Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ»

Начну этот отзыв необычно – эпиграфом из воспоминаний советского золотопромышленника Вадима Туманова «Всё потерять – и вновь начать с мечты…»: «В Гетеборге предстояло размагничивание “Уралмаша”. В портовой лаборатории, куда мы с матросами отнесли штурманское оборудование, толпились моряки с других пароходов. Их суда стояли на рейде красивые, свежевыкрашенные, рядом с ними наш сухогруз выглядел как усталая ломовая лошадь. Глядя в окно, какой-то иностранец-моряк сказал своим друзьям на сносном русском языке и так громко, чтобы мы слышали:

— Интересно, это чей такой обшарпанный корабль?

Мои патриотические чувства были уязвлены.

— Неважно, какой у парохода вид, — задиристо ответил я, — зато он под флагом самого прекрасного государства!

Незнакомец поднял на меня вдруг посерьезневшие глаза:

— Кто это вам сказал?

Ответ у меня вырвался сам собой:

— Это не надо говорить, это все прекрасно знают, и вы, я думаю, тоже!

Взгляд незнакомца был долгим, сочувственным. Так смотрят на тяжелобольного, не имеющего никаких шансов, но не подозревающего об этом.

Мы возвращались на пароход, довольные собой. Матросы поглядывали на меня восхищенно.

Три года спустя, брошенный после очередного колымского побега на грязный бетонный пол, в наручниках и со связанными ногами, задыхаясь от густого запаха хлорки, из всех впечатлений прожитых мною двадцати трех лет я почему-то вспомню эту сцену в Гетеборге и печальный долгий взгляд незнакомца. В тот день, помучившись со мной и не желая вести беглеца в тюрьму среди ночи, солдаты приволокли меня в сусуманский дивизион. Вдоль стены тянулся ряд жестяных умывальников. Вода капала в ведра и мимо, создавая иллюзию дождя. В тусклом свете я увидел рядом на полу другое скрюченное тело. Человек утопил правую часть лица в вонючем месиве, чтобы уберечь от грязи надорванное левое ухо, залитое кровью. Время от времени в помещение входили толпы солдат, и каждый, переступая через наши тела, пинал нас сапогами, как мяч. Когда топот утихал, мой товарищ по несчастью с трудом открывал один глаз и шевелил разбитыми губами: «Видно, одни футболисты!»

Он пытался приподняться, но ничего не получалось.

Так я познакомился с Женькой Коротким.

Скрючившись с ним рядом, силясь приподнять голову, чтобы жижа на полу не набивалась в рот, я с отвращением слышал собственный молодой голос — голос третьего штурмана “Уралмаша”, как он — то есть я! — искренне и вызывающе усмехался незнакомцу в Гетеборге: “Неважно, что наш пароход некрасивый, зато он под флагом самого прекрасного государства!”»

Вообще у меня было предубеждение к Солженицыну – как к сомнительного уровня публицисту, врагу либерализма, помешанному на религии, и т.д. Я не читал его произведений, а потому, приступая к этому опусу, ожидал худшего. И напрасно! Книга поразила. Во-первых, своим объёмом – целый трёхтомник. Прочитывая по 100 страниц в день, я читал её больше месяца (и очень сомневаюсь, что ругатели не то что читали её целиком, а хотя бы одолели одну десятую часть). Во-вторых, это оказалась художественная проза высочайшего уровня (чего я совсем не ожидал от Солженицына). В-третьих, это ещё и отличная историческая публицистика с использованием самых разнообразных источников – от воспоминаний участников до архивных документов (о чём я тоже не догадывался). Причём, максимально откровенная: первый, кого Солженицын не щадит в своих обличениях, это он сам. Ну и наконец, совсем уж внезапно, в «Архипелаге Гулаг» встречается юмор. Взять хотя бы вот эти прямо зощенковские строки: «Во всём Миронов оказался мной недоволен и даже энергичные мои докладные отталкивал с досадой:

— Ты и писать толком не умеешь, стиль у тебя корявый. — И протягивал мне докладную десятника Павлова. — Вот пишет человек:

“При анализации отдельных фактов понижения выполнения плана является:

1) недостаточное количество стройматериалов;

2) за неполным снабжением инструментом бригад;

3) о недостаточной организации работ со стороны техперсонала;

4) а также не соблюдается техника безопасности”.

Ценность стиля была та, что во всём оказывалось виновато производственное начальство и ни в чём — лагерное.

Впрочем, изустно этот Павлов, бывший танкист (в шлеме и ходил), объяснялся так же:

— Если вы понимаете о любви, то докажите мне, что такое любовь. — (Он рассуждал о предмете знакомом: его дружно хвалили женщины, побывавшие с ним в близости, в лагере это не очень скрывается.)»

Что ж, прочтя «Архипелаг Гулаг», я куда лучше понимаю слова упомянутого уже Туманова: «Как-то под Новый год Володя [Высоцкий] вернулся из Парижа в подавленном состоянии, в каком редко бывал. Там по телевизору в репортаже из Афганистана показали два обгоревших трупа, жениха и невесту, попавших под ракетный удар советского боевого вертолета. В состоянии крайнего возбуждения Высоцкий рвался тут же, ночью, идти к Андрею Дмитриевичу Сахарову, выложить ему и иностранным журналистам все, что накипело. Сказать властям: вы нелюди, я против вас! Этот его шаг означал бы полный разрыв с властями и его неминуемые последствия — арест, высылку или, в лучшем случае, неизбежную эмиграцию. Такие перспективы для Володи пугали меня, и я, как мог, удерживал его. “Если ты не хочешь, я один пойду!” — кричал Володя. Я старался убедить: “Твоих песен ждут сотни тысяч людей. Их переписывают, многие живут ими. Ты сам не понимаешь, что сегодня значишь для России. Ты делаешь не меньше, чем Сахаров и Солженицын!”» (Туманов В.И. Всё потерять – и вновь начать с мечты…).

Рассказывать о содержании «Архипелага Гулаг» – это примерно то же самое, что рассказывать о содержании Большой советской энциклопедии: сколько бы вы ни процитировали, всё будет мало и бледно. У меня накопилось 72 страницы выписок – и это только самые яркие эпизоды! Разумеется, я не могу все их перенести в отзыв. Поэтому ограничусь пятью фрагментами. Думаю, прочитав их, каждый сумеет сложить представление о том, что такое «Архипелаг Гулаг».

То, что сделал автор, написав этот гигантский труд, иначе как подвигом не назовёшь. Особенно учитывая условия, в которых он его создавал: «Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы главы знающим людям и потом на редакционном совете, друг другу помогая, выправить всю. Но время тому не пришло. И кому предлагал я взять отдельные главы, — не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в моё распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать — отклонил и он. А нужна была бы целая контора. Свои объявления в газетах, по радио («откликнитесь!»), своя открытая переписка — так, как было с Брестской крепостью. […] В самый разгар работы над «Архипелагом», в сентябре 1965 года, меня постиг разгром моего архива и арест романа. Тогда написанные Части «Архипелага» и материалы для других Частей разлетелись в разные стороны и больше не собирались вместе: я боялся рисковать, да ещё при всех собственных именах. Я всё выписывал для памяти, где что проверить, где что убрать, и с этими листиками от одного места к другому ездил. Что ж, вот эта самая судорожность и недоработанность — верный признак нашей гонимой литературы. Уж такой и примите книгу. [...] крикнуть хочу: как наступит пора, возможность — соберитесь, друзья уцелевшие, хорошо знающие, да напишите рядом с этой ещё комментарий: что надо — исправьте, где надо — добавьте (только не громоздко, сходного не надо повторять). Вот тогда книга и станет окончательной, помоги вам Бог».

Почему-то критики «Архипелага Гулаг» убеждены, что Солженицын всё преувеличил, и будто открытые в начале 1990-х документы опровергли его заявления. Со всей ответственностью заявляю, что всё наоборот: Солженицын приуменьшил жестокость советской системы. Даже он, ненавистник коммунизма, не мог вообразить, до какого зверства дошли, например, активисты раскулачивания – почитайте хотя бы письмо Шолохова Сталину от 4 апреля 1933 г. (вот прямо сейчас и прочитайте – оно есть на сайте «Исторические материалы». На бумаге издано в: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы Том 3. Конец 1930 — 1933. Москва РОССПЭН 2000. Стр. 717-720. Архив: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 827. Л. 1—22. Подлинник; Вопросы истории, 1994, № 3. С. 14-16, 22).

Ну как, прочитали? Впечатлились? В Германии ещё никакого гестапо нет, а у нас вон что творится.

Или вбейте в поисковик «Назинская трагедия». О ней в романе Солженицына тоже нет ни слова. Как и о национальных операциях Большого террора (Солженицын неверно датирует их начало 1939 годом). Не слышал Солженицын и о расстреле в полном составе работников латвийского театра «Скатуве» в конце 1937 г. И о числе жертв «польской операции», где одних только расстрелянных по обвинению в шпионаже советских граждан набралось 111000, он тоже не подозревал.

Нет в романе и таких, например, слов Ягоды, процитированных в жалобе арестованного в 1933 г. зама наркома земледелия А.М. Маркевича: “Ягода резко оборвал меня: “Не забывайте, что вы на допросе. Вы здесь не зам. наркома. Не думаете ли вы, что мы через месяц перед вами извинимся и скажем, что ошиблись. Раз ЦК дал согласие на ваш арест, значит, мы дали вполне исчерпывающие и убедительные доказательства вашей виновности”. Все следователи по моему делу добивались только признания виновности, а все объективные свидетельства моей невиновности отметали». (Хлевнюк О. В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., РОССПЭН, 2012. С. 226). (претензии Маркевича, кстати, признала справедливыми комиссия в составе Куйбышева, Акулова и Кагановича. Но его всё равно расстреляли в 1937 г.)

Нет в романе и рассказов о том, что происходило с людьми, пытавшимися остановить волну репрессий. Упомяну некоторых из них, чтобы было понятно, кто выживал в сталинской системе. Нарком здравоохранения СССР Г.Н. Каминский на пленуме ЦК летом 1937 г. осудил произвол НКВД и сообщил о подозрениях в отношении Берии касательно работы на мусаватистскую разведку. В тот же день Каминского арестовали и потом расстреляли. Член Верховного суда и заведующий юридическим отделом Рабкрина А.А. Сольц за критику Вышинского и действий НКВД в 1938 г. снят со всех постов и помещён в психушку (он был революционером старше Сталина, а таких вождь старался щадить). Глава Киевского обкома П.П. Постышев в 1937 г. взялся защищать на пленуме ЦК своих подчинённых от арестов, был за это переведён на менее значимую должность секретаря Куйбышевского обкома, где, уже спасая себя от подозрений в потворстве врагам, развернул такие неслыханные репрессии, что его сняли за перегибы и расстреляли вместе с женой. О судьбе Орджоникидзе, конфликтовавшего со Сталиным из-за арестов бывших оппозиционеров в Наркомтяже (что плохо отражалось на выполнении плана, за который отвечал Орджоникидзе) будет сказано дальше. Сломали карьеру (но хотя бы не расстреляли) главе кемеровского обкома Е.Ф. Колышеву, который в 1951 г. пытался спустить на тормозах затеянное Сусловым и Маленковым абсурдное дело о нелегальной синагоге на Новокузнецком металлургическом комбинате (почему абсурдное? Потому что так считал даже сталинский волк Чепцов, председатель Военной коллегии Верховного суда, сумевший вернуть дело на доследование, но так и не спасший обвиняемых. Потом он пытался сделать то же с делом ЕАК: обратился к генпрокурору Г.Н. Сафонову, председателю Верховного суда А.А. Волину, председателю президиума Верховного совета Н.М. Швернику, секретарю ЦК П.К. Пономаренко, председателю Комитета партийного контроля М.Ф. Шкирятову, и в конечном итоге — к Маленкову. Нигде поддержки не получил). Были изгнаны из органов чекисты, выступившие в 1931 г. против фальсификации Г. Ягодой дела «Весна» (по которому расстреляли около 1000 красных командиров и ещё 2000 получили сроки). Один из этих чекистов, полпред ОГПУ в Московской области Л.Н. Бельский, потом сумел взять реванш и при Ежове дослужился до поста зама наркома внутренних дел, а в октябре 1941 г. по приказу Берии был расстрелян на Коммунарке. Наконец, потерял жизнь и сам Ягода за то, что не хотел подводить под расстрел Зиновьева и Каменева. Примеры можно множить. Это к слову о популярной среди сталинистов легенды, будто вождь однажды одёрнул Хрущёва: «Никита, уймись!». Если б Никита унялся, он бы проследовал за Ягодой и Каминским. А если б оказался не в меру ретивым, разделил бы судьбу Постышева и Ежова. Раз уцелел, значит, отправлял на убой в самый раз.

Зато в романе есть злорадные рассказы о том, как бывшие чекисты и правоверные коммунисты становились жертвами репрессий. Но самых сочных случаев в тексте Солженицына тоже нет. Перечислю их. Когда арестовали начальника УНКВД Ленинградской и Московской области Л.М. Заковского, его дело вела спецгруппа начальника контрразведки ГУГБ Н.Г. Николаева-Журида в составе М.А. Листенгурта и Е.А. Евгеньева-Шептицкого – все трое также были затем арестованы и расстреляны (как и Заковский). Не прошло и года после расстрела Тухачевского с товарищами, как казнили и две трети его судей, а одного из следователей, В.П. Карелина, арестовали всего через месяц после казни Уборевича и Якира, которых он допрашивал! Расстреляли и большую часть партийной комиссии, выносившей обвинительный вердикт по делу Бухарина (а один из этой комиссии, А.И. Икрамов, сам оказался подсудимым на процессе Бухарина). Арестованный командующий Северным флотом К.И. Душенов пережил двух своих следователей (Н.Н. Фёдорова и В.С. Агаса), расстрелянных раньше, чем он сам. Арестованный зам наркома внутренних дел Казахстана М.П. Шрейдер обличил собственного следователя (Е.Т. Нарейко), которого пристегнули к его же делу (Шрейдер выжил и оставил воспоминания – их можно найти в сети). От арестованного начальника АХО УНКВД по Московской области И.Д. Берга, который ранее руководил расстрелами на Бутовском полигоне, следователь Н.М. Сафронов потребовал показаний на предыдущего следователя М.Г. Тительмана, обвинив того, будто он пытался смягчить участь Берга. Расстреляны все – и Берг, и Тительман, и Сафронов.

Наконец, цифры. За всю советскую историю по данным «Мемориала» репрессировано примерно 7,5 миллионов человек. В 1937 — 1938 гг. репрессировано около полутора миллионов человек (из них «кулаков» — 767 000), в том числе расстреляно примерно 682 000 («кулаков» — 387 000). За 1936 — 1939 гг. арестовано около 1 200 000 коммунистов (половина партии). Из 72 выступавших на февральско-мартовском пленуме 1937 г. (давшего начало Большому террору) в разные годы расстреляно 52 человека. Из 1956 делегатов XVII съезда в 1934 г., где Сталина переизбрали генеральным секретарём, казнено 1108 (получается, что Сталина выбрали генсеком главным образом враги народа).

В советское время были известны только данные, приведённые в двух последних предложениях. В силу закрытости архивов Солженицын старался не говорить о масштабе репрессий, а если и называл цифры, то со ссылкой на чужие труды. От себя он высказался лишь о числе раскулаченных, предполагая, что их было 10-15 миллионов (если сложить реальное число раскулаченных с жертвами голода 1932 – 1933 гг., о котором Солженицын почти ничего не говорит, то и выйдет примерно 10 миллионов). Про Катынский расстрел Солженицын упоминает всего один раз и вскользь.

Теперь самое сладкое – документы. Нарочно возьму те, что писали сами советские чиновники сталинской поры – почти все они размещены на «Исторических материалах». Сначала – эпохи Ежова, затем – периода Берии (про Ягоду писать уже не буду, чтобы не раздувать отзыв до неподъёмных размеров).

Из докладной записки военного прокурора НКВД Туркменского погранокруга Кошарского прокурору СССР М.И. Панкратьеву и исполняющему дела главного военного прокурора РККА Гаврилову об итогах следствия по делам о нарушениях социалистической законности в органах НКВД Туркменской ССР. 23.09.1939: «[…] Уже в сентябре месяце 1937 г. по установкам Нодева работники аппарата НКВД ТуркССР начали широко применять т.н. «конвейер» и избиения арестованных. Конвейеру или избиениям подвергались почти все арестованные независимо от наличия в отношении их обвинительных материалов […] Не довольствуясь, по-видимому, эффективностью указанных выше приёмов следствия, Нодев вскорости дал провокационную установку о допросах арестованных «на яме». Сущность такого рода допросов заключалась в том, что вместе с очередной группой осуждённых к расстрелу на место приведения в исполнение приговоров выводился подлежащий допросу обвиняемый, который одним из следователей «допрашивался», тогда как в это же время на глазах у допрашиваемого расстреливались другие осуждённые […] Естественно, такой метод допроса обычно заканчивался «полным признанием» арестованного и оговором десятков и даже сотен, подчас ни в чём невинных людей […] Под видом «корректировки» протоколы стали фабриковаться самими же следователями, причём, участие обвиняемого в допросе в таких случаях сводилось лишь к тому, что у него путём жесточайших избиений и пыток вымогалась подпись под показаниями, сочинёнными следователем […] Монаков требовал от сотрудников, ведущих следствие, чтобы они били арестованных так, чтобы слышно было у него в кабинете, и это требование Монакова следователями выполнялось в точности, больше того, крики избиваемых арестованных были слышны не только в кабинете Монакова, но и на улицах, и в домах, прилегающих к зданию наркомата. В начале 1938 г. Монаковым и ближайшим соучастником его преступлений начальником 5-го отдела НКВД ТуркССР Пашковским был введён так называемый «массовый конвейер». На этом «конвейере» или, как его тогда называли «конференции», устраивались групповые порки и пытки арестованных. Арестованных заставляли по несколько суток (иногда по 15 – 20) стоять на ногах или коленях без сна, заставляли избивать один другого и т.д. Во время массовых порок сотрудники для того, чтобы заглушить крики арестованных, пели хоровые песни […] На этих «массовых конвейерах» периодически устраивались поголовные избиения арестованных пьяными сотрудниками, доходившими до изуверства. Например, следствием установлено, что нач. отделения 5-го отдела Глотов неоднократно в пьяном виде с ватагой других сотрудников являлся в помещение, где был организован «конвейер» и повальным избиением авиатросом добивался того, что почти все «сознавались» в шпионаже […] На конвейере в 3-м отделении стояли женщины с грудными детьми, профессора и научные работники (Карпов, Быданова и др.) и даже арестованные без санкции НКВД и Прокуратуры Союза официальные работники иранского и афганского консульств. В Керкинском окружном отделе НКВД нач. отдела Лопухов и оперуполномоченный Овчаров систематически избивали арестованных, стоявших на «конвейере», причём, как показывает сам Овчаров, он, однажды напившись пьяным и разбив на головах арестованных две табуретки, добился в течение одного часа того, что все 15 человек арестованных сознались в шпионаже. В дорожно-транспортном отделе ГУГБ НКВД Ашхабадской жел. дороги сотрудники Алексеенко, Семендяев и другие, вымогая показания у арестованных, выщипывали им из бороды и головы волосы, подкалывали иголками пальцы, вырывали ногти на ногах и т.п. Избиения арестованных очень часто заканчивались убийствами. Следствием установлено около 20 случаев убийств арестованных во время допросов […]» (ГА РФ Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 145. Л. 49 – 84 // История сталинского Гулага. Т. 1. Отв. ред. Н. Верт, С.В. Мироненко. М., РОССПЭН, 2004. С. 340 – 359).

Из докладной прокурора СССР А.Я. Вышинского наркому внутренних дел СССР Л.П. Берии о привлечении к уголовной ответственности сотрудников УНКВД Горьковской области. 20.12.38: «Константинов, Иванов, Шишмаков, Дикарёв, Таланин и вместе с ними сотрудники РО Харитонов, Брезгин, Квашенов, и Бурлака систематически избивали арестованных, применяли пытки и допускали издевательства над ними: избивали палками, резиновым жгутом, били по голым пяткам и ступням ног, ставили голенями на линейки, в зимнее время обливали холодной водой, насильно поили грязной водой, выдерживали арестованных на допросах стоя по несколько суток на одной ноге и т.д. Избиениям подвергались десятки арестованных» (ГА РФ Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 118. Л. 34 – 36 // История сталинского Гулага. Т. 1. Отв. ред. Н. Верт, С.В. Мироненко. М., РОССПЭН, 2004. С. 325).

Из письма бывшего чекиста, заключённого Усть-Вымского ИТЛ П.А. Егорова И.В. Сталину. 20.12.38: «В Нарымский округ был с опергруппой командирован врид нач. 4-го отдела УНКВД ст. лейтенант госбезопасности Попов, который по прибытии в Нарым в разных местах закопал оружие различных систем, а затем, арестовав группу быв. бел. офицерства во главе с б. полковником Михайловым, путём намеренной и следственной обработки взял с них показания о существовании в Сибири Российского общевоинского союза (РОВС). Арестованные «показали» на скрытые у организации оружейные склады, которые при участии понятых от советских и общественных организаций и были «обнаружены» […] С сентября месяца 1937 г. в массовом порядке стали поступать категорические требования – усиление операции. Шифротелеграммами приказывалось подвергнуть массовым арестам всех перебежчиков, поляков, латышей, иранцев, лиц, прибывших с КВЖД («харбинцев») и др. УНКВД НСО стало спускать периферии «контрольные цифры» на аресты, называвшиеся «минимум», так как давать результаты ниже их запрещалось […] В конце сентября месяца или в начале октября месяца, когда были реализованы все наши учёты, операция с бешеной силой обрушалась на ни в чём не повинных людей […] Для многих нас смысл дальнейшей операции не только не понятен, но и страшен, но остановить её бешеный шквал мог только ЦК ВКП (б) и Вы. При желании некоторых чекистов спасти невинных людей это приводило лишь только к их арестам и гибели. […] Большинство всех этих арестованных были расстреляны. В погоне за поляками, латышами и др., подпадавшими под массовые аресты нацменьшинствами, применялись различные методы, просматривались списки сотрудников по учреждениям, прописные листы в адресных столах и т.п., причём зачастую арестовывались люди, которые имели несчастье носить польские, литовские и подобные им фамилии […] Такие люди по протоколам оказывались участниками монархических повстанческих организаций […] Садизмом и грубым цинизмом дышали все оперативные указания конца 1937 года. В начале декабря месяца 1937 г. мы получили указание, что суд. тройка заканчивает свою работу 10 декабря, после чего она ликвидируется. Неожиданно числа 10 декабря в Томск приехал Мальцев и на созванном совещании оперсостава выступил буквально с такими указаниями: “Партия и правительство продлило срок работы троек до 1 января 1938 года. За два-три дня, что остались до выборов в Верховный совет, вы должны провести подготовку к операции, а 13 декабря после выборов в Верховный совет начать «заготовку». Даю вам 3 дня на «заготовку» (это значит на арест людей), а затем вы должны «нажать» и быстро закончить дела. «Колоть» это «добиваться» сознания у арестованных, не обязательно, давайте дела «нерасколотых» два показания «расколотых» и всё будет в порядке. Возрастным составом арестованных я вас не ограничиваю, давайте стариков. Нам нужно «нажать», т.к. наши уральские соседи нас «поджимают» (нужно понимать, идут по операциям впереди НСО). По РОВС вы должны дать до 1 января 1938 года не менее 100 чел., по полякам, латышам и др. не менее 600 чел., но в общей сложности я уверен, что вы за эти дни «догоните» до 2000 чел. Каждый ведущий следствие должен заканчивать не менее 7 – 10 дел в день – это немного, так как у нас шофера в Сталинске и Новосибирске «дают» по 12 – 15 дел в день. Хорошо работающим я после совещания «подброшу» денег, а вообще без награды они не останутся. Учтите, что ряд горотделов — Кемеровский, Прокопьевский и Сталинский вас могут опередить. Они взяли на себя самообязательство выше, чем я вам сейчас предложил”. […] Всякие попытки не только поднять голос и сказать «остановись», но даже за посылку писем б. наркому Ежову с сообщением о преступной практике приводили к уничтожению таких чекистов. В качестве зам. нач. Особого отдела СИБВО работал капитан госбезопасности т. Коломийц. Старый чекист с высокой партийностью, он был беспощаден к врагам. Являясь также врагом провокационных дел, он с момента приезда в НСО вёл глухую, но неравную борьбу с фальсификаторами. В ноябре месяце 1937 г. в Новосибирске в 233 с.п., входящем в обслуживаемую мною дивизию, аппаратом ОО СИБВО были арестованы 7 красноармейцев-немцев лишь только за то, что они немцы. Эти немцы были «сведены» в контрреволюционно-шпионско-диверсионную повстанческую фашистскую организацию. Коломийц восстал против этого и потребовал от б. нач. УНКВД Горбача передопроса обвиняемых с вызовом на следствие меня. […] Коломийц о ряде таких дел и об этом, в частности, написал письмо быв. наркому Ежову, а тем временем Горбач передал дело на красноармейцев-немцев 3-му отделу УНКВД, которое и доложило его по тройке, по решению её все они были расстреляны. Ответ из Москвы тоже не воздействовал, т. Коломийц был уволен в запас и сразу же арестован. На «активном допросе», продолжавшемся 54 суток, из него выбивали показания о принадлежности к правотроцкистскому заговору. Из Красноярска по особому заказу Новосибирска были высланы протоколы допросов участников правотроцкистской организации, «изобличающие» Коломийца в принадлежности к последней […] После допроса Коломийц был посажен в ту же камеру, где сидел и я. До ареста это был цветущий человек. Когда же его привели в камеру, это был старик с седой бородой, с разбитым ухом и изувеченным носом. Вся его шея был в струпьях (при допросе шею тёрли воротником), все его ноги были в кровоподтёках, от долгого стояния и прилива крови в ноги кожа полопалась, запястья рук были в ссадинах от наручников […] Арестованный начальник Нарымского окротдела НКВД ст. лейтенант госбезопасности Мартон был известен как чекист, проведший ряд крупных дел. Он был обвинён в принадлежности к какой-то чуть ли на РОВС-овской организации. На двенадцатые сутки голодного допроса он упал и был направлен на искусственное питание в тюремную больницу, где врач применил искусственное питание через нос, порвав все носовые связки. На 45 сутки допроса Мартон подписал показания о «принадлежности» к организации. Арестованный пом. начальника того окротдела НКВД ст. лейтенант госбезопасности Суров был обвинён в принадлежности к военно-троцкистскому заговору. На 13 сутки допроса в наручниках, с применением физического воздействия Суров подписал протокол о том, что он в 1915 или 1916 гг. являлся агентом сыскной полиции под кличкой «Малыш» (ему тогда фактически было 14 лет) и что он, будучи недоволен существующим строем, на протяжении всего периода существования советской власти и 18-летней работы в органах маскировался, что привело его к вступлению в организацию […] Нач 6-го отдела УНКВД НСО, капитан госбезопасности Невский арестовал всех поляков и латышей, не позабыв даже и белорусов, старых работников органов […] которые были обвинены в принадлежности к различным шпионским организациям» (ГА РФ Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 6329. Л. 12 – 26 // История сталинского Гулага. Т. 1. Отв. ред. Н. Верт, С.В. Мироненко. М., РОССПЭН, 2004. С. 313 – 325).

Кстати, об упомянутом здесь Г.Ф. Горбаче. Подробное перечисление его изуверских пыток в бытность начальником омского УНКВД привёл другой чекист, Яков Нелиппа, в заявлении 27 мая 1939 г.:

«1. Умертвление и воскрешение. Это ужасная пытка, проводится она так: жертве пытки закладываются руки за спину, выгибается грудь вперед, и в это время наносятся со всего размаха, со всей силы удары в сердце, легкие и по голове. От этих ударов парализуется сердце, парализуется дыхание, и я в смертельных судорогах валился на пол. Применяя всевозможные средства: искусственное дыхание, нашатырный спирт и проч., вплоть до вливания камфары, меня «воскрешали», приводили в чувство и опять повторяли то же.

2. Пытка электричеством: прикреплялся электропровод к спине и к груди, затем включался ток и наносился удар его с такой силой, что я без чувств также снопом валился на пол.

3. Пытка специальными ударами в позвоночник, отчего валился в бессознательном состоянии на пол, «воскрешали» и опять повторяли.

4. Пытка путем замораживания в рубашке, облитой водой.

5. Выкручивание рук до сильного опухания в плечах, изгибах, и затем по опухшим плечам ежечасно наносились сильные удары кулаками, причиняя ужасные боли.

6. Скручивание головы с такой силой, что получался треск в позвоночнике шеи, который (треск) отдается разительным ударом боли в голову, в мозг.

7. Подкуривание тлеющей ватой, пропитанной окисями какого-то металла (сужу по запаху и вкусовым ощущениям). Этот способ поражает горло, нос, легкие, вызывая кровохаркание, кровосморкание и головные боли на несколько дней.

8. Сотрясение мозга. Этот способ делался так: следователь берет одной рукой за голову в области затылка, другой рукой охватывает лоб и со всей силой обеими руками болтает голову до тех лор, пока я пластом валился на землю с табурета.

9. Специальные многократные удары в виски, причиняя жестокие боли.

10. Рубка шеи, т.е. со всей силой бьют в шею до тех пор, пока она потеряет всякую устойчивость и пока голова начнет произвольно болтаться, как швабра.

11. Сильные удары кулаками и ногами в область печени, вследствие чего печень больна, и я теперь лечусь в клинике.

12. Такие же удары в область почек, которые тоже получили травматические изменения, и я вынужден лечить их в клинике.

13. Такие же удары в область мочевого пузыря, после чего два месяца шла кровь.

14. Такие же удары в желудок до появления кровавых рвот.

15. «Утюг» к голове и удары в уши с целью вызвать внутреннее кровоизлияние, вследствие чего я получил глухоту и теперь лечусь в клинике.

16. «Обвинчивание черепа» и сжимание висков с целью поражения сосудов, питающих голову, вследствие чего я лечу голову в клинике.

17. Насилование глаз, вследствие чего я получил упадок зрения, и в клинике объявили мне о необходимости оперировать один глаз.

18. Стояние на ногах по команде «смирно» 20-30 часов специально, чтобы мучить обмороками, а когда я падал в обморок, то приводили в чувство ногами, кулаками и прочими способами.

19. «Прогулка» по комнате. Этот способ также применялся, чтобы изводить меня обмороками и специально применялся тогда, когда я истощен, опухший от голода, измучен жаждой без воды, и не мог передвигаться. Когда я падал в обморок, то поднимали теми же способами.

20. Сидение сутками на спецтабурете в позе человека, проглотившего аршин, тоже до обморока.

О способах истязания, которые применяли ко мне, можно еще много, я выше привел только те, которые по своей чудовищности граничат с пытками. О множестве способов избиений и издевательств в виде избиений меня пряжкой пояса, жгутом, нередко по голому телу; раскладывание на колодках дивана и избиение поясом и бичом по способу избиения розгами; «концерт» из оперы «Тысяча и одна ночь» в уши, 50 поклонов табурета, механизированная кукла, удары каблуками сапог по пальцам моих ног и прочее — всех этих способов перечислить нет возможности. Когда я кричал от жестоких болей, то мне закрывали рот тряпкой, чтобы чекистская масса не слышала моих раздирающих криков о пощаде. Как правило, мне не давали пользоваться питьевой кипяченой вод в комнате следователей (Юрлов, Симохин) и разрешали пользоваться сырой водой из умывальника, черпая ее горстями. Но были примеры, когда меня изводили муками жажды по 3-4 суток и лишали права пользоваться водой из умывальника, ссылаясь на то, что около умывальника, висит зеркало, а мне как арестанту, в зеркало смотреть не полагается. Когда я умолял и просил дать мне хоть одну горсть воды из умывальника утолить жажду, то мне указывали на раковину уборной, куда люди оправляются, я вынуждался несколько раз пользоваться непосредственно из раковины (я горстью ловил струю воды, которая еще не успевала прикоснуться к стенке раковины). А когда мое лицо было окровавлено от избиений, то тогда запретная зона у зеркала упразднялась, и мне приказывали вымыть «морду» из умывальника. Кроме того, Юрлов, изводя меня муками жажды и пыткой ударов в позвоночник, довел меня до такого состояния, что я кричал от мучений и просил дать хоть несколько капель воды, тогда он брал в свой рот воды, вымыл на пол руки и под угрозой повторения пыток заставил меня слизывать языком грязную воду с пола. Превращенным в ничтожество, я вынужден был подчиниться этому зверскому и антисанитарному требованию следователя. Применяя эти способы и неоднократно ставя мою жизнь на карту немедленной смерти, от меня требовали писать под диктовку всякую небылицу, требовали оговорить себя и других в тягчайших государственных преступлениях. Следствие меня жестоко истязало, чтобы я оговорил себя в том, что был лично знаком с ныне расстрелянным контрреволюционером Ягодой, тогда как я его в жизни не видел и знал его лишь по портретам. От меня также требовали, чтобы я оговорил себя в том, что прибыл в Омск сохранить контрреволюционные кадры, тогда как многочисленный контрреволюционный лагерь, сохранившийся до моего приезда более десятка лет, мною вскрыт, разгромлен, уничтожены его подлинные контрреволюционные центры, комитеты и прочие формирования всех мастей контрреволюции, существовавшей в области». ( ОЦДНИ. — Ф.17. — Оп.5. — Д.133 — Л.31-43 // Самосудов В.М. О репрессиях в Омском Прииртышье. Исторические этюды. Омск. 1998. С. 30-33).

Из письма прокурора СССР А.Я. Вышинского И.В. Сталину и В.М. Молотову о привлечении к уголовной ответственности сотрудников УНКВД Вологодской области 1.2.1939: «1) Быв. начальник Белозёрского оперсектора УНКВД СССР лейтенант госбезопасности Власов, получив задание о разработке и выявлении кулацких, антисоветских элементов, занимающихся контрреволюционной деятельностью, вместо честного и добросовестного выполнения этого задания встал на путь подлогов и фальсификации фиктивных дел. В этих целях Власов и работники оперсектора сержант госбезопасности Воробьёв, старший лейтенант чекист запаса Емин, сотрудник Левашёв и прикомандированный к оперсектору начальник пограничной школы в Ленинграде капитан Антипов прибыли в исправительно-трудовую колонию № 14 под видом медицинской комиссии, якобы для отбора и направления осуждённых в другие колонии. Отобрав здесь из отбывающих наказание 100 человек, Власов и его сотрудники составили подложные протоколы допросов обвиняемых, якобы сознавшихся в совершении тягчайших государственных преступлений. Подписи обвиняемых на этих протоколах были получены под видом подписей на свидетельствах о болезни. Сфабрикованные таким образом дела были переданы на рассмотрение во внесудебном порядке на тройку УНКВД по Вологодской области и все 100 человек были расстреляны. 2) Власов, Емин, Воробьёв, Левашёв и начальник Белозёрского РО НКВД Портнаго во время допросов доходили до изуверства, применяя в допрашиваемым всевозможные пытки. Дело дошло до того, что во время допросов этими лицами четверо допрашиваемых были убиты […] При исполнении приказа народного комиссара внутренних дел СССР № 485 о репрессировании участников всякого рода шпионских и националистических организаций, ряд работников Вологодского УНКВД и особенно начальник 3-го отдела Вологодского УНКВД старший лейтенант госбезопасности Лебедев производили без всяких оснований аресты лиц, носящих нерусские фамилии. В отношении этих лиц затем составлялись фиктивные протоколы, фабриковались дела, которые и разрешались во внесудебном порядке» (ГА РФ Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 140. Л. 24 – 25 // История сталинского Гулага. Т. 1. Отв. ред. Н. Верт, С.В. Мироненко. М., РОССПЭН, 2004. С. 331 – 332).

Пожалуй, хватит про ежовский период. Расписывать можно долго. Хотелось бы, конечно, поведать ещё об изощрённой фантазии уманских следаков, не отстававших от затейника Горбача, или о кровавой работе Заковского в Ленинградской области, но не буду. Скажу лишь, что далеко не всех пойманных на подлогах ждала заслуженная кара. Тем же уманцам, например, дали всего по несколько лет лагерей, но тут грянула война, и вместо отсидки их направили на фронт. Потом те, кто выжил, ходили с орденами и рассказывали пионерам о своём боевом пути. Или вот правая рука Горбача в Новосибирске Ф.И. Иванов, на совести которого сотни расстрелянных «националов» (он был среди тех, кто пытал Коломийца: «Арестовали Коломийца 23 декабря 1937 г. прямо в приёмной Мальцева и затем 72 дня допрашивали в КРО под руководством Ф.Н. Иванова, А.Н. Печенкина, В.Д. Качуровского, практически не давая перерыва на сон и отдых. Иногда на него набрасывались до 10–12 следователей, изощрявшихся в издевательствах»), а ещё раньше, летом 1937 г. разносил подчинённых за отказ арестовать готовую родить женщину. В апреле 1941 г. сел за перегибы, но уже в июле освобождён, работал в СМЕРШ, получил орден Красной звезды (в придачу к ещё одному, вручённому в 1937 г.) и звание подполковника, в 1955 г. снова арестован, а весной 1958 г. получил 10 лет за расстрел 1100 человек, но… с учётом уже проведённых в заключении 3,5 лет.

Ах, скажет кто-нибудь, но ведь это было при Ежове. Берия-то порядок навёл! Ну что ж, давайте о бериевской «оттепели». Тот факт, что именно при Берии расстреляли Мейерхольда, Кольцова, всё руководство комсомола и замучили Вавилова, я тут опущу. А как там с методами допроса?

Из справки по делу Л.Ф. Цанава. 10.10.1955. Показания Ковалева А.Ф., председателя оргкомитета Президиума Верховного Совета БССР по Минской области, бывшего председателя Совета народных комиссаров БССР: «25 января 1939 года я был арестован органами НКГБ БССР, ордер на мой арест подписал Цанава. Меня посадили в подвал, в одиночку. Сначала я считал, что произошло какое-то недоразумение, поскольку никаких преступлений я не совершал. Меня вызвали на допрос начальник следчасти наркомата Сотиков и следователи Лебедев и Исаев. Начались издевательства. Меня ругали самой отборной матерщиной. Сотиков плюнул мне в лицо. Исаев рвал у меня на голове волосы, требуя дать показания о вражеской деятельности. […] Конкретных обвинений мне не предъявляли, допросы длились целыми ночами, меня допрашивали всю ночь, а днем не давали спать. Я дошел до полного изнурения. Один раз не выпускали меня с допроса девять суток. Когда и при этих издевательствах я не дал им нужных показаний, мне устроили стойку. Возле меня смеялись люди, а я стоял, длилось это около 7 суток. У меня отекли ноги […] Вот в таком виде — опухший, изнуренный — я был приведен в кабинет Цанава. Цанава стал спрашивать: «Почему не признаетесь? Вы, безусловно, враг, у нас есть материалы. Будете давать показания». Я тогда сказал ему: «Гражданин нарком, я честнее вас, я никого не мучил, как делаете это вы». Цанава закричал: «Мы тебя в порошок сотрем», на что я ответил, что я в вашей власти, что вы уже изуродовали меня, и показал ему опухшие ноги. Тогда ввели бывшего наркома просвещения БССР Пивоварова и сделали нечто вроде очной ставки. Сначала я его не узнал, он представлял из себя скелет. Пивоваров показал, что я якобы давал ему указание засорять белорусский словарь русскими словами и что я медленно строил школы. После очной ставки Цанава приказал: «Уведите его и допросите, как полагается». И за меня снова взялись. Мне не давали спать, сажали в подвал, помещали в камеру, где не было нар, а на полу было сыро — с потолка капала вода. От меня требовали показания о вражеской деятельности Захарова — заместителя председателя СНК БССР и Забела — наркома коммунального хозяйства. Я ответил им, что знаю их как честных работников. […] Только 7 апреля 1942 года в Тобольске я был освобожден из тюрьмы. Я был полностью реабилитирован. Меня приняли М.И. Калинин, Горкин, мне возвратили мандат депутата Верховного Совета СССР, вернули партийный билет» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 833-848. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 476. Л. 204-228).

Из заключения генпрокурора СССР Р.А. Руденко по делу Б.В. Родоса. 1956 г. «Заявление бывшего начальника отдела руководящих комсомольