая «Перечная мята», Peppermint).

10 баллов за НФ-концепцию, 3 (с большой натяжкой) за авторскую этическую позицию, среднее арифметическое чуть натянем за мрачную актуальность для Новой Холодной войны, перерастающей в разбитую на локальные пожары Третью мировую: американских политиков из рассказа РЭХ хоть сейчас бери и выставляй на праймериз «империалистического крыла» Демпартии, приветствующего «способность принимать суверенные решения в соответствии с интересами и ценностями, свободными от внешнего давления».

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3QJMCiI).

«Океанический» — одна из самых титулованных работ Грега Игана, это произведение в 1999–2001 гг. получило пять престижных наград, включая дубль из премий Hugo и Locus. Впрочем, ее трудно всерьез сравнивать с выходившим почти одновременно и явно независимо «Вентусом» Карла Шрёдера, а иные экспертки Флибусты из числа работниц медицины припечатали повесть проницательным диагнозом:

Загадка от Жака Фреско: не может ли это быть отражением танцев по граблям самого Игана в формативном возрасте?

Действительно, Мартин из «Океанического» — чуть ли не альтер-эго Игана, который в подростковом возрасте разительно отличался от привычного нам “создателя Вселенных” оптимистической твёрдой НФ, убежденного оппонента теологических конструкций. (А вот трансгендерности персонажей экспертка перестала бы удивляться, дай она себе труд изучить биографию и творческий багаж Игана чуточку глубже.)

Мы проходим вместе с Мартином, рассказчиком повести, опыт (весьма экстремального) обращения в религию. Предки Мартина прибыли на планету Завет (Ридли, будьте мужественны!) с Земли, будучи Ангелами (т.е. цифровыми постлюдьми вроде описанных в «Диаспоре» или «Лестнице Шильда»), а затем решили снова облечь себя плотью— уже на этой планете. Старший брат рассказчика, Дэниел, вступил в культ Утонувших Глубинной Церкви и убеждает Мартина подвергнуться достаточно опасной церемонии крещения, в ходе которой его привяжут к тросу и бросят в океан (то бишь заставят совершить “прыжок веры” в самом буквальном смысле). По мере истощения запасов кислорода страх сменяется паникой и отчаянием, а эти эмоции —религиозным экстазом и эйфорией веры. Когда брат вытаскивает Мартина из воды, тот выныривает со знанием, что любовь Беатрис, их богини, всегда пребудет с ним.

В дальнейшем его ждёт сближение с друзьями брата по культу Утонувших; чувство защищённости и направления, даруемых богиней Беатрис, окрашивает восприятие событий, позитивных и негативных, включая первый секс. Да, Иган вообще прописывает эротические сцены болезненно и неаппетитно, словно нарочито эпатируя читателя, но тут он, пожалуй, превзошел себя — от описания первого сексуального опыта героя «Океанического» хочется сунуть телефон в УФ-стерилизатор.

Я уже сравнивал «Квантовую механику и “Карантин” с покаянным хождением Генриха IV в Каноссу. Но эссе «Ненадолго воцерковлённый», в котором Иган описывает свой опыт приобщения к религии и расставания с нею, даже более достойно такого сопоставления. И незаменимо для корректного прочтения «Океанического».

Иган рос умеренным англиканином. Незадолго до перехода в старшую школу брат, которым Иган восхищался, присоединился к движению католического харизматического обновления. Ночные споры о религии и философии в конце концов убедили юного Игана преклонить колени, вознести молитву и принять Духа Святого.

Вот что произошло с будущим рыцарем-поединщиком сверхтвердой НФ:

В принципе, мог бы из Игана получиться искренне верующий или, на худой конец, равнодушный к проблемам совместимости науки и религии ученый. В таком случае Иган бы, может, и не стал выдающимся фантастом, но лишь известным математиком или программистом, а на шкале “религия-атеизм” разместился бы ближе к Стивену Джею Гулду с его “непересекающимися магистериями”, чем к Дэниелу Деннету и супругам Чёрчлэндам.

Увы, вера Игана не вынесла скрупулезного исследования. Как часто случается, подвел каверзный вопрос: “Кто думает этими мыслями и что происходит, пока он ими думает?” Или, в формулировке из эссе, «что именно случилось, когда я молился рядом с братом в ту ночь? Что именно происходило каждый раз, когда я взывал к Духу Святому?»

Правда, в нашем варианте реальности исследование биологических факторов религиозного опыта не сделало Игана ни господином лабиринтов, ни Ключевой Фигурой из «Отчаяния», ни даже героем телебаттлов с проповедниками, как Мартина из повести.

Впрочем, биограф Игана Карен Бёрнэм справедливо отмечает, что прогноз относительно деградации религиозного фундаментализма, данный им в «Серебряном пламени» (1995), можно считать одним из наименее провидческих, по меркам этого автора: «... невежество и изолированность, на которую он полагается, в потоках информации практически не имеют шанса сохраниться».

Штош, прямые трансляции усекновения голов сторониками ИГИЛ на YouTube и в Instagram никак не одобряют этот пост.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3W7TE1P).

Для внимательных читателей не должно быть секретом, что «Карантин» Грега Игана, один из лучших примеров перекрестного опыления твердой НФ, детектива и киберпанка, страдает от досадного и абсолютно неустранимого— поскольку на этот базис опирается вся детективная надстройка сюжета — недостатка. Сюжетная линия с “размазыванием” Ника основана на (ошибочном) предположении, что, работая на квантовом компьютере, можно извлечь желаемый результат из сколь угодно “раскидистой” кроны мультивселенского мирового древа. В «Бесконечном убийце» Иган вернулся к теме “погони через мультиверсум”, но взялся за нее уже с учетом допущенного в «Карантине» зевка: получилось намного убедительней. Впрочем, этот рассказ и в англосфере известен гораздо меньше, а на русском выходил только однажды малым тиражом.

Авторы редко признают свои промахи публично, еще реже посвящают объяснению их причины отдельную работу. Но именно так и поступил Иган: на его авторском ресурсе, среди комментариев к пройденному и дотошных — порою изнурительно дотошных — атласов с “заклепками” полутора дюжин вселенных найдется и суховато-извинительная статья «Квантовая механика и “Карантин”, опубликованная к двадцатилетию первого издания романа. Идейно она аналогична хождению Генриха IV в Каноссу. Можно лишь гадать, чего автору, наделенному такими самолюбием и скрупулезностью, стоила эта явка с повинной за «квантовые грехи» молодости. (Вот как хотите, а мне навязчиво вспоминается Томас Риман из «Города перестановок», обрекающий свою цифровую копию на вечные муки ада в качестве частичного возмездия за убийство возлюбленной в юности.)

А вот нечего было презрительно поплевывать на киберпанков, ведь именно киберпанковскому фреймворку обязаны ранние романы Игана своей прорывной популярностью...

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3HQZe5b + https://bit.ly/3Yxlvuw).

В «Диаспоре», для которой данная вбоквельная повесть выступает чем-то вроде аперитива (либо десерта, смотря по тому, сочувствуете вы невоздержанному хардкорно-сциентистскому оптимизму постчеловеческих персонажей или склонны им поперхнуться), Иган, как уже отмечено мною, пошел на весьма сомнительный с точки зрения научной достоверности ход. Ему требовалась

В «Планковском прыжке» астрономическое своеволие Игана ничуть не более обуздано. Примерно на таком же удалении, 97 световых лет, он помещает древнюю черную дыру Чандрасекар — но, видимо, в другой стороне Галактики. По современным представлениям, подобных объектов глубокого космоса в такой близости от нас не имеется, а ближайший правдоподобный кандидат в черные дыры звездной массы, Gaia BH1 из созвездия Змееносца, отдален на полторы с лишним тысячи световых лет. Что помешало Игану соорудить более правдоподобные подпорки для своего сеттинга — лень, упрямство или еще какая-то причина, — я не знаю и пока не вижу способа узнать. Несколько аналогичное поведение, кстати, демонстрирует

«Планковский прыжок» — не самое удачное в художественном отношении, но чрезвычайно показательное, достойное изучения на литературоведческих курсах, исследование врожденных дефектов «полноты контекста человеческого существования» в беллетристике (даже НФ). Иган в одном из редких интервью высказывается на сей счет с таким пылом, что не оставляет никаких сомнений: привычка пользователей рынка литературного контента ставить науку на менее престижную ступень, чем романтику, приключения или религию, служит неисчерпаемым топливом его буттгурта. Вероятно, на таком топливе даже можно было бы успешно запустить какой-нибудь межзвездный зонд.

«Тот факт, что мы выступаем частью физической вселенной, чьи законы поддаются раскрытию через наблюдения и рациональный анализ, стал величайшим и мощнейшим инструментом трансформации нашей истории, но литература, в том числе значительная часть НФ, его либо игнорирует, либо преподносит как нечто тривиальное... Произведение искусства, никак не затрагивающее законы электромагнетизма, гравитации и квантовой механики, никак не интересующееся физическим фундаментом работы сознания, равнодушное к ПРОЦЕССУ, посредством которого изучаем мы законы, управляющие всем вокруг, я нахожу равнозначным произведению о современной Земле, где ничего не было бы сказано о людских законах и обычаях, о напряжении, возникающем между индивидом и обществом, не было бы дано никакого описания города, деревни, леса или реки. Искусство, слепое к истинному ландшафту нашей жизни, к физической реальности в широчайшем её смысле, я полагаю абсурдно зашоренным, жалким, близоруким»,

запальчиво утверждает он.

Как подметила исследовательница творчества Игана Карен Бёрнэм, в «Планковском прыжке» Иган обрушивает на читателей самое сильное из возможных утверждений о природе науки, о её нарративе, полностью отграниченном от нарративных режимов мифа, поэзии и классической драмы (так милых Просперо и, говоря откровенно, многим поклонникам киберпанка и посткиберпанка — загляните хотя бы в восхитительную «Фронтеру» Шайнера). Более того, он завершает историю резко, даже грубо, в моменте научной кульминации вместо личной, без обиняков вбрасывая в неё все научные подробности, разрабатывая свою науку на основе одной из наиболее фундаментальных и довольно спорных сегодняшних научных теорий, отстаивает тезис о том, что наука не меньше искусства важна для человеческого существования, а извиняться за свою «твёрдость» не обязана вовсе. Четверть века спустя, на Пути Воды между киновселенной «Марвел» и мышиными трилогиями Звездных войн, этот тезис вызывает чуть печальную улыбку... вернее, вызывал бы, не усложнись твердая НФ в идеальном хаосовершенстве своем с одновременным приростом беллетристического качества настолько, что одному квантовому вору ни в жисть не унести в охапке все ее сокровища из пещеры идей. Я полагаю нарочитое противопоставление «физиков» и «лириков» из «Планковского прыжка» губительным для вживания в сеттинг средствами квалии персонажей. Каковая квалия должна естественным образом не отрицать нашу и не повторять ее, а предлагать надстройку, оправдывающую такое вживание.

«Большинство читателей НФ Игана за версту опознают по ... своеобразному безликому характерописанию», извинительно констатирует Бёрнэм. Дэмьен Бродерик дал (в «Eidolon: The Journal of Australian Science Fiction and Fantasy», 28, p. 101) неоднозначную оценку восприятию человечества Иганом: «Возможно ли, что Иган (как деятель искусства) бессердечен? Да, зачастую кажется, что так». И далее: «[Сюжеты Игана могут быть] подытожены следующим образом: мы, люди, суть поддающиеся перезаписи гаджеты без трансцендентального смысла, действующие в бессмысленной вселенной — это нужно принять».

Как знать, вдруг бедолага Просперо, надумавший запытать планковских дайверов своим исполнением «Баллады о Картане Нулевой Точки», есть та сила, что могла бы создать для них добро из зла там, где Пенн Уоррен и вся королевская рать не справятся?

Мэтт Дено в статье «Reading Egan» для «Strange Horizons» дает, пожалуй, наилучшую формулировку интуитивно рождающихся претензий к «Планковскому прыжку» и творчеству Игана в целом:

«Если Иган уверен, что способность понять Вселенную — естественное свойство человеческой жизни, то мне кажется принципиально важным прописывать убедительно человечные характеры персонажей, достигающих этого понимания. В противном случае доводы Игана выглядят как-то шатко».

В трактовке событий по Просперо «пассажиры ладьи Харона» погружаются в гравитационную бездну Чандрасекара по причинам, выдуманным тут же на месте. Среди таковых фигурируют: бегство от несчастной любви, бегство от кары за неозвученное преступление, бегство от скуки бессмертия, мечта воскресить умершего предка-плотчика, желание свидеться с богами.

Постчеловеческие ученые Игана приходят в бешенство: они-то надеются выяснить больше о фундаментальной природе пространства-времени. Вся установка представляет собой нечто вроде экстрасверхускорителя элементарных частиц, где фотоны обретают всё большую и большую энергию (по мере укорачивания длин волн света), сталкиваются и продуцируют новые всевозможные частицы. Примерно аналогичным образом на Большом адронном коллайдере феноменальные количества энергии нужны для ускорения протонов, которые затем сталкиваются друг с другом, порождая всевозможные экзотические частицы; тут учёные получают ещё более экзотические значения энергии и ускорения бесплатно из бесконечно крутого гравитационного колодца чёрной дыры.

Просперо эти тонкости игнорирует — сначала спокойно, затем все более гневно, указывая, что «архетипический квестовый нарратив требует упрощений», и загрязнять его техническими подробностями нежелательно.

Схватив свою дочь Корделию в охапку, он отбывает по гамма-лучу обратно на Землю; Корделия решает вернуться как ради любви к нему, так и в надежде, что за два столетия её родная община отошла от былых изоляционистских тенденций. Впрочем, не прежде, чем в черную дыру зашвырнут лишний экзабайт с ее личностной копией (судя по всему, на антивирусе и средствах проверки контрольных сумм ученые Картана Нулевой Точки здорово сэкономили).

А интересно, не помешало бы роботу-глейснерианцу Карпалу раскрыть томик Бодлера, Райяниеми, Бэнкса или Успенского вместо того, чтобы битый лунный месяц валяться на реголите, манкируя от скуки обязанностями по наблюдениям за Ящерицей? Глядишь, и не донимала бы его потом на протяжении эонов неизбывная вина за гибель плотского человечества.

Ай, ладно. Я просто так спросил, прельстившись теологическими воззрениями типлерианцев.

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/3iKQuD7 + https://bit.ly/3Ux1kK0).

Вернор Виндж в «Глубине в небе» описывает Арахну с точки зрения обитателей Медленной Зоны, которым — что человечеству, что паучеству — и невдомек, что остаточные артефакты суть след пребывания этого мира в гало Галактики, где господствует Трансценденция.

Стоит отметить, что достойный кандидат в такие системы имеется буквально на соседнем дворе человечества: это Каптейн, звезда с очень быстрым собственным движением в созвездии Живописца, захваченная некогда Млечным Путем при столкновении с какой-то карликовой галактикой и выброшенная из своей родной галактики (теперь остатки этой последней известны как шаровое скопление ω Центавра). Из всех звезд галактического гало она ближайшая к нам.

Несколько лет назад у нее вроде бы открыли две планеты, потенциально пригодные для колонизации. Однако, учитывая, что возраст звезды Каптейна и ее планет никак не меньше 11 млрд лет, вполне вероятно, что там мы можем столкнуться со следами пребывания существ, которым эта мысль пришла в голову (или другую часть тела) намного раньше.

И возможно, что они приложили максимум усилий для дискредитации сообщения о планетах Каптейна в прошлом году, когда эти наблюдения были заклеймены как артефакт переменности центральной звезды — Каптейн, несмотря на свой огромный стаж, сохраняет своенравную переменность по классу BY Дракона, и на ее поверхности наблюдаются гигантские пятна. Скептики утверждают: дескать, после поправки на колебания светимости с периодом того же порядка величины, что и период вращения самой звезды, от гипотезы о присутствии у нее двух планет с примерным соотношением орбит 2:5 не остается ни следа.

Но мы-то понимаем, что потенциальная цивилизация самой древней в нашей округе планеты зоны обитаемости и должна быть готова на всё, дабы отвадить от своей системы незваных гостей еще на стадии примитивного химического ракетостроения. Например, внедрить в их массовую психологию мнение об экономической бессмысленности пилотируемой космонавтики.

А вот отменить своей нелинейной гауссовской регрессией свидетельство Аластера Рейнольдса о визите к Каптейну мы им не позволим. Не для того мама на заводе зонд собирала и цветочек на кубсат ставила.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3VBn6Od).

Осталось меньше двух недель до растекания рендерных океанов Пандоры по мировым киноэкранам (до России потоп доберется только в январе). К сожалению, это не та Пандора, где происходит действие трилогии Фрэнка Херберта и Билла Рэнсома, и хотя у вселенной Аватара с ней немало занятных параллелей, росту известности цикла за межсиквельный промежуток это не способствовало. Да и собственно мир Аватара оказался на диво стерильным, не породив ничего даже отдаленно сходного с фэндомом и расширенными вселенными «Звездных войн» и «Стартрека».

Какими уникальными свойствами должно обладать сырье, чтобы его оказалось рентабельно таскать на Землю через четыре с лишним световых года из системы α Центавра? Человечеству мира Кэмерона невероятно далеко до уровня хербертарианской Империи Коррино/Атридов: при всей ее технофобии, сакрализованной управленцами-феодалами, Пряность с Арракиса вывозят рутинно, регулярными рейсами хайлайнеров, и поставляют по всей Известной Вселенной (фактически, вероятно, лишь в масштабах Рукава Ориона, а то и Местного пузыря).

Технологий свертывания пространства оно не ведает, ему куда уютнее назойливые вьетнамско-афганские флэшбэки (что, впрочем, было применимо и к «Слово для леса и мира одно» ле Гуин, чье влияние на сеттинг «Аватара» также считывается с первых трейлеров).

Крайне бюджетное по меркам Галактики путешествие до Пандоры для него — словно первый с начала века отдых на море для депрессивной трудоголички.

Нет, какими бы характеристиками постфактум ни оснастили унобтаний «Аватара», на величайшую во Вселенной ресурсную ценность он не тянет. Высокотемпературные сверхпроводники и без туров на Пандору неуклонно подползают к порогу комнатной температуры, а если не делать скидок на давление, то уже преодолели его.

Впрочем, для достаточно продвинутой в биотехнологиях цивилизации почти любые температура и давление могут считаться комнатными. А любые вкрапления реалистичных съемок в самую дорогую в истории Голливуда новогоднюю постановку на мотив «Покахонтас» — артхаусными.

Кого жаль, так это полковника Куоритча, которого (выражаясь языком «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“»), вероятно, в награду за ревностную службу многих лет повлачили продавать синим кошатникам на шкуру аватара.

Отработает ли бедолага, подобно императору Палпатину, антагонистом-катехоном сеттинга еще аж в целой тетраде сиквелов под ёлку? Беспокоюсь.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3VPIK0J).

В 1938 г. Джон Вуд Кэмпбелл-младший опубликовал (под псевдонимом Дон А. Стюарт) «Кто идёт?» (оно же «Кто там?» и «Нечто»), где образ ассимилирующего земные формы жизни пришельца становится превосходным, ажурной красоты, мостиком между древними поверьями об оборотнях и философией экзистенциализма. Вероятно, именно эта столь удачная конструкция позволила Нечто быстро обрести архетипический статус: по мере того, как “равновесие страха” превращало экзистенциальную тревожность в новую нормальность, коммунисты и капиталисты с разных сторон Железного Занавеса осваивались в ролях Других, алчущих лишить обывателя субъектности. А тем временем комиссия Кондона из проекта “Синяя книга” не сидела сложа руки, кропотливо отбрасывая наиболее загадочные случаи в мусорное ведро — но тем лишь укрепляя популярность уфологии еще и в мейнстримном гетто.

Поэтому кажется вероятным, что, выйди последняя на данный момент киноверсия повести Кэмпбелла, формальный приквел «Нечто»-1982, на несколько лет позже (когда в евроатлантическом мире уже раскручивался маховик сино- и русофобии), лента не провалилась бы в прокате с таким грохотом, что отложенные на полку зубы раскатились.

Фантастика со времен Кэмпбелла приросла и новым ассортиментом сюжетов, и усложненными требованиями к наукообразности, и стилистическим богатством. Неудивительно, что даже в такой культовой классике при взгляде сквозь современную оптику замечаешь некоторые уязвимости (впрочем, достаточно разок посмотреть «Прометея», «Чужой: Завет» или, чего доброго, «Высшее общество», чтобы отнестись к этим дефектам снисходительно).

Например, по-прежнему неясно, до какой степени инфицированные Нечто люди продолжают осознавать себя (все экранизации заметно выиграли бы от ее возрастания). С одной стороны, мимикрия кажется совершенной вплоть до момента, когда сценаристы заставляют монстра сорвать с себя сюжетную броню и набросить ее на героев.

С другой стороны, если Нечто имитирует уже мертвого носителя по генетическому материалу, добавляя по желанию образцы из накопленной в предыдущих превращениях базы, откуда у него нужный для такой мимикрии доступ к жизненному опыту, навыкам, глубинным структурам личности, которые не сводятся к одной лишь генетике? Это уже уровень имитации, достойный лицеделов из Дюниверсума Фрэнка Херберта времен Рассеяния: тем для “обмена мнениями” достаточно было на миг соприкоснуться лбами, а в «Еретиках Дюны» лицедел, подменивший высокопоставленного священника Хэдли Туэка, постепенно сам поверил в свою с ним тождественность и “застрял” в этом облике.

Значительно достовернее выглядело бы Нечто, ограничившее себя либо постепенным подчинением базовой физиологии (в этом случае зараженные могут довольно долго не подозревать о своем состоянии, а неполадки в организме списывать на естественные причины), либо, напротив, замещением одних только высших режимов мозговой активности (тогда получаем нечто вроде двухпалатного разума). Но такие реализации, понятное дело, не для скримеров, а для психологических триллеров вроде «Жены астронавта» или «Young Blood» Стэблфорда.

К тому же неправдоподобно стремительные темпы ассимиляции и дальнейшей смены обличий требуют, по беглым прикидкам, энергозатрат, несопоставимых с метаболизмом земных форм жизни, не говоря уж про закон сохранения массы. А его уважает даже очень свободный в своих поступках и ипостасях оборотень из холдемановского «Камуфляжа».

Одним словом, если бы Нечто существовало, то слагала бы его наверняка материя, весьма расходящаяся по свойствам с известной нам — не органическая… и даже, пожалуй, не барионная.

Сам Кэмпбелл, возможно, это осознавал тоже (тем паче вскоре на страницах “Astounding” появилась «Усыпальница зверя» юного Альфреда ван Вогта, вдохновленная решимостью потягаться с «Кто идёт?»), ибо подозрительно подходящий под наши требования набросок подобного “устройства” возникает спустя десяток лет в цикле об Аарне Мунро, где ход космического сражения между гуманоидами и рептилоидами кардинально меняется после визита космических пиявок. Вот только этой форме — не то жизни, не то автоматики — льды Антарктиды явно нипочем. Как и огнеметы.

Кстати, о незадачливых норвежцах-первооткрывателях Нечто никакой информации у Кэмпбелла нет, они иммигрировали в сеттинг только в 1982-м. Но забавно, что Макриди с огнеметом еще на иллюстрациях к оригинальной повести чем-то смахивает на великого скальда Эгиля Скаллагримссона из «Саги об Эгиле». По описаниям характера Эгиля в саге кажется, что Нечто, случись кораблю рухнуть на севере Европы, при столкновении с ним не поздоровилось бы. И даже отсутствие огнеметов в Норвегии Высокого Средневековья не помеха: Эгиль явно управился бы и холодным оружием.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3VdXxCH).

Тем, кто сетует на недостаточную проработку характеров в современных голливудских блокбастерах, например, свежих итерациях «Звездного пути» и «Бегущего по лезвию бритвы», следует, вероятно, чаще освежать в памяти “митохондриальную Еву” всех русскоязычных космоопер последнего полувека — «Туманность Андромеды» (но не «Час Быка», обслуживаемый довольно бодрыми антагонистами и неприятно актуальный в пору прокси-WWIII США, России и Китая).

Влияние ефремовского цикла на русскую фантастику ощущается даже сейчас, в другом социуме и тысячелетии. На ефремовский цикл, впрочем, сочинено не так много фанфиков, как на миры Стругацких (безусловные рекордсмены русской фантастики по этому показателю). Это и понятно: коммунистические утопии слишком зыбки и, перемещаясь из мира идей в мир вещный, то и дело оборачиваются антиутопиями, причем помимо авторской воли, и хорошо еще, если впоследствии это понимает сам автор, как случилось с Лемом и «Магеллановым облаком». (Однако уж в чем-в чем, а в отсутствии авторского самоконтроля не упрекнешь Баррингтона Бэйли, которому принадлежит лучшая из пока встретившихся мне пародий на ефремовский сеттинг «Идеальная любовь»).

Ефремовская вселенная была бы, подобно Галактической Империи Айзека Азимова, отчасти мила и привлекательна под вуалью ретрофутуризма, иллюстрируя, словно капсула времени, потрясающий прогресс астрофизики: нет нужды путешествовать за пределы системы, чтобы исключить существование ультракомпактных звезд и черных дыр в ближайших окрестностях Солнца; железные звезды вроде тех, у какой попадает в ловушку «Тантра», существовать в современном космосе просто не могут (и еще многие триллионы лет не смогут) — предел Оппенгеймера-Волкова не позволит, а условий для холодного нуклеосинтеза путем квантового туннелирования не имеется... и так далее.

Но у этого сеттинга хватает опасных черт, перешедших по наследству не только в фанфики вроде «Темного пламени», но и в мир Полудня Стругацких или менее известные сеттинги Арсеньева («Студентка, комсомолка, спортсменка», кстати, возглавляет топ рекомендаций Флибусты) и Кузнецова («Живые и взрослые»).

Характерными особенностями ефремовского мироздания, отраженными и в работах авторов, которым довелось донашивать за Ефремовым его шинель, выступают:

безальтернативный, жесткий, практически картезианский детерминизм (Шрёдингера, Гейзенберга, Пенроуза, Белла, Реннера и Фраухигер в мире Кольца, видимо, задушили в колыбелях и бросили в ту же братскую могилу, куда впоследствии отправились Бодрийяр, Маклюэн, Нассим Талеб, Лоренц и Мандельброт);

брезгливо-пуританский подход к проблемам искусственного интеллекта;

стремление свести задачи космической экспансии к паттернам земного общества и натянуть целый выводок стратегически мыслящих сов на глобус Хаббла (“главное остается на Земле”, эхом вторят ему АБС, “я не хочу быть функционалом, идите вы все в пень”, отвлекается от карпаччо с пармезаном певец путинского консенсуса Сергей Лукьяненко);

глубокая, сродни религиозной, вера в то, что из человеческого материала, отлитого по матрице европейских античных (и только античных) утопий, можно изготовить сколько угодно гвоздей и микроскопов к ним, причем производство первых никак не мешает выпуску вторых.

Эту веру не стоит путать с оптимистическим убеждением в силе человеческого разума; разница лучше всего видна, пожалуй, по циклам Джона В. Кэмпбелла об Аарне Мунро или Нивена и Бенфорда о Чаше небес.

«Туманность Андромеды» стала, вероятно, первым русскоязычным произведением послесталинской эры, обретшим широкую известность в переводах на западные языки, и с цикла о Великом Кольце до сих пор иногда начинают знакомство с русской фантастикой.

Хотя для этого и есть причины, очерченные выше, а современная русская фантастика (особенно космоопера) пребывает в удручающем состоянии, я все равно не завидую тем, кто так поступает при наличии «Дома скитальцев» Мирера, «Я, Хобо» Жарковского или «2017» Славниковой. Настолько статичны и лишены индивидуальности ефремовские герои, норовящие вдобавок при каждом удобном случае, как Миико Эйгоро, пнуть недостойных предшественников или, как Фай Родис, пожонглировать охапкой идиотских мячей.

Хочется верить, именно ефремовский пример, наряду с плачевным финалом советского и китайского социальных экспериментов (их римейки явно ждет та же участь), отучил современных фантастов именовать постдефицитные общества коммунистическими, ведь соответствие “высокой теории воспитания” с запретами на ЛГБТ-пропаганду или внебрачный секс для них совершенно не обязательно.

Да и показывать их стараются если не в состоянии трансгуманизма, то, как Бэнкс или вышеупомянутые Нивен с Бенфордом, “глазами смертных” — через контакты с другими цивилизациями и фракциями.

По «Часу Быка», между прочим, очень хорошо заметно, что именно такой подход вынужденно использовал и сам Ефремов в тех эпизодах цикла, какие лучше всего выдержали проверку временем.

С сокращениями из заметки для Medium (https://bit.ly/3TLV2Wv).

Эта работа Кларка написана одновременно с «Космической одиссеей 2001» и в качестве нонфикшен-дополнения к ней, в конце космического «десятилетия сбывающихся грёз», когда бюджет НАСА уже достиг исторического пика (4.41% от всех федеральных расходов) и начал стремительно уменьшаться, но высадка Нила Армстронга на Луну еще относилась к фантастике ближнего прицела — «обещанию космоса».

Несколько дней назад от Земли наконец оторвалась SLS (на целых 15% мощнее «Сатурна-V» и еще эффективнее устраняет налет с тыльной стороны зубов!), превратившись из программы создания рабочих мест в средство доставки приношений к лунному храму «Артемиды», и о классическом научпопе Кларка уместно вспомнить снова. Если отвлечься от электроники космических аппаратов и мысленно заменить советских космонавтов на китайских тайкунавтов, то за истекшие полвека с лишним труд Кларка почти не устарел (ну так и пилотируемая космонавтика дальше Луны не продвинулась, а, напротив, отползла на НОО) и способен послужить источником неограниченных кредитов оптимизма для обывателей, утомленных ипотекой, стагфляцией или могилизацией.

Но отвлекаться-то как раз и вредно. Лучше всего «Обещание космоса» известно в связи с явленным здесь эффектом «испорченного телефона» при описании злосчастий «Маринера-1». Программный сбой, погубивший миссию, Кларк приписывает «самому дорогому дефису в истории» (80 млн долларов в ценах 1962 года, или более 750 млн в ценах 2022 года) — результату ошибки пробивщика перфокарт при переносе Fortran-программы для бортового компьютера из инженерного блокнота с карандашными каракулями.

И вправду, классическая технология “ручки и листа бумаги”, по которой еще и в начале нашего века частенько обучали программировать в федерально-имперских вузах, достойна всяческого порицания за вопиющую ненадежность, если только не используется попаданцами в Первую Холодную войну. Да вот только и Артур Кларк не без греха.

В действительности все случилось не так, как на самом деле: виной аварии стал совсем не дефис (hyphen), а символ надчеркивания (bar).

На старте бустерную ракету направляли два радара: один отслеживал скорость корабля по мере подъема в атмосфере, второй — измерял угол наводки на антенну космодрома и расстояние до нее. Их тайминги были разделены промежутком в 43 мс, что и вызывало необходимость в усреднении данных, не позволяя напрямую использовать измеренный первым радаром показатель скорости (первой производной от расстояния по времени).

22 июля 1962 года запуск прошел без сучка и задоринки, ракета взлетела удачно и поднималась плавно. Увы, обманутый багом компьютер принялся посылать ей эрратические сигналы коррекции, пребывая в уверенности, что скорость непредсказуемо “прыгает”.

Еще бы: ведь ее сглаживания за тот самый промежуток в 43 мс бортовая начинка не выполняла.

В математике первая производная как раз и обозначается точкой над символом, а усреднение — символом надчеркивания.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/3hDrkpl).

Как рассказывается в «Саге об Эгиле», скальд Эйнар Хельгасон по кличке Звон Весов, человек талантливый, но часто стесненный в средствах, сложил эту хвалебную драпу с красноречивым названием в адрес ярла Хакона после победы в битве при Хьёрунгаваге. История создания драпы и выплаты гонорара за нее интересны тем, что дают удачный пример нравов эпохи, в которой и ценность поэтического творчества, и ответственность за неосторожное словоизлияние были куда выше, чем у нас в Тиктоке Года Джекпота.

Правитель долго не уступал предложениям Эйнара исполнить песнь, ибо был на него зол:

Эйнар пригрозил, что перейдет на службу к предводителю йомсвикингов ярлу Сигвальди:

Ярл сдался, выслушал драпу и наградил Эйнара ценным подарком:

Эйнар уехал в Исландию, где решил погостить у Эгиля Скаллагримссона, своего коллеги-скальда и центрального персонажа саги. Так вышло, что Эгиля тогда дома не было, а срок в три ночи, отведенный для пребывания в его усадьбе без регистрации, истекал. Не желая, по-видимому, выступать нарушителем миграционного законодательства, Эйнар собрался и уехал.

А полученный от ярла щит он передарил Эгилю — быть может, Эйнар так и не простил Хакону недостаточного внимания к «Недостатку золота».

Но реакция Эгиля явно пошла вразрез с ожиданиями Эйнара.

Понимая, как обязывают его столь дорогим подарком, Эгиль возопил при одной мысли о том, что придется сочинять трудоёмкую благодарственную песнь в ответ:

Догонять Эйнара было уже поздно, тот доехал до Брейдафьорда. Эгиля еле упросили смягчиться, он все же сложил хвалебную драпу об Эйнаре, и они остались друзьями.

С использованием заметки для Medium (https://bit.ly/2Ywl4Cd).

Это небольшое незаконченное произведение издано крошечным тиражом в 1881 г. на задворках не только тогдашнего викторианского, а и нынешнего глобального англоязычного мира, в Новой Зеландии (эксперимент по изоляции этой слабозаселенной страны от мира в пандемию карантинов показал отличные результаты и даже не привел к сколько-то существенному падению экономики, технологически продвинутой, но по старинке ориентированной на сельское хозяйство и деревообрабатывающую промышленность; ну а доставленные гражданам концлагерные хлопоты... ой, да кого они заботят, эти ваши граждане, Фаучи и Ардерн сказали «в морг», значит, в морг).

Интерес «Великий романс» представляет главным образом как ближайший общий предок «анабиозных хроноопер»: очень похоже, что именно отсюда Эдвард Беллами почерпнул идею с пробуждением героя в будущем для «Взгляда назад», а из бестселлера Беллами она расползлась по тому, что уже можно строго причислять к НФ, начиная с «Когда спящий проснется» Уэллса (ему ошибочно и приписывается), не заканчивая недавним циклом Джона Райта об Эсхатоне, где Менелай Иллаций Монтроз этот метод путешествия по асимптоте Сингулярности поставил на поток.

Кроме того, «Великий романс» пользуется славой одной из самых редких печатных книг в мире: сохранился он в единственном экземпляре.

Протагонист, ученый и предприниматель Джон Р. Хоуп, принимает анабиозное зелье, просыпается в 2143-м и обнаруживает, что былые его друзья и возлюбленная перешли на иной план существования, а у их потомков развились поразительные способности к телепатии, устранившие из жизни преступность. Это, однако, имело и не слишком приятные побочные эффекты для развития общества, по сути идентичные расколу земной культуры на Старообрядцев и Аномалов в «Наших друзьях с Фроликс-8» Филипа Дика.

Влиянию «Великого романса» на «Взгляд назад», он же «Через 100 лет», посвящена специальная работа первого публикатора современной сводной версии книги Доменика Алессио. Не менее любопытен он и в аспекте сравнительно-исторического изучения альтернативных космологий, в данном случае стимпанковской. Его вполне допустимо определить как первую в НФ стимпанк-космооперу. Первая рецензия в номере Otago Daily Times за 18 февраля 1882 года, где цитируется обширный отрывок из «Великого романса», пестрит не слишком лестными для самой книги, но пророческими для жанра заключениями. Кстати, эта новозеландская газета продолжает выходить в Данедине по сей день и считается старейшим непрерывно публикуемым периодическим изданием страны.

Сейчас, когда известно, что 96% Вселенной приходится на вещество и энергию, отличные от барионной материи и лучистой энергии, полеты через одно из Магеллановых Облаков воспринимаются с улыбкой. Но разве они сильно архаичней, чем звездолеты Золотого века пальпа, с грохотом вываливающиеся из гипердрайва в нормальное пространство, или конные (точнее, орбаковые) скачки слуг Дарта Мауса по палубе имперского звездного разрушителя?

Вдобавок сцена контакта исследователей с веществом Облака скорее напоминает не прохождение через обычную газопылевую вуаль, о которых у астрономов той эпохи уже имелось отчетливое представление, но контакт с агрессивной (возможно, разумной) формой экзотической материи. Например, темной. Если взглянуть на роман под этим углом зрения, то и «Черное облако» Фреда Хойла выдает признаки знакомства с ним.

Из нашего 2022 года особенно забавна одна из претензий, выдвинутых данединским критиком 1882-го. Его огорчал в «Великом романсе» хлипкий каркас модных научных и квазинаучных концепций — электричество, летающие машины, телепатическое общение, — бездумно используемых с чисто развлекательной целью.

Кто сказал “Марвел”?

Сокращенная версия заметки для Medium (https://bit.ly/3NLD3OB).

В воскресенье, 6 ноября, по зловещему плану Рэки Кавахары и корпорации “Аргус” к нам должна была пожаловать Sword Art Online — первая в истории виртуальных технологий MMORPG с полным погружением, где выход из игры возможен лишь через победу. Или смерть: особое устройство NerveGear мешает игроку самостоятельно избавиться от шлема виртуальности, карая его за такую попытку микроволновым поджариванием мозга.

Аналогичная участь ждет незадачливого поклонника (или, что явно востребованней, поклонницу) аниме при неудаче на каком-либо из промежуточных уровней игры. Наша с вами Главная историческая последовательность пока не обеспечивает необходимых для запуска Sword Art Online технологий, да и популярность виртуальных игр не спешит расти: за год капитализация Meta упала на 73%, и не в последнюю очередь потому, что инвестиции Марка Цукерберга в развитие метавселенных пока представляются невозвратными. Возможно, это кара за недостаточные авторские отчисления Нилу Стивенсону, из чьей «Лавины» Цукерберг без зазрения совести позаимствовал идею метавселенной. С другой стороны, Стивенсон мог не пойти на работу в Meta даже за доплату: не исключено, что на этот счет у него до сих пор действует какое-то соглашение с Джеффом Безосом.

Итак, точка решительного расхождения сеттинга Sword Art Online с базовой реальностью прошла бы совершенно незамеченной повсюду, кроме японского сегмента Сети, да тут вмешался Палмер Лаки. Именно позавчера, 6 ноября 2022 года, он представил миру концепт шлема виртуальности Oculus VR, снабженного модулем уничтожения игрока.

Черный меч на рендере не оставляет сомнений в источнике вдохновения Палмера. Лаки сообщает, что шлем, исполненный в традициях Sword Art Online, будет вмещать три миниатюрных взрывпакета, подключенных к узкополосному фотосенсору: последнему и предстоит определить момент взрыва, ориентируясь на красные вспышки экрана или иные индикаторы неудачного исхода игры. Отличие от NerveGear тоже имеется: блокировка снятия шлема или обезвреживания заряда пока не предусмотрена, однако Лаки обещает реализовать и ее.

Изобретатель с сожалением признаёт, что слишком высокая вероятность ложных срабатываний способна причинить игроку смерть в ненужный момент.

Именно поэтому, как заверяет Лаки, он еще не изготовил полнофункциональный прототип взрывоопасного Oculus VR и не протестировал его на себе. По мнению Палмера, окончательное решение о судьбе тестировщика, а в дальнейшем и игроков, должен принимать “высокоразвитый агент мышления”, готовый быстро и безошибочно определить, соблюдены ли условия бесповоротного прерывания жизненной траектории. До тех пор концепт остаётся концептом — “произведением офисного искусства”.

Очевидно, что предложение Лаки вполне укладывается в колею многотрудного строительства общества “малого киберпанка”, по которой уверенно двинулся (более чем в одном смысле) первый мир с началом пандемии карантинов и дальнейшим перерастанием экономической Третьей мировой войны в прокси-Третью мировую реальную.

Ясно также, что дожидаться разработки действительно сильного ИИ (который, конечно, может и не возникнуть вовсе) для работы такого устройства нет нужды: обязанности “высокоразвитых агентов мышления” на себя с радостью возьмут модераторы игровых сообществ или просто удаленщики на периферийном китайском сервере.

С подключением!

Сокращенная версия с Medium (https://bit.ly/3TbcrI2).

По определению самого Муркока, цикл о фон Беках (куда с недавних пор занесены и «У врат преисподней ветрено») посвящен анализу исторических сдвигов восприятия мира людьми и инструментов манипулирования этим восприятием. Неудивительно поэтому, что работы цикла помещаются обычно в переломных точках истории, пополняя каталог ответов на излюбленный Муркоком вопрос “Какова точная природа катастрофы?”

«Пес войны и боль мира», которого лучше прочесть раньше этой книги, рассказывает о переходе от Века Религии к Веку Рациональности, а «Город в осенних звездах» должен был исследовать следующую трансформацию, от Просвещения к индустриализму. Вместо этого Муркока унесло на крыльях утки Вокансона, как фанеру над Парижем, в Миренбург и Прагу, прочь от механистического рационализма в социальную драму с элементами эротики и мистики, от готического романа к роману воспитания. Чем дальше, тем тяжелей это читать, тем обидней за красивую и печальную задумку пикарески, утопающую в вязком болоте объективации гендерной идентичности. “Поскольку я уже некоторое время не писал фэнтези ради денег, то забыл об изначальной цели этой формы”, сетует Муркок.

«Я пытался заставить [Манфреда] фон Бека понять положение женщин в Европе 1793 года, поставив его в это положение», стыдливо признается он. Насколько трудно в плутовском романе с элементами готики и оккультизма

сбивчиво разъясняет Муркок.

Возможно, с этой задачей лучше справились бы Майринк, ле Гуин, Энн Лэки или даже Баркер, восставший из производственного ада. 

А Муркок для нее слабее пригоден, особенно когда им овладевает та же идея фикс, под влияние которой периодически попадал Харрисон: отречься от фэнтезийной и вообще фантастической первоосновы творчества, чтобы обрести более сытные пажити за стенами фантгетто. (В 1980-х и позднее по этому сомнительному маршруту катком проехался Бэнкс, но впечатления от «Города в осенних звездах», по счастью, остаются куда лучше, нежели после «Осиной фабрики».) Женская власть даже в эпоху победоносной гендерной повестки, как у окривевшего на одну хромосому унигендера радхааек Лэки, во многом действительно иллюзорна, мужская — реальна.

«Алхимическая власть — воображаема, научная — нет», оправдывается Муркок, обзывавший НФ “фундаментально идиотской”. Вы уже наверняка догадались, что последует дальше?

«Проблема с этим символическим лексиконом такая, что я в него не верю», жалуется он. «Тематически должна была быть там алхимия, хоть ты тресни, это ведь переходная фаза от магии к науке».

Ну, тогда и жаловаться не стоит, что Манфред фон Бек, дрейфуя “в сторону подчинения, личной, социальной и сексуальной беспомощности”, разгадывает, подобно Вир Коссонт из «Водородной сонаты», тайну, которая вообще недостойна была именоваться тайной, пока они с Либуссой не впустили в Мир-енбург Хаос через врата царства теней.

Все буквы открыты, но Грааль конфисковали из подношения Якубовичу еще прежде, чем можно было озвучить заветное слово. А лай караульного пса войны не продублируешь голосом. Остается крутить барабан и переставлять кровати в Борделе на Розенштрассе.

Заметим напоследок, что впечатление от «Города в осенних звездах», как и от написанного почти одновременно с ним «Дракон не спит никогда», постарались подпортить редакторы, потребовавшие от Муркока и Кука выкинуть по тридцать процентов текста. Дэвид Хартвелл, которому посвящен роман, охарактеризовал первую его версию сердитым: “Может, это и гениальная вещь, но я такую не заказывал!”

Фрагменты, вырезанные оттуда, Муркок одно время планировал собрать в отдельный роман, стилизовав его под ориенталистское фэнтези в арабском антураже. Рабочим названием книги было «Манфред, или Джентльмен-гурия».

С небольшими сокращениями с Medium (https://bit.ly/3gz7n2d).

Лучшее, что есть в этой книге — вступление о находке Ракийского клада и пролог о похищении записок Лето II, остальной текст к художественной литературе и космоопере имеет весьма отдаленное отношение: это компендиум диванного ницшеанства, замешанного на гомофобии, недотрахе и рейганомике, с отчетливым ретрофутуристичным древнеегипетским оттенком, заставляющим вспомнить снятые заметно позже «Звездные врата» и «Богов Египта», чья художественная ценность, впрочем, заметно выше. Лето II, человекочервь, погрузивший Империю Человечества в социокультурный стазис, еще три с половиной тысячи лет назад построил крупнейшую в истории систему гидравлического деспотизма и, замкнув все каналы распределения Пряности на себя, теперь в основном развлекается по конфискованной у Бене Гессерит селекционной программе. Но — какая неожиданность! — даже в этой тошнотворно детерминистской системе зарождается апериодическое поведение, чувствительное к начальным условиям. У Мартина в «Песни Льда и Огня» боги подбрасывали монету каждый раз при рождении Таргариена, у Херберта это происходит при зачатии очередного клона Дункана Айдахо, который в «Боге-Императоре Дюны» окончательно номинируется на должность главного героя Дюниверсума.

Вы уже наверняка сообразили, что сам Лето II есть просто Левиафан Гоббса, в некотором роде даже более омерзительный, чем Председатель партии из «Веры отцов наших», и, в отличие от последнего, не внушающий никакого экзистенциального страха (если вы подозреваете, что «Бог-Император» окажет на вас снотворный эффект, прочтите лучше рассказ Дика, он, в общем, примерно о том же, но на полтысячи с лишним страниц короче).

Возможно, я прочел «Бога-Императора Дюны» (впервые и в последний раз — в 14 лет) в резком расхождении с рекомендуемой Хербертом трактовкой, но меня с первых же глав донимала усиливающаяся уверенность, что Золотой Путь Лето II — совсем не единственный практически реализуемый вариант спасения человечества от верной гибели. Напротив, это сам Лето II, говоря приложенными к его отцу Павлу Атриду словами Палимбаши, заморозил свою Вселенную (включая Империю, но не ограничиваясь ею) в этой единственной системе, являвшей его взгляд на время, и угроза выживанию человечества появилась именно оттого, что провидец-Червь озаботился этическим обоснованием своего многотысячелетнего хищничества — быть может, именно по этой причине отец не узрел его в видениях периода «Мессии», предварявших смерть Чани родами и уход в пустыню. Кем бы себя ни мнил сам Лето, ко времени действия книги от сына Павла Атрида в нем не осталось ничего: оболочка Червя с трудом удерживает бурлящую агломерацию предковых разумов, априори не более полномочную принимать решения за человечество, чем представленное Стариком и Старухой сообщество автономных лицеделов Рассеяния спустя полторы тысячи лет.

Вероятно, основная проблема «Бога-Императора Дюны» в том, что эта книга изначально вообще не должна была появиться. Как вспоминает близкий знакомый Херберта Норман Спинрад, третий роман о Дюне, «Дети Дюны», должен был стать последним; сам Фрэнк говорил, что в начале намеревался написать одну большую книгу и так ее продумал, а некоторые фрагменты «Мессии» и «Детей» созданы еще до 1965 года, когда вышла и моментально стала бестселлером поколения изначальная «Дюна». По соображениям издателей ее пришлось публиковать разбитой на три части.

«Остальные писались в основном ради денег, когда поступали предложения, которым он не мог отказать», констатирует Спинрад.

Меньшая проблема проистекает из глубочайшей сексуальной фрустрации, которой проникнут весь текст и, конечно, монологи Богочервя, чьи мужские телесные признаки давно атрофировались. Вызвана она решением Херберта вступить в брак с Терезой Шэклфорд (прототипом иксианки Хви Нори) только после смерти Беверли, прообраза леди Джессики, хотя связь на стороне началась уже давно.

Оно было принято, между прочим, под влиянием ментального послания от почившей супруги, выдержанного в лучших традициях ньюэйджевых откровений и меланжевых трансов.

Брак не продлился и двух лет, поскольку Херберт вскоре умер от рака поджелудочной железы, но нарастающая страсть к Терезе дает о себе знать и в «Боге-Императоре», и в двух следующих романах цикла, где Шэклфорд превращается в Верховную Мать Бене Гессерит Альму Мавис Таразу, а основным оружием покорения Вселенной становится оргазмическая амплификация.

Как ни удивительно, литературный уровень их пошел резко по восходящей, и «Капитул Дюны» можно смело отнести к шедеврам философской НФ. Но это уже другая история — и другие записки, похищенные не Сионой Атрид, а Брайаном Хербертом и Кевином Андерсоном.

С использованием заметок для Medium (https://bit.ly/2wvoTxK + https://bit.ly/3x97qaA + https://bit.ly/3RrrnS9).

Если у вас, как у меня, вызвали эстетическое удивление закутанные в белые балахоны квазиантичные негроэльфы «Колец власти», не ходите далеко за объяснением: судя по всему, это привлеченные с соседней съемочной площадки перифераль-дистантники, на чьем труде решил сэкономить Безос. Угодив между Сциллой стагфляции на обочине магистральных финансовых Трасс и Харибдой джекпота при президенте Гонсалес, про юнионизацию и думать забудешь. Ну, по крайней мере, в той заглушке дупла на дереве рассогласованных историй, где обустроила Флинн Фишер свою берлогу. Благо выбор между разными вариантами зачастую сводится, буквально, к дорожной развилке его ветвей.

Совпадение? Не думаю. Вот только, пожалуйста, не заставляйте прекрасную Хлою Мориц больше обращаться за методиками похудения к агентам влияния.

Вероятно, Гибсон мог бы придумать для Флинн Фишер, Бёртона и Незертона, невольного партнера Флинн по виртуальной игре с неожиданно нуаристыми багами, более оптимистичное будущее (нет, дайте два!), но ему не хватило задора (или присутствия духа?) его предсказать, как сделал он это в «Нейроманте» и «Распознавании образов».

Что же, еще не закончена очередная трилогия, а можно констатировать  (2020—22) — на календаре Годы Джекпота по Хайнлайну и Гибсону. Мы вытянули короткую соломинку из неодноразового стакана низкоградусного пива (Lowbeer) на уханьском рынке морепродуктов за зданием филиала ЦКПЗ КНР, мир из глобальной деревни под натиском ударной волны шоков спроса и предложения временно (или бессрочно?) регрессировал до глобального чумного барака на грани Третьей мировой войны, новый план Маршалла Маклюэна для Восточной Европы обещает помочь ковидиотам и еврокомиссарам в применении евро и британского фунта вместо туалетной бумаги, и даже бритвой Хэнлона привыкшему к барбершопам клерку пользоваться чрезвычайно дискомфортно; между тем за превышение температуры воды в кране перед бритьем уже предусмотрен драконовский штраф без права высылки по упрощенному визовому режиму в Россию, которой излишки газа приходится сжигать, чтобы этого не сделали солдаты НАТО.

В русском переводе лучший “шкатулочный роман” столетия называется «Периферийные устройства» и кое-что теряет, уже начиная с заголовка — ведь Периферия бывает разная, и культурная, и географическая, и компьютерная хардверная. Впрочем, производители ПК и мобильной электроники в 2010-х немало потрудились над кастрацией портов ее подключения, силком утаскивая пользователей в беспроводное будущее удаленных подключений.

Еще один, более тонкий, образчик редакторской активности, вероятно, может быть найден в передаче имени персонажа Марии Эш (Ash) как “Тлен”. Не рекомендуется садиться за издание киберпанка, настроившись обойтись полудюжиной примечаний на всю книжку; да и с Мари-Франс Тессье-Эшпул поболтать по Meet не мешало бы. Кстати, ничего не перепутайте: это не тот Meet, который раньше, до перекраски в цвета прайда, именовался Duo. А Тесла, которому мистически созвучна половинка фамилии из «Нейроманта» 1984-го, это сейчас тот, который Маск, а не серб.

объясняет Гибсон откровенно конъюнктурное решение связать «Агента влияния» и «Периферию» вместо того, чтобы выпускать в свет внецикловый роман о Кремниевой Долине настоящего.

Однако оно оказалось не более оправданным, нежели надежды на «возвращение к нормальности» после беспорядков на Капитолийском холме прошлой зимой. Киберпанк, как выяснилось, не только не мертв, он стал нулевым пациентом Великой коронавирусной депрессии и вместе с русскими олигархами обживает планету изгнания после делистинга с лондонградских бирж при Агенте Хаоса Ее Величества Королевы. В отличие от Гибсона, которому уже 74, он гарантированно выйдет из нее цветущим и полным амбициозных планов на наше с вами, такое старомодное и такое незнакомое, будущее.

А все периферические эффекты его установления — суть тлен (сиречь Эш) и пятнадцать-двадцать миллионов лишних аккаунтов на китайском сервере, заблокированных в заваренных наглухо домах при очередном локдауне.

Расширенная версия — https://bit.ly/3TuuDha

“Устоявшимся” (во многом благодаря ранней миграции в электронный формат по сетевым библиотекам, сильно подрывающей продажи дальнейших, более точных версий) вариантам переводов множества фантастических произведений на русский, как правило, недостает определенных деталей или фрагментов по сравнению с оригиналом. Иногда исчезает даже финал, меняющий трактовку всей работы. Реже встречается обратная ситуация, когда при переводе добавлен тот или иной компонент, искажающий замысел автора (и нет, я не про комментарии, на присутствие которых любят жаловаться иные критики). В предельном случае таким добавлением может стать… точка в конце предложения.

Так вышло и с «Новой» Дилэни, одним из этапных произведений протокиберпанка и Новой Волны, чье влияние на киберпанк и новую космооперу у нас, да и в англосфере, часто недооценивается — хотя и сам Дилэни, забросивший фантастику в пользу ЛГБТ-порнушки и нонфикшена, немалой тому виной. Достаточно вспомнить стамбульского психопата, убийцу и мастера наведенных галлюцинаций Питера Ривьеру из «Нейроманта», явное дитя перекрестного опыления между азимовским Магнифико Гигантикусом Мулом и... Понтихосом Провекки Мышонком из «Новы», чья карьера мастера иллюзий началась с находки сиринкса на улицах европейской части Стамбула, недалеко от архитектурного памятника, который в двух русских переводах обозван Новой Москвой (вот она, реализованная спустя тысячу с лишним лет мечта русских императоров о контроле над черноморскими проливами).

«Станет ли вам легче», говорил Дилэни в интервью 2018 года, «если я объясню, как то и дело фраза или сцена возникают столь естественно, что, по впечатлению, некая высшая сила оставляет мне ровно столько свободы, сколько требуется, чтобы внести косметические поправки на основании того, что успел я узнать о языке, грамматике и собственно нарративе? Или, если уж на то пошло, исказить, обнажая некое дотоле скрытое качество, направляя его к созреванию, цветению и опылению?»

Роман завершается диалогом уже помянутого Мышонка (Mouse) и Катина Кроуфорда (Katin Crawford), романного альтер-эго Дилэни — Дилэни по состоянию на конец 1960-х, когда странствовавший тогда по Европе одиночка-интеллектуал еще интересовался более сюжетными стилистическими экспериментами в области космооперы и постапокалиптики, а не искажающим и преломляющим влиянием гомосексуализма на движение света в мертвой воде. Неудивительно, что спустя полвека после выхода романа Дилэни пытается и «Нову» под эту гребенку зачесать, впрочем, не слишком настойчиво и успешно («... я обрушился с уничтожающей критикой на узколобое мышление гетеросексуалов, не желающих мириться с трансформацией общества в сторону большей свободы геев и жизненных перспектив этих людей. Многие критики усматривают следы ее также и в «Нове», где описываются своеобразные отношения Лорка и Мышонка, восходящие в какой-то мере, наряду с прочими аспектами книги, к «Моби Дику».)

В русском переводе Монахова (наиболее распространенном) последние строчки выглядят так:

Сравним этот перевод с первоисточником:

Отвлекаясь от исчезнувших из перевода архетипов (мутировали в “первопричины”) и старомодной передачи названия карт как Тарот вместо принятого нынче и более корректного Таро, укажу на основное отличие между переводом и оригиналом: в оригинале роман обрывается на середине фразы Катина, без точки, заставляя предположить, что с Кроуфордом на Новобразилии 3172 года случилась неприятность, аналогичная несчастьям всех писателей, решивших оставить мемуары о поисках чаши Грааля. Впрочем, не это самое забавное: смысл высказывания полностью перевернут, и без лишних точек дополнительно маскируя опцию «заброшки».

К тому же в оригинале Кроуфорд уже несколько лет не хотел (I’ve wanted… for years) в действительности заняться ничем другим, а в переводе лишь высказывает опасения, что такая тяга его одолеет всецело.

Аналогичным, на первый взгляд, приемом пользуется Кристофер Прист в «The Affirmation», но, если присмотреться, то после финальной фразы заключительного отрывка