Я приближался к обширному болоту, смеркалось, и белые туманы вились над ним, скользя по топким низинам, словно призраки по кладбищу. Хотя отправился я в путь с ликующим сердцем, долгая дорога через пустошь охладила мой пыл, и ныне пребывал я в тревожной насторожённости. Пока конь мой спускался по травянистому склону, переходившему в болотную топь, я увидел, как тонкие струйки тумана медленно поднимаются, парят над высоким камышом, как привидения, а затем, становясь плотнее, тяжело плывут над равниной. Видение в весьма унылый час края, столь удалённого от людского общества и столь зловеще навевающего мысли о нечистой силе, заставило меня удивиться: как могла она избрать подобное место для нашей встречи? Она знала здешние пустоши, ибо я всегда встречал её там; но, похоже, её высокомерие нашло выход в подобном капризе — испытать мою преданность столь мрачным свиданием. Обширный и ужасающий пейзаж изрядно угнетал меня, но мысль о её близости влекла вперёд, а дух мой воспрянул от предвкушения, что наконец-то она отдастся мне.

Привязав коня на краю топи, я вскоре отыскал тропу, что вела через неё, и, ступив на неё, смело направился к сердцу болота. Дорожку, видимо, пользовали нечасто, ибо камыши, возвышавшиеся по обе стороны выше моей головы, переплетались низкими арками, и я пробирался сквозь них с немалым трудом и великим нетерпением. Целых полчаса я брёл в одиночестве по сей глуши, и когда наконец тишину нарушил звук, отличный от моих шагов, сумерки уже сгустились.

Я шёл медленно, борясь с мыслью, что, пожалуй, следует оставить весьма печальную затею, ибо теперь мне представлялось, что я стал жертвой жестокой шутки. Пока я пребывал в нерешительности, внезапно меня остановил хриплый каркающий звук, раздавшийся слева, из камышей в чёрной трясине. Немного спустя он повторился уже ближе, и, недоумённо пройдя ещё несколько шагов, я услышал его в третий раз. Я остановился и прислушался, но болото безмолвствовало, подобно могиле, и, решив, что слышал крик какой-то лягушки, я продолжил путь. Однако вскоре карканье возобновилось, и, резко остановившись, я раздвинул камыши и вгляделся во тьму. Увидеть ничего не смог, но почудился мне звук, будто кто-то пробирается сквозь тростник. Моё отвращение к зловещему приключению лишь усилилось, и, не будь я безумно влюблён, то непременно повернул бы назад и поскакал домой. Жуткий звук преследовал меня по пути, пока наконец, раздражённый ощущением незримой и навязчивой компании, я не ускорил шаг. Казалось, создание сие (чем бы оно ни было) не успевало за мной, ибо звуки прекратились, и я продолжил путь в тишине.

Но вот тропа вывела меня из камышей на обширную поляну, о коей говорила она, и тут сердце моё забилось чаще, а мрак сего ужасного места рассеялся. Поляна лежала в самом центре топи, и кое-где на ней возвышались тощие кусты или засохшие деревья, словно призраки в белом тумане. На дальнем краю мне почудилось некое строение, но в тот же миг на меня опустился туман, сгущавшийся с тех пор, как я вступил на тропу, и видение внезапно исчезло. Пока я стоял, ожидая, не прояснится ли, из белёсой мглы раздался голос, и в следующее мгновение я увидел её — в клубах тумана, обвивавшими тело, — бегущую ко мне из тьмы. Она обвила меня гибкими руками, и, прижав к себе, я заглянул в её бездонные глаза. Мне казалось, что в них я различаю таинственный смех, пляшущий в светлых безднах, и вновь ощутил тот восторг близости к духу огня, что овладевал мной при её прикосновении.

— Наконец-то, — прошептала она, — наконец-то, любовь моя!

Я приласкал её.

— Зачем, — спросил я в трепете жил, — зачем ты затеяла столь скорбный путь между нами? Что за безумная прихоть привела тебя в топи сии?

Серебристый смех и вновь она прижалась ко мне.

— Я — дитя места сего, — ответила она. — Здесь мой дом. Я поклялась, что ты узришь меня в моём природном грехе, прежде чем похитишь.

— Тогда идём, — сказал я. — Я увидел. И довольно. Я знаю тебя, знаю, кто ты. Болото сжимает мне сердце. Не дай Бог, провести тебе здесь ещё хоть день. Идём.

— Спешишь! — воскликнула она. — Ты ещё многого не знаешь. Взгляни, друг мой, знающий, кто я есть. Здесь узилище моё, и я впитала его свойства. Неужели ты не страшишься?

В ответ я притянул её к себе, и тёплые уста развеяли ужасы ночи; но насмешливая тень, мелькнувшая в глазах, поразила меня, как вспышка молнии, и вновь я ощутил холод.

— У меня в крови — топи, — прошептала она. — Болото и туман. Подумай, прежде чем давать обет, ибо я — облако в звёздной ночи.

Гибкая и прекрасная, осязаемая в своей тёплой плоти, подняла она колдовское лицо своё с такими жалобными словами. Капли росы сверкали на ресницах, словно умоляя за её покинутую, одинокую судьбу.

— Узри! — воскликнул я. — Ведьма или болотный демон, но пойдёшь ты со мной! Я встретил тебя на пустошах — странствующее видение красоты; а больше ничего не ведаю и не требую. Мне не важно, что скрывает мрачное место это, не важны твои странные, загадочные глаза. Ты обладаешь силами и чувствами, превышающими мои; твой мир и умения твои столь же таинственны и непостижимы, сколь и твоя красота. Но она, — сказал я, — принадлежит мне, и мой мир станет твоим!

Резко приблизила она ко мне голову и сверкающие глаза метнули на меня внезапный взгляд — подобно (о Боже!) глазам кобры. Я отпрянул, но в тот же миг повернула она лицо к туману, что тяжёлыми клубами накатывал на равнину. Беззвучно огромная пелена опустилась на нас, и я, ошеломлённый, в тревоге наблюдал, как она молча следит за ней. Будто ждала некоего ужасного знамения, и я дрогнул в ожидании.

И вдруг из мрака раздалось то самое хриплое, мерзкое карканье, что слышал я по пути. Я протянул руку, чтобы схватить её, но вмиг туман сомкнулся над нами, и я лишь шарил в пустоте. В панике продираясь в слепую мглу, носился я по равнине, взывая. Но вот вихрь рассеялся, и я увидел её на краю топи — рука поднята в повелительном жесте. Я бросился к ней, но остановился, потрясённый ужасным зрелищем.

Среди покрытых влагой камышей притаилось маленькое скрюченное существо, вроде чудовищной жабы, хрипя и задыхаясь. Я остановил взгляд, тварь выпрямила ноги и явила жуткое подобие человека. Лицо белое и иссохшее, с длинными чёрными волосами; тело — искорёженное в тысячелетней лихорадке. Дрожа, оно прохрипело, тыча костлявым пальцем в женщину рядом со мной:

— Глаза твои влекли меня! Думаешь, после стольких лет я их не узнаю? Разве осталась в тебе хоть капля зла, неведомая мне? Ты уготовила мне ад, а ныне хочешь покинуть, швырнув в ещё больший!

Несчастный замолчал, тяжело дыша и хватаясь за куст, а она стояла безмолвно, насмешливо глядя на него, успокаивая меня нежным касанием.

— Слушай! — взвопил он, обращаясь ко мне. — Выслушай историю сей женщины, дабы познать её истинную суть! Она — Дух Топей. Женщина ли, демон ли — не ведаю, но проклятое болото проникло в её душу, и стала она Злым Духом его. Она живёт и молодеет, насыщаясь соками его, впитывая губительную силу — леденящую, смертоносную! Я, бывший когда-то подобным тебе, познал это. Чьи кости покоятся в чёрной трясине? Кто скажет, кроме неё? Она выпила здоровье, выпила разум и душу; что помешает ей высосать и жизнь? Она сделала меня демоном в своём аду, а ныне хочет оставить в одиночестве, в поиске новой жертвы! Но не удастся! — взвизгнул он, скрежеща зубами. — Не удастся! Мой ад — её ад тоже! Она не уйдёт!

Её спокойный, улыбающийся взгляд покинул его лицо и обратился ко мне. Простёрла руки, шатаясь, приблизилась, и в лице её вспыхнул столь пылкий, столь ослепительный свет, что я, словно обезумев от сверхъестественного наваждения, заключил её в объятия. И безумие овладело мной.

— Женщина или демон, — крикнул я, — я пойду с тобой! Какое значение имеет жалкое прошлое? Иссуши меня, как этого несчастного, но будь рядом!

Она рассмеялась и, выскользнув, но ещё касаясь меня, склонилась над трясущемся созданием у болота.

— Идём! — крикнул я, хватая за талию. — Пора!

Она снова рассмеялась звенящим серебром, и медленно зашагала со мной по дорожке, уводящей из топей. Смеялась, цепляясь за меня.

Но пронзительный, хриплый вопль у края тропы заставил меня вздрогнуть. И вот — у самых ног моих мерзкое создание поднялось и простёрло длинные чёрные руки, крича и стеная от боли. Наклонившись, я оттолкнул существо и одним движением перенёс женщину дальше от края. Когда её лицо промелькнуло передо мной, я увидел широко раскрытые, и улыбающиеся глаза.

И вдруг нас вновь окутал туман; но прежде чем он сомкнулся, я успел мельком увидеть искривлённую фигуру на краю — белое лицо, искажённое безмерной мукой. И ледяная дрожь вновь охватила меня.

А затем сквозь жёлтую мглу её тень метнулась на другую сторону. Я услышал хриплый кашель, глухой шум борьбы, шелест, пронзительный крик — и чавканье трясины, поглотившей нечто в камышах.

Я рванулся вперёд сквозь туман, и увидел её — женщину или демона — стоящую на краю и с улыбкой глядящую на зловонную, болезненную топь.

С пронзительным криком, рвущимся из обессиленной души, я развернулся и ринулся прочь по узкой тропе от проклятого места. И пока я бежал, туман смыкался вокруг, а вдали, всё тише, звенел серебряный смех.

Седьмые сумерки подряд девочка человеков приходит к нашему дереву с подношением. Она приближается на четвереньках, двигаясь почти так же неуклюже, как и я, когда выползаю из дупла и карабкаюсь на свою любимую ветку.

Её лицо скрыто церемониальной маской. Простая деревянная вещица, далеко не столь искусная, как те, что, я знаю, люди делали во времена наших предков, — но сходство очевидно: высокие острые уши, затейливые изгибы носа.

— Опять? — пронзительный вопрос взъерошивает мою шерсть за мгновение до того, как мать приземляется рядом, цепляется когтями за ветку и подбирается ко мне. — Она упряма.

Человечка пропевает молитву, умоляя о невозможном, затем приподнимается на цыпочки и нащупывает трещину в коре. Она достаточно мудра, чтобы засунуть туда подношение — соты с мёдом, — а не оставить на опасной лесной подстилке.

— Она просит Дар Ночэха, — объясняю я. — Хочет научиться кричать во тьме.

— Вы меня понимаете! — кричит девочка нам. — Бабушка сказала мне. Хватит не замечать меня!

Мать заливается смехом; но я молчу.

— Я знаю, вы можете помочь. — Её голос, такой медленный и низкий по сравнению с нашим, странно дрожит. — Бабуля говорила, что в старые времена, если кто-то искренне верил, если приносил правильные жертвы, вы наделяли их криком-в-ночи.

Я поворачиваюсь к матери.

— Это правда?

— Правда. — Она склоняет голову. — В старые времена. Времена настоящих храмов, времена жрецов, что приносили дары каждую ночь, времена охотников, изгнавших из леса сов.

Она не хотела говорить «совы» — я вижу, как дёргается её голова, будто она пытается заглотить слово обратно. Слово напоминает о той ночи, ставшей тёмным пятном в моей памяти, о ночи, когда бледное чудовище обрушилось на меня с неба и разорвало левое крыло в клочья.

— Ты, наверное, голодна, родная, — говорит мать. Она поворачивается, следя за призрачной молью, мелькающей в воздухе, оставляя за собой серебристые волны. — Я принесу тебе ту, жирную. — Затем добавляет: — Забудь про человечку. Они забыли о нас.

— Не все, — отвечаю я, зная, что моль будет её извинением и мне придётся делать вид, будто это не так. — Эта девочка знает все молитвы.

Мать расправляет свои прекрасные крылья.

— Просто слова, родная. Я скоро вернусь.

— Я знаю, вы там! — кричит человечка, её голос стал выше и быстрее. — Я слышу, как вы говорите. Пожалуйста. Взмолите Ночэха помочь мне.

— У неё есть весь день для видения, — бурчит мать, злясь на человечку, ибо не может злиться на сову. — Зачем ей ночь?

Она срывается вниз, присоединяясь к охотницам, ищущим первую добычу в наступающих сумерках. Глядя, как легко взмахивают её крылья, я чувствую, как ноет моё собственное. Она вернётся, чтобы накормить меня, как и другие — сёстры и кузины, достаточно сильные, чтобы добывать больше, чем нужно им самим.

Но сейчас я остаюсь наедине с человечкой, и она издаёт звук, не слышанный мною прежде: сдавленный, мокрый, настолько сильный, что сотрясает её огромное тело. Затем она завывает — почти как лиса или койот. И в этом есть что-то странно знакомое.

Звук этот напоминает мои чувства, когда я вспоминаю о приближении зимы — ведь холод заставит всех моих сестёр, кузин и даже мать улететь на юг. А я останусь здесь. И умру.

Человечка снимает маску. И внезапно её неуклюжая походка, её осторожные прикосновения к коре дерева обретают жуткий смысл. Её глаза вырваны из орбит. Два рубца, неровных и блестящих, заставляют меня снова почувствовать когти совы на своей шкуре.

Но её раны нанесены точнее моих, обдуманнее — а я видела, что орудия человеков острее любых клыков или когтей. Меня окатывает холод понимания: это сотворили её соплеменники.

Теперь я знаю, почему она умоляет о Даре Ночэха. У неё нет дня. Она блуждает в ночи. Кто-то навсегда увёл её в темноту.

— Чуть не поймала. — Мать возвращается, сжимая в лапах толстую личинку вместо призрачной моли. — Этот жадный щенок, Кемеш, выхватил прямо из-под носа.

Извивающаяся личинка наполняет рот слюной, но сначала я должна спросить мать о другом.

— В старые времена, когда мы помогали людям… — Я замолкаю, наблюдая, как девочка надевает маску и медленно уходит, спотыкаясь. — Как это работало? Как Ночэх наделял криком-в-ночи?

Мать моргает.

— Нужно участие летучей мыши, — говорит она. — Чтобы наделить человека Даром Ночэха, мышь должна отдать его сама и жить дальше только глазами.

У меня есть глаза.

• • •

Мне не хватает мира серебристого эхо, звуков, танцующих и меняющих форму в ночи, но я учусь доверять своим глазам — и своей человечке. Теперь она ловко движется сквозь лес, днём и ночью, распевая носом и ртом, как истинное дитя Ночэха.

В ту первую ночь, когда она нашла меня у подножия дерева — ночь, когда я попрощалась с матерью и шумной стаей сородичей, готовившихся к долгому перелёту на юг, — она отнесла меня в своё каменное жилище. Кормила мёдом и ловила для меня мошек.

Несколько прекрасных часов, пока Дар Ночэха покидал меня и прорастал в ней, мы говорили о боли и о том, как её пережить.

Теперь мы хорошо понимаем друг друга. Теперь я сижу у неё на плече, впившись когтями, и мне это нравится почти так же сильно, как сидеть на моей старой ветке.

Рич Ларсон родился в Нигере, жил в Испании и Чехии, а сейчас обосновался в Канаде. Автор романов «Annex» и «Ymir», а также более 250 рассказов — лучшие из которых вошли в сборники «Tomorrow Factory» и «The Sky Didn’t Load Today and Other Glitches». Его произведения переведены на десятки языков, включая польский, французский, румынский и японский, а один из рассказов стал эпизодом сериала «Любовь, смерть и роботы», получившим премию «Эмми». Его новая книга «Changelog» выйдет в сентябре 2025.

Найти его можно:

📷 instagram.com/richlarsonwrites

💙 patreon.com/richlarson

Давным-давно, в далёкой стране, жил принц, должный быть счастливым, но увы. Он правил в великолепном дворце, обладал богатством, властью и величием — всем, что только можно пожелать. Вернее, почти всем. Не хватало лишь одного — ради чего стоило отдать полцарства. Да что там полцарства! Он отдал бы всё, если только кто-нибудь сказал бы, чего же ему не хватает.

Все пытались угадать, но безуспешно. Что ни предлагали – всё уже имелось. Всё, что можно купить богатством или добыть умением. Тогда он обратился к мудрецам города, те умудрились вместе — но без толку. И принц впал в ещё большее уныние.

Во дворце его весёлые товарищи смеялись и шутили, и стены тряслись от шумного веселья. Целыми днями они охотились на оленей в лесных чащах или скакали с соколами в пёстрой кавалькаде. А целыми ночами пировали, плясали, пели, лилось вино, громыхал смех, и счастье сияло на каждом лице — кроме лица принца. Сидел он молча и одиноко посреди шумного веселья, избегал охоты, дабы предаваться тяжким раздумьям: что же это за вещь, чьё отсутствие при всём богатстве делает жизнь столь неполной?

— О, неужели никто не скажет, чего мне не хватает? — вздохнул принц однажды, усаживаясь на землю у поваленного дерева.

— Я скажу.

То маленький старичок — сгорбленный, сморщенный, с седыми, как снег, волосами. Но глаза горели ярче, чем у юноши, голос звенел чисто, как колокольчик, и когда он, сидя на дереве, взглянул на принца, то рассмеялся беззаботным детским смехом.

Принц уставился на собеседника, недоумевая, как тот тут оказался, но в изумлении не мог вымолвить ни слова — только глядел в искрящиеся весельем глаза.

