Город, в котором происходит действие, уже знаком читателям Галиной по повести «В поисках Анастасии», где иронический детектив в духе Хмелевской разворачивался на фоне постоянно плывущей, смещающейся реальности, в которой банальная, придуманная для раскрутки кафе романтическая история уже через пару дней становилась неотъемлемой частью общегородской мифологии. В «Автохтонах» граница между реальностью и вымыслом размывается еще сильнее. Казалось бы, все в городе держится на обмане: дом-музей легендарной певицы оказывается новоделом, «тайные общества» — аттракционами для любителей острых ощущений, а все без исключения местные жители, кажется, завязаны на туристический бизнес. Но чуть меняется угол зрения – и на улицы выходят оборотни, дешевый сувенир оборачивается окном в параллельный мир, а под маской разговорчивого старика, завсегдатая кофеен и рестораций, показывается лицо кого-то куда более древнего и совсем не безобидного. А уже через пару страниц все это снова кажется ложью, бредом, стечением обстоятельств. Реальность и ирреальность постоянно подменяют друг друга, запутывая и читателя, и того, чьими глазами он смотрит на мир.

Человек этот – пришелец со стороны, единственный в романе «не местный», за исключением эпизодических туристов-немцев. Он прибывает в город, чтобы изучить историю группы художников-авангардистов «Алмазный витязь» и поставленной ими оперы «Смерть Петрония». Прибывает – и проваливается в омут пыльных тайн, заговоров, городских легенд. Оказывается в центре внимания огромного количества персонажей, часть которых пытается ему помешать, часть – помочь, и все при этом преследуют какие-то свои цели. Впрочем, и самого героя интересует не столько опера, сколько что-то связанное с ней, но глубоко личное.

При этом нельзя сказать, что у всех элементов романа есть второе дно. Скорее, дна нет вовсе, лишь бесконечная череда отражающих друг друга зеркал. Все здесь иллюзия, и даже настойчиво акцентируемое отсутствие имен у обоих центральных персонажей – только видимость. Бывавшие во Львове читатели без труда узнают прототип города из «Автохтонов», а что до главного героя… его фамилия (разумеется, значимая) на страницах романа все же прозвучит. Мимоходом, ближе к финалу, как раз перед кульминационной сценой, после которой для героя окончательно прояснится подоплека происходящих событий.

Для героя – но не для читателя.

Прием не новый, но действенный: предложить две равноценные трактовки рассказанной истории и заставить выбирать. Так поступал, например, Кристофер Прист в «Лотерее», или Дэн Симмонс в «Друде». И это вовсе не формалистская литературная игра, предлагаемый выбор серьезен и многое скажет о том, кто его сделал.

Ведь выбирать приходится между фантастикой и реальностью.

И фантастика здесь – не радужный мир для эскапистов и поклонников дешевых развлечений. Чудо в «Автохтонах» зачастую неуютное, пугающее, смертельно опасное, оно работает по жестокой логике мифа… но при этом любой поступок становится значимым, каждое действие несет в себе скрытый смысл.

Реальность же куда более понятна и привычна, существовать в ней проще, но она лишена настолько сильных эмоций и значимых событий. Места чуду в ней нет – но есть место обману, сумасшествию, усталости, узелкам на связках и запаху носков.

Выбор сложный, неоднозначный, но автор, кажется, все-таки склоняется в сторону чуда. И роман в финале своем начинает восприниматься не просто как фантастический, но оправдывающий само существование фантастики – настоящей фантастики – как разновидности литературы. «И больше благодати в описании нимф, нежели в описании медалей. И больше благодати в описании происхождения гигантов, нежели в описании придворного этикета».

В жизни москвича Алексея наступила черная полоса – умерла мать, ушла жена, вот-вот уволят с работы. Да и сама жизнь кажется ему бессмысленной и пустой. Но вот происходит случайная встреча в церкви – и в руках героя оказывается визитка дамы, занимающейся «биоэнергетической диагностикой и коррекцией ауры». Решив, что хуже ему от этого не станет, Алексей отправляется на прием.

А дальше – почти как в ехиднейшей песне Гребенщикова. «Ты была одета в какие-то сети, ты сказала: хэй, у тебя есть душа!». Разве что выбор одежды у целителя Анны Сергеевны не столь экстравагантен. И еще, к сожалению, автор патологически серьезен.

Но душа у Алексея, как выясняется, действительно есть. Более того, оказывается, что он не просто человек, но Другой – обладатель необычайно сильного духа, потенциально способный на великие свершения.

Кроме Других (к которым, помимо простого москвича Алексея, автор относит Христа, Будду, Да Винчи и Теслу) в мироздании по Пао Ди существует несколько категорий людей. Еще есть Одухотворенные, творцы, напрямую общающиеся с информационным полем земли. Есть Простые – обычные люди с неразвитым духом.

И есть еще одна, четвертая группа. Люди, лишенные духа вообще. Живущие только ради удовлетворения низменных потребностей собственного тела. Лишенные сочувствия и сострадания. Недолюди. Даже не животные, потому что назвать их так, как утверждает один из героев романа, — значит, оскорбить соседскую кошку.

И название этим существам автор подбирает очень меткое, завершающее их расчеловечивание в глазах читателя: «Простейшие». Одноклеточные. Амебы.

Именно они, по мысли автора, являются главной проблемой нашего мира. Именно они со своей звериной приспособляемостью пробираются на руководящие посты, отбирают у всех остальных средства к существованию, перекраивают планету под себя. Простейшие плодят Простейших (представитель другой категории людей у них родиться просто не может) и постоянно прирастают за счет опустившихся Простых и Одухотворенных (а, потеряв дух, обрести его снова уже невозможно). В конце концов, говорит нам Пао Ди, они приведут человечество к гибели.

И великое свершение главного героя, равного Христу и Будде, заключается как раз в том, что он устраивает окончательное решение проблеме Простейших. Попутно устранив и ту часть людей Простых, которая находится у самой грани деградации. Ведь, оказывается, «бесполезность попыток духовно-нравственного воспитания человечества стала очевидной, и пришла пора радикального хирургического вмешательства».

Вот уж воистину – все они хирурги или костоправы, и нет среди них ни одного терапевта.

Вся эта риторика, отдающая жгучей обидой на тех, кто лучше устроился в этой жизни, подается в виде огромных лекций, составляющих львиную долю книги. В подобном построении текста никакого греха, конечно, нет. Именно так написаны многие романы Пелевина. Но там, где Виктор Олегович предлагает остроумные, парадоксальные подтверждения своих теорий, Пао Ди пытается выдать свои слова за неколебимую истину, не требующую доказательств. И главный герой – ученый по профессии — только кивает, внимая речам своих наставников, и говорит что все это «вполне логично». Между тем, к «вполне логичным» выкладкам относится, например, доказательство тезиса «у Простейших рождаются только Простейшие» постановкой диагноза по фотографии.

И никаких сомнений в своей правоте у автора нет, никакой неоднозначности в тексте не просматривается. Все отрицательные персонажи беспросветно черны, зато всем поступкам положительных обязательно находится оправдание. Даже тогда, когда, расправившись с похитившими Алексея бандитами, герои обыскивают их дом и забирают себе найденные там деньги.

Не улучшает впечатления от книги и то, что кроме духовных практик, описанных подробно и со знанием дела, автор, видимо, слабо разбирается в затронутых сферах жизни. ФСБшники и православные священники одинаково картонны и неправдоподобны в своих словах и поступках. Преступники общаются между собой на языке, достойном школьных забияк, отбирающих у первоклашки деньги на завтрак («А шо с этими лохами, загасить?» — «Не-а, отвянем»). И – вишенка на торте – весь роман написан дремучим канцеляритом. «В России же тот бизнес, к которому, к сожалению, контролирующие органы относят ее деятельность, всегда вызывает нездоровый интерес разных личностей, как в погонах, так и без, что всенепременно отягощает благие намерения помогать нуждающимся» — представьте себе триста страниц подобного текста, лишь изредка расцвеченного тщетными попытками «сделать стиль».

Но самое поразительное – то, как собственные постулаты книги порой уничтожают все авторские построения. Вот Олег, спаситель и друг Алексея, говорит, что для Простейших характерно считать себя несправедливо обделенными и обиженными, возносить свое «Я» выше всех остальных, мечтать отомстить врагам и вымещать злобу на тех, кто слабее. Но разве не к этому сводится, если откинуть все громкие слова, основной посыл книги: во всех на свете бедах виноваты унтерменши, которых следует немедленно задавить, чтобы наступило всеобщее счастье?

Или вот перед нами священник, утверждающий, что гордыня – самый тяжкий из грехов. Но когда человек выдает свое мнение за единственную возможную истину, да еще и берет на себя право решать, кто достоин жизни, а кто должен умереть, – что это, если не гордыня? Вот о чем стоило бы задуматься и персонажам, и автору.

Когда даже собственная книга обращается против тебя — вот несомненный признак бесславного, сокрушительного писательского провала.

«Беда в том (пишет нам Елена Хаецкая), что НФ-литература пишется людьми, которые разбирают какие-то несуществующие проблемы и при этом я, глубинным чутьем невежды, ощущаю их невежество. Они только делают вид, что понимают про шарик. Они такие же троечники, как и я, просто очки втирают».

Это говорит человек, который всего лишь парой предложений выше горделиво декларировал свое полное презрение к точным наукам и непонимание их. И в памяти у меня сразу же всплывает цитата времен всеобщей истерики по поводу Большого Адронного Коллайдера, которую моя тогда еще не жена принесла с какого-то случайного женского форума: «Я ничего не понимаю в физике, но даже мне очевидно, что он взорвется». Ну и еще замечательный закон, постулирующий, что чем меньше человек в чем-то разбирается, тем более категорично он высказывает свое мнение по этому поводу.

Потрясающая позиция: не лезьте ко мне с вашей наукой, я в ней ничего не понимаю и понимать не хочу, но все же буду поплевывать на ваше невежество из верхнего окна моей башни из слоновой кости. Нет, это так не работает.

Точно так же как не работает осуждение научной фантастики за то, что она якобы призывает бросить Пьера Безухова и наблюдать за шариком, катящимся по наклонной плоскости. «НФ в моем персональном мире – это отсутствие живых персонажей, схемы вместо людей».

Тут можно было бы сказать, что вообще-то во всем остальном мире НФ – это фантастическая литература, основанная на материалистических, научных постулатах, а все остальное зависит исключительно от литературного мастерства автора… но этот путь Елена Владимировна нам немедленно перекрывает, объявляя:

«Дело в том, что человек или физик, или пишет книги. Исключения крайне редки. Если некто способен решать задачи про синхрофазотрон, ему трудно объяснить простыми словами, «как механик капитану», что там, собственно, происходит, в этой штуке, и как она работает. Для него многое слишком очевидно. Он не понимает, как расставлять акценты, на что обращать внимание читателя.

Бытует, опять же, мнение, что любой может писать книги. Это ошибка. Работа со словом требует подготовки, опыта – ну и, мнэ-э, никогда не мешает талант».

Вот так вот. Физик не может писать книги. Физик не может работать со словом. У физика не может быть таланта.

По определению.

Волшебно.

Как по мне, так это заявление уровня «Человек может быть либо женщиной, либо водителем», столь же обоснованное и столь же осмысленное.

Нет, приятно, конечно, ощущать себя гуманитарием и повелителем слова, носителем потаенного, другим неподвластного дара, но совесть-то тоже иметь надо.

Так вот, научная фантастика – это разновидность литературы. И в реальном мире, в отличие от мира Елены Владимировны, она работает по тем же правилам, что и вся остальная литература. По тем же законам, что и реализм, по тем же, что и столь любимая Хаецкой фэнтези.

Литература повествует о людях. Пьер Безухов останется Пьером Безуховым, обряди его хоть в лабораторный халат, хоть в боевой скафандр. И для той научной фантастики, которая заслуживает хоть какого-то внимания, катящийся по наклонной поверхности шарик – вовсе не центр вселенной, а элемент декорации, который автор использует для того, чтобы поговорить о чем-то другом.

Вариантов масса. Можно вообразить, как изменится жизнь человечества, когда мы научим шарик не только скатываться вниз, но и подниматься вверх – и как это изобретение изменит социум, мировосприятие, образ мысли человека. А можно использовать тот же самый шарик как символ, метафору жизни, несущейся под откос под давлением непреодолимых обстоятельств.

Ага, я сказал «метафору». Невероятно, но физика – ничуть не худший источник художественных образов, чем, скажем, природа, и в ней не меньше красоты, чем в порхающей на полуденном лугу бабочке, надо просто уметь ее видеть.

Да и вообще, что это мы только о физике? Это только в мире Елены Хаецкой НФ упирается в физику и химию, а есть вообще-то еще и биология, психология, лингвистика – богатейший выбор дисциплин, каждая из которых способна предложить незашоренному человеку бездну вполне литературных тем, символов, метафор. Потому что способность нестандартно мыслить и понимать человеческий характер – вовсе не прерогатива выпускников журфака, а умение выражать свои мысли на русском языке вообще прививается в общеобразовательной школе. И лучшие авторы научной фантастики умеют подавать свои построения так, чтобы даже последнему гуманитарию было понятно, ЧТО происходит, даже если он не до конца способен постичь, КАК. А других читать и смысла нет, точно так же, как незачем читать тех авторов фэнтези, которые погрязают в однотипных эльфоквестах, и тех писателей-реалистов, которые раз за разом скучно пережевывают свинцовые мерзости жизни.

Это, повторюсь, с точки зрения человека, который к точной науке имеет отношения не больше, чем сама Елена Хаецкая.

Уважаемый Василий Владимирский с месяц назад сожалел, что колонку Хаецкой почти никто не читает. Ну, в общем, если там и в остальных материалах выдерживается такой же уровень аргументации, то это и неудивительно.