— Что ж, — наконец спросил старичок, — сказать тебе? Хочешь узнать, чего не хватает тебе, или уже пришёл ты к разумному выводу, что знать того не стоит? Пожалуй, лучше не знать, — продолжал он, сменив весёлость на серьёзность. — Ты лишь несчастнее станешь. Знание принесёт боль и страдания. Ты молод и слаб — зачем оно тебе? Пребывай в счастливом неведении, дитя. Радость познаётся только через скорбь.

Но принц не внял предостережению. Охваченный нетерпением и надеждой, вскочил он, ухватил старика за руку и уже не отпускал.

— Скажи мне, о мудрейший и знающий! — воскликнул юноша. — Скажи, и буду искать я сквозь огонь и воду. Не слаб я, но силён — силён для дерзаний, страданий и побед. Я найду, даже если поиски займут всю мою жизнь и потребуют всех моих сокровищ.

Старик мягко положил руку на голову принца, и жалость проявилась в его ярких, живых глазах.

— Дитя моё, — сказал он, и голос стал тёплым и печальным, — ты отправишься на поиски своего желания. Ты будешь трудиться ради него, и изнеможет твой разум. Ты будешь ждать, и сердце твоё будет трепетать. Сквозь скорбь и страдания пройдёшь ты в поисках. Но когда ты устанешь и изотрёшь ноги, мечта придаст тебе сил. Когда на сердце станет тяжелее всего, надежда поднимет тебя. И в самый тёмный твой час явится искомое к тебе, словно прикосновение могучей длани. Принц, тебе не хватает Любви. Ступай и ищи её.

Словно пелена упала с глаз принца. Он замер, подобно человеку, внезапно шагнувшему из тьмы на свет, не понимая ещё, но уже ощущая. Затем простёр руки и воззвал к Любви, словно хотел притянуть с небес и прижать к сердцу.

— О Любовь! — воскликнул он. — Как мог я быть так слеп, что не узнал посланника твоего, говорившего во мне? Я мог проскитаться в одиночестве всю жизнь, не любя и не будучи любимым, и даже не мечтая о присутствии твоём, не понимая, что весь мир кажется унылым лишь в отсутствии сладкого голоса твоего!

Переполненный благодарностью, он обернулся, дабы поблагодарить загадочного провидца, но маленький старичок исчез.

Стражи едва узнали своего господина по возвращении во дворец. Даже старый привратник, качавший его на коленях двадцать лет назад, пристально вглядывался, будто собираясь преградить путь запыхавшемуся принцу. Никто ещё не менялся так сильно за полчаса. В лес ушёл угрюмый, печальный юноша с неуверенной походкой и задумчиво опущенным взором, а вернулся отважный принц — с твёрдой поступью, гордо поднятой головой и глазами, пылающими решимостью. Неудивительны сомнения привратника.

В пиршественном зале гости ждали его возвращения. Не говоря ни слова, он прошёл через толпу, поднялся на возвышение в конце зала, обернулся и заговорил:

— Друзья, — провозгласил принц, — возрадуйтесь со мной, ибо сегодня узнал я, чего не хватает мне. Сегодня понял я, что лишь одна вещь на свете может сделать меня счастливым — единственное, чего у меня нет, единственное, без чего я не могу жить, и что буду искать я, пока не найду. Пусть истинные друзья присоединятся ко мне, и на заре отправимся мы на поиски Любви на всём белом свете.

Тут грянуло громкое «ура» и поклялись все, что каждый — его истинный друг, и что последуют они за принцем хоть на край света. Осушили кубки за успех, затем — за Любовь, и никогда ещё во дворце не бывало столь весёлого пира, никогда ещё залы не оглашались столь ликующим смехом. До глубокой ночи лилось вино, звучали песни, и громкий хохот наполнял дворец, вырывался в открытые окна и двери, разметаясь в тишину. Олени, щипавшие траву, вздрагивали и мчались прочь по лунным долинам, не ведая, что придёт время, и будут они без страха пастись у самых стен дворца и отдыхать на заросших террасах.

Но ничто не омрачало блистательного шествия, когда его озарило сияние утреннего солнца. Шёлковые одежды, сверкающая сталь, развевающиеся перья, гарцующие кони — по склону холма двинулась пёстрая свита рыцарей и оруженосцев. Сердца — легки, надежды — высоки, но ничьё сердце не было так легко, как у принца, ничьи надежды — так высоки. Он ехал во главе этого весёлого войска, самый радостный из всех.

В каждом городе спрашивал принц о Любви, но, к изумлению своему, обнаружил, что хотя все о ней говорят, почти никто её не знает. Лишь немногие считали её реальной. Большинство видело в ней забаву; множество — массовое заблуждение; а те один-два человека, что будто знавали её, казалось, стыдились сего знакомства. Подделок и имитаций имелось в избытке, но саму Любовь, если и признавали, считали вульгарной, и никто не ведал (да и не интересовался), куда подевалась она.

Первой остановкой в пути стал город Здравого Смысла — место крайне неудобное, полное тесных улочек, населённое народом, знаменитым крепостью лёгких своих. Считалось, что один человек Здравого Смысла перекричит дюжину попугаев и за полчаса заткнёт за пояс пятьдесят человек Разума (их естественных врагов). Религия сего очаровательного народа трогала своей простотой: они твёрдо и искренне верили, что непогрешимы, а все остальные — глупцы. Каждый поклонялся лишь самому себе.

Они возмутились, когда принц спросил их о Любви.

— Мы ничего о ней не знаем, — так рекли люди Здравого Смысла. — Какое нам дело до Любви? За кого вы нас принимаете?

Принц был слишком вежлив, чтобы ответить честно, и, одарив их жалостливой улыбкой на прощание, отправился искать Любовь далее.

Но не улыбнулась ему удача и в следующем месте. То была Земля Тома-Собирателя, и жители её были невероятно заняты. Они так усердствовали, подбирая золото и серебро, что у них не оставалось времени привести себя в порядок. Особенно грязными были их руки — но ведь и работа была довольно грязная.

— Любовь? — удивились жители Земли Тома-Собирателя. — У нас нету такого. Никогда не слышали. Не знаем, что это. Но, наверное, можем достать. Сколько вы готовы предложить?

— Её нельзя купить, — объяснил принц. — Её дарят.

— Тогда вам здесь её не видать, молодой человек, — коротко ответили жители и вернулись к перебиранию монет.

Наконец прибыл принц в Наукоград, где приняли его с радушием и где впервые узнал он великую истину: всё — именно то, чем оно никогда не казалось, и ничто не является тем, чем кажется. Жители были философами и занимались открытием вещей, коих никто не хотел знать, и ежедневно доказывали, что всё, сказанное ими накануне, — ошибочно. Очень умные люди, знавшие всё — включая Любовь.

— Она здесь, в городе, — сказали они обрадованному принцу, — и мы готовы провести вас.

Показав город и объяснив, чем всё «не является», философы привели принца в музей, полный удивительных вещей. В центре стояла Любовь — самая удивительная из всех. Принц не смог сдержать смех при виде её, но философы гордились своим творением. Сидела Любовь на жёстком стуле, прямая, неподвижная, холодная, как лёд.

— Сами сделали, — гордились философы. — Разве не прекрасна? Работает на часовом механизме, никогда не ломается. Гарантированно безупречна во всех отношениях.

— Очень мила, — согласился принц, стараясь скрыть разочарование, — но, боюсь, не та, что я искал.

— Что плохо в этой? Воплощены все новые усовершенствования!

— О да, — вздохнул принц. — В этом-то и дело. Я хотел найти её со всеми старыми недостатками.

И вновь принц отправился в путь, пока не достиг города, где проживали Знающие Жизнь. Славились они знанием устройства мира — слава, впрочем, довольно загадочная, учитывая, что никто из них никогда не покидал родного городка. Крошечного городка, но жители свято верили, что сие самое большое и важное место на Земле, а в других городах не стоит проводить и дня.

В центре города день и ночь горела тусклая масляная лампа, и жители были убеждены, что весь свет исходит только от неё. Ползали они на четвереньках, не поднимая глаз от земли, и посему ничего не знали о Солнце. Проползши разок туда-сюда по своему городишке, они уверялись, что «повидали жизнь», затем садились в угол и зевали до самой смерти.

Когда принц заговорил с ними о Любви, те разразились грубым хохотом.

— Так вот как вы называете это? — сказали они. — Да откуда вы такие взялись? Хотя мы поняли, о чём вы. Пойдёмте.

И привели они в убогую комнатушку, где показали отвратительную размалёванную тварь, тошнотворную видом своим.

— Скорее покинем место сие, — сказал принц, обращаясь к спутникам. — Смрад душит меня. Вернёмся на свет Божий.

Они поспешно вскочили на коней и ускакали, оставив «знатоков жизни» ползать по знакомым тропам.

Всё дальше и дальше в унылый мир углублялся принц в своих поисках, но недосягаемой оставалась Любовь. Хотя сердце его не знало трусости, но с каждым днём билось всё менее уверенно. Вновь и вновь принц слышал о ней, бросался в путь — и находил лишь жалкие подделки: золотую статуэтку, разодетую куклу, безжизненную статую, хихикающую дурачку. Повсюду — обман, и люди, поклоняющиеся ему, прижимающие его к груди, зная, что это обман. И каждый раз принц отворачивался с ещё большей горечью.

И вот, когда он, усталый, растерянный и обессиленный, повернул назад, рядом с ним не осталось никого из громко клявшихся в верности. Великая тоска по родине охватила принца — увидеть свой народ, свою землю ещё раз. И с этой последней надеждой он продолжал путь, день за днём ускоряя шаг, боясь, что смерть настигнет в дороге, и усталые глаза больше не увидят старых серых башен и милых зелёных лесов дома.

Но и этому утомительному пути пришёл конец. Однажды вечером увидел принц свой дворец, купающийся в багрянце заката. Он замер, упиваясь долгожданным зрелищем, и мысли медленно вернулись к давнему утру прощания с древними стенами, когда отправился он на поиски Любви.

Как изменилось это место! Как изменился он сам!

Он покинул замок гордым принцем, окружённым блеском и толпой льстивых придворных. Он вернулся с разбитым сердцем, в полном одиночестве. Он оставил дворец прекрасным и величавым в утреннем свете, полным жизни и звуков. Теперь же перед ним руины, безмолвные и заброшенные. Летучие мыши метались в пиршественном зале, очаги заросли травой. Иной узурпировал трон, народ забыл принца, и ни одна собака не встретила его.

Пройдя сквозь сырые, холодные покои, принц слышал, как эхом отдаются тысячи шагов — будто появление его прервало призрачный пир. Добравшись до маленькой комнаты, где когда-то любил пребывать в одиночестве, вошёл и укрылся там. Послышалось, как испуганные духи бросились прочь, захлопнув за собой тысячи дверей.

Там, в темноте, сел он, закрыл лицо руками и заплакал. Он сидел так долгие часы, погружённый в горькие думы. Настолько погружённый, что не услышал тихого стука в дверь... не услышал, как дверь открылась, и робкий голос попросил разрешения войти... не заметил лёгких шагов рядом и не увидел, как у его ног опустилась юная дева. Не знал принц, что она здесь, пока наконец со вздохом не поднял голову и не взглянул в полумрак.

Тогда их глаза встретились. Он вздрогнул, посмотрел на милое, застенчивое лицо — изумлённый, не верящий.

— Да ведь ты... Любовь! — воскликнул принц, беря её маленькие руки в свои. — Где же ты была, милая? Я искал тебя повсюду.

— Не повсюду, — прошептала Любовь, прижимаясь к нему с грустной улыбкой. — Не повсюду. Я была здесь всё это время. Я была здесь, когда ты уходил... и ждала, когда ты вернёшься. Так долго ждала.

И так закончились странствия принца.

Земля Тома-Собирателя — отсылка к детской игре «Tom Tiddler's ground», где дети собирают с земли воображаемые сокровища.

Предисловие от издателя

Пришло время сделать паузу. В «Хрониках Пендрагона» я опубликовал рассказ, раскрывающий детективный талант Мерлина — «Смерть Алена» Макси Брука. Я знал ещё об одном его рассказе о Мерлине (упомянутом в приложении), но в переписке с Бруком выяснилось, что имеются ещё три — просто автор не стремился к публикации. С радостью представляю один из них.

Брук (р. 1913), много лет проработав нефтехимиком, теперь на пенсии: консультирует по вопросам водоснабжения и редактирует технический бюллетень «Капля воды».

— Ныне не то, что в старые дни, — пробормотал я себе под нос. Но тут же усмехнулся, вспомнив, как мой отец бурчал те же слова, выковывая в кузнице налобник для коня какого-то рыцаря.

— Будь на то воля Господа, — ворчал он, — кони покрылись бы железной кожей. В старые дни рыцари умели биться на копьях, не калеча скакунов.

Да и дед мой, лучных дел мастер, кряхтел:

— В старые дни стрела с моё предплечье была. Нонче лучникам подавай подлиньше. Так и лук в рост человека запросют.

Не сомневаюсь, и его дед твердил то же. И даже дед его деда.

Но времена — они меняются. Мастеру-магу даже с толковым подручным не угнаться за растущими запросами двора. Мы с Мерлином, моим наставником, справлялись с трудом. Теперь у нас завёлся десяток учеников, и те едва успевали мешать мази, снадобья и прочие «радости жизни» — с чего, собственно, маг и кормится.

Я только что вышел из мастерской, где ученики перегоняли лавандовый дистиллят и прочие цветочные эссенции, столь ценимые придворными дамами. Сам же я колдовал с розовой водой по рецепту, добытым юным Мерлином в Персии.

Однако духам пришлось подождать. Утро Майского дня взывало к иным, куда более важным делам.

Я взошёл на стену. Вдали уже виднелась процессия, тянувшаяся к Камелоту: купцы в парче, каждый на ослике, с вьючными животными и телохранителями. Они ехали из Лондона — платить дань королю Артуру за защиту от набегов датчан, скоттов и валлийцев.

Я долго наблюдал, как солнце играет на золотых пряжках и алых тканях. Десять купцов — сытых, богатых, довольных. Жизнь у них — не чета колдовской доле.

Когда процессия приблизилась к воротам, я удалился в свои покои, зная, что скоро понадоблюсь.

Так и вышло. Вскоре явился паж:

— Сир, вас ждут в большом дворе.

— Благодарю.

Мне льстило обращение «сир» — как может ценить его лишь вышедший из грязи. Я заранее приготовил всё необходимое, бросил последний взгляд на розовый аттар и неторопливо (как подобает магу, хотя и в ранге подмастерья) отправился во двор.

Двор полнился торжеством. На высоком троне восседал король Артур, рядом с ним, но на ступень ниже — Мерлин, мой наставник, ещё ниже — рыцари Круглого Стола, сэр Кей, сенешаль, и прочие сановники. Позади них выстроились воины с обнажёнными мечами и сверкающими щитами.

Напротив расположились купцы. Пышностью их одежды почти не уступали королевским, а под шатрами, установленными слугами, они восседали на пуховых подушках, толстые и самодовольные.

Между мирами — мягким купеческим и жёстким воинским — стоял простой стол с креслом, откуда было видно и тех, и других. Моё место.

Я подошёл, повернулся спиной к купцам и низко поклонился своему повелителю. Король провёл рукой по рыжей бороде, ухмыльнувшись моей надменности, и проворчал:

— Готов ли ты, добрый Аларик?

— Готов, сир.

— Тогда начинай.

Я поднял палец. Двое слуг бросились вперёд, помогая подняться первому купцу. Кряхтя и пыхтя, подошёл он к трону и опустился на колени. Артур улыбнулся в бороду и повелел встать.

— Сир, я — Кардер с Шелковичной улицы, представитель шестидесяти, шести и десяти членов Гильдии шерстяников. Наша годовая дань — по золотой монете с каждого. Десятую часть я привёз чистым золотом. Остальное — сто локтей шерстяной ткани, половина белёная, половина крашеная во все известные цвета, кроме пурпура.

— Кроме того, — продолжал купец, — гильдия молит вас принять в дар плащ из тонкой шерсти, отороченный горностаем и окрашенный тирским пурпуром.

И будто исчез забавный толстяк — перед нами предстал достойный представитель британского купечества, чьи заслуги перед королевством не менее важны, чем подвиги воинов.

Король Артур кивнул с достоинством:

— Дар твой, добрый Кардер, мы принимаем с радостью и будем носить сей плащ в память о вашей гильдии. Дань же мы приняли бы и без подсчёта, если б не ваши же правила. Действуй, Аларик.

Слуги поставили на мой стол сундучок с золотом и тюки ткани. Золото я взвесил и проверил на чистоту по методу Архимеда, а сукно измерил рейкой, размеченной по длине королевской руки.

Подвёл итог на абаке и занёс на пергамент. Купцы наблюдали за мной с разным выражением: одни — с интересом, другие — с пренебрежением, ибо абак считался в Англии новинкой, привезённой из Италии, а многие новшеств не жаловали. Я поклонился королю:

— Золото — полной мерой, сир, сукно — на пол-локтя сверх.

— Хорошо, — ответил тот. — Будьте уверены, щедрость гильдии не останется без воздаяния.

Толстяк Кардер с явным удовольствием вернулся на пуховые подушки, а место занял представитель гильдии хлеботорговцев.

Так до самого полудня сменяли друг друга купцы, а я для каждого подводил итог и записывал на пергамент — как доказательство честной уплаты дани. Порой случались недостачи, но все — пустяковые, окромя виноторговцев. У них каждая монета была легче на пол-ячменного зерна, а бочонки — недолиты по пол-джилла.

Когда я объявил результат, виноторговец Престон пренебрежительно буркнул что-то о «неграмотных писцах». Король повернулся к Мерлину:

— Что скажешь, добрый Мерлин?

— Мастер Аларик — ни писарь, ни невежда. Ум его остёр, а инструменты — лучшие в Англии.

— Тогда это колдовство! — воскликнул Престон. — В Лондоне всё было точно!

— Такому колдовству помогают люди.

Король взглянул на меня:

— Запиши вес и меру как есть.

— Нет! — вскричал Престон. — Это разгневает гильдию! Вот, я восполню разницу из своего кошеля.

— Остановись, — строго сказал Артур. — Мы сообщим гильдии, что точно получили. Если здесь ошибка — пусть поправят. Если злой умысел — пусть накажут виновного.

— Но, сир, зачем тревожить гильдию…

— Молчи, купец! — гремит Артур. — Возвращайся на место, дабы мы могли продолжить.

Когда подсчёты наконец завершились, к королю вернулось хорошее настроение:

— Благодарю вас, купцы. Сегодня вы — наши гости на пиру. Завтра мастер Аларик вручит вам подтверждения с нашей печатью. А теперь — доброго дня.

Мы все встали, когда король и свита удалились. Я собрал инструменты и записи и вернулся в покои. Приборы — на полки, счета — в шкаф, после чего увлёкся розовом аттаром, пока паж не объявил ужин.

Обычно мы с Мерлином трапезничали в его покоях, беседуя о философии и науках естественных. Много чудесного рассказывал он мне о юности своей в Александрии. Но в особых случаях мы являлись в большой зал, дабы развлекать фокусами короля и гостей его.

И в этот раз мы с наставником предстали в полном магическом облачении. Мерлин, как подобало, воссел за Круглым Столом с рыцарями, а я уселся за низший стол — среди купцов.

Не раз смущал меня аппетит рыцарей, но в тот вечер казались они постящимися монахами по сравнению с лондонскими купцами. Редко видел я, чтобы столь немногие поглощали столь много мяса и эля.

После звонкоголосые менестрели пропели баллады о подвигах, а труппа бродячих карликов жонглировала разными предметами.

Я же развлекал гостей верёвками. Взяв пару длиной в предплечье, связал их узлом, затем провёл рукой — и узел исчез, явив целую верёвку. Повторяя трюк с вариациями, я смотал клубок с голову величиной, положил в мешок, стукнул жезлом — и, вывернув мешок, показал, что клубок испарился.

Сладки были аплодисменты для моих ушей — тем слаще, что секрет фальшивого узла я узнал от цыгана, и научил ему самого Мерлина.

Но если мои фокусы развлекали, то магия Мерлина поражала — он доставал яйца откуда ни попадя, даже из уха придворного шута. Каждое яйцо он прятал в корзинку, а когда последнее скрылось под плетёным куполом, стукнул жезлом. Но вместо яиц из корзины высыпался выводок цыплят, рассыпавшийся по залу с радостным писком.

Так завершился вечер.

Рыцари и купцы разошлись по покоям, а мы с Мерлином поднялись на самую высокую башню. В такие ясные ночи мы изучали звёзды — наставник, изучавший астрономию у восточных магов, открывал мне чудеса небесных путей. Луны не было, и звёзды казались близкими, как огни Камелота. Мы делали записи, а Мерлин проверил мои знания созвездий. Было далеко за полночь, когда мы спустились.

Я пожелал наставнику доброй ночи у его двери и направился к себе. Позже я вспомнил, что створка была приоткрыта, но мысли мои витали среди звёзд, и я вошёл, не задумываясь.

Я уже пересёк комнату, когда понял: что-то не так. В воздухе висел запах только что задутой свечи — и в этот миг нечто твёрдое и тяжёлое обрушилось мне на голову.

Вновь я увидел созвездия — но уже не с башни. Я парил среди них, купаясь в холодном огне. Временами Земля, словно блестящий поднос, пыталась притянуть меня, но я взлетал обратно к звёздам. Наконец я слишком приблизился — и полетел вниз, кувыркаясь в пустоте. Закрыв глаза, я ждал удара о землю.

Удара не было.

Я открыл глаза. Серый рассвет пробивался в окно. Под веки сыпанули песку, кузнечный молот стучал в черепе, а во рту свила гнездо не слишком чистоплотная птица. Лежал я на полу.

Поднявшись, я тупо уставился на распахнутые шкафы и разбросанные свитки. Опираясь на стену, доплёлся до двери Мерлина и забарабанил кулаками. Он не успел открыть, как я рухнул на колени.

— Аларик, сын мой, что…

Тетива, натянутая меж висков, лопнула — и я погрузился во тьму.

Очнулся я на кушетке Мерлина, с прохладным компрессом на голове. День в разгаре, но сил подняться не было.

Вскоре вошёл наставник, суровый, но улыбнулся, увидев меня в сознании:

— Что ж… Видно, британский череп покрепче стекла алхимиков.

Я попытался ответить улыбкой, но лицо не слушалось.

— Не знаю, что случилось, но…

— Не трудись. Я осмотрел твои покои. Кажется, понял.

— Так что же?

— Кто-то из купцов, не желая платить дань, уничтожил записи и абак. А ты застал его к комнате.

— Престон, виноторговец! — воскликнул я.

— Нет. Он — мелкий воришка. А для подобного деяния потребна смелость.

— Тогда кто?

— Скоро узнаем. Я уже доложил королю Артуру. Сейчас купцов соберут во дворе. Идти сможешь?

— Даже дикие ослы Тартарии меня не удержат. В путь.

Я вошёл во двор, цепляясь за руку Мерлина, несмотря на гордые слова. В полном магическом облачении, но вместо остроконечной шляпы мою голову обматывали повязки — подобно тюрбану восточного владыки.

Купцы стояли у шатров, непривычно тихие после вчерашнего веселья. Мы с Мерлином встали у подножия трона. Затрубил рог — и явился король Артур, прошёл к трону и воссел. Заняла места свита. Сенешаль стукнул жезлом — хотя и так царила тишина.

Король поднялся, долго смотрел на купцов и произнёс:

— В нашем замке совершено преступление. Нетерпимо сие. Наказание ожидает преступника.

— Один из вас, купцов, — продолжал король, — вкусивший наш хлеб и испивший нашего эля, дерзнул напасть на нашего советника и уничтожить важные записи.

Возможно, кто-то утаил часть дани и сжёг документы, чтобы скрыть своё воровство. Виновный среди вас. Слушайте нашего верного мага.

Король сел, а Мерлин вышел в центр, между троном и купцами. Он поклонился Артуру:

— Сир, этой ночью некий негодяй пробрался в покои Аларика. Он уничтожил королевские эталоны, счётные инструменты и вчерашние записи. Он разрушил установку для ценных опытов, а когда Аларик вернулся — сильно ударил того по голове, едва не раскроив череп.

Лицо короля потемнело. Он вперёд взгляд в купцов:

— Эталоны можно заменить, инструменты — починить, записи — восстановить, опыты — повторить, а раны — залечить. Но преданное доверие не вернётся. Честь торговых гильдий запятнана — и пятно это навеки.

Он выдержал паузу, вглядываясь в каждого купца по очереди:

— Часть пятна можно смыть, если виновник выйдет сам. Ему разрешат покинуть замок невредимым, и пусть гильдия изгонит его.

Минуту за минутой ждал король ответа торговцев, но никто не двинулся с места. Тогда Артур ударил кулаком по подлокотнику и прогремел:

— Да будет так!

Он повернулся к Мерлину:

— Мастер Мерлин, укажи мне виновного!

— Слушаю, сир.

Мерлин хлопнул в ладоши:

— Эй, Теодор! Эй, Хамфри!

Два подмастерья в магических камзолах выбежали во двор. Один нёс маленький поднос, другой — большой, оба накрытые салфетками.

Впервые с тех пор, как Мерлин нашёл меня на бойцовом ринге, я не помогал в ритуале. Ревность решила побороться с гордостью, но голова болела слишком сильно для подобных битв.

Мерлин медленно поднял руки ладонями вверх. Купцы нервно переглянулись, с трудом двинулись с мест и выстроились ломаной шеренгой.

— Мне придётся прибегнуть к древнейшей чёрной магии Египта, — по двору прокатился голос волшебника, заставляя содрогаться купцов. — Чёрный кот — символ такой магии. И он укажет, кто продал душу дьяволу.

Маг сдёрнул салфетку с большого подноса, открыв клетку со злобно шипевшим чёрным котом.

— Но дабы не пострадали невинные, есть у меня защита для чистых сердцем.

Он открыл малый поднос, показав нечто вроде игрушечного кропила.

— Здесь — вода, освящённая самой святой Колумбиной. Она защитит непричастных.

Мерлин прошёл вдоль ряда купцов, брызгая на каждого водой, затем вернулся в центр:

— Теперь защищены все — кроме ударившего Аларика.

Он ждал. Тишина стала невыносимой.

— Хамфри, выпускай зверя.

Кот с воплем вырвался из клетки, но быстро оправился, сел и начал вылизывать лапу.

Он осмотрел купцов, важно направился к ним — но чем ближе подходил, тем больше терял достоинство. Он впился когтями в живот купца Портера из гильдии серебряников, взобрался ему на плечо и начал лизать лицо.

Портер не пытался сбросить кота. Он задрожал, как желе, красное лицо позеленело, родив необычайный оттенок, глаза остекленели, а рот беззвучно шевелился.

Казалось, он сейчас рухнет. Но вместо этого тяжело опустился на колени, протянул руки к Мерлину и прохрипел:

— Уберите его... прошу... уберите...

Мерлин медленно подошёл, снял кота с плеча и прижал к себе.

— Ты уничтожил записи.

Утверждение, не вопрос.

— Да… — Портер не мог отвести глаз от кота.

— Причина?

— Я подменил серебряные слитки на пакфонг.

Я не знал этого слова, а судя по прищуру Мерлина, понял: и для наставника оно в новинку. Однако маг лишь развернулся к купцам спиной, передал кота Хамфри, молча поклонился королю и покинул двор. Я последовал за ним вместе с подмастерьями.

Мне не хватает духу присутствовать на казни — но не в этот раз. Портера привели в малый двор, положили правую руку на дубовый плаху, и палач в капюшоне отсек её одним ударом топора. Рядом стоял жаровня с раскалёнными углями — мужественный человек мог бы прижечь рану, чтобы остановить кровь.

Но не Портер. Он лишь стоял, тупо глядя на окровавленный обрубок, пока не потерял сознание. Дальше я не стал смотреть.

* * *

Той ночью, на башне, я не мог сосредоточиться на звёздах. Наконец я не выдержал:

— Наставник, я знаю, что ваша магия — суть законы природы. Но какой закон вы использовали с котом?

— Кот? Ах, да. — Мерлин усмехнулся. — Кропило было двойным. С одного конца — вода, с другого — настой кошачьей мяты. Кот просто прыгнул на обрызганного мятой.

Я вздохнул. Когда Мерлин объясняет свои действия, всё кажестя таким элементарным.

Я навёл астролябию на Венеру, проверяя, идёт ли она по эпициклу Птолемея. Но что-то меня смущало: Венера… Птолемей… Египет… чёрная магия… коты… Портер…

Внезапно до меня дошло:

— Но как вы узнали, на кого брызгать мятой?

Уголок рта Мерлина дрогнул:

— Самое очевидное скрывается лучше всего. Ты так долго работал с розовым аттаром, что перестал замечать его запах. А перерывший твои покои, пропах им насквозь. Я просто выбрал купца, что пах, как роза.

Майский день — традиционный английский праздник, отмечается в первый понедельник мая. Восходит к римскому фестивалю чествования начала лета.

Аттар — в переводе с арабского означает «запах», эфирное масло, полученное из растений.

Ячменное зерно = 1/3 дюйма.

1 джилл (гилл) = 1/4 пинты.

Пакфонг — медно-никелевый сплав, изобретён в Китае в III веке до н. э. Широко применялся для чеканки монет и создания украшений. В Европу завезён в средние века, где часто использовался для имитации серебра. В тексте допущен анахронизм — сплав поименован "nikelsilber", хотя такое название он получил только в XVIII веке.

В 2509 году восставшие колонисты Луны объявили о независимости от Земли, подкрепив декларацию угрозой бомбардировки Земли гигантскими булыжниками. К несчастью для них, ведущие учёные Земли достигли успеха в создании квантовых чёрных дыр.

Одна из таких дыр, выведенная на орбиту и разогнанная в гравитационном ускорителе, промахнулась в опасной близости от штаба повстанцев в кратере Клавий. Гравитационное поле чёрной дыры вызвало лунотрясения по всему спутнику. Мятежники немедленно капитулировали — осознав, что Земное правительство легко разрушит колонии.

Как выразился лидер повстанцев: «Дыра — суровая трясучка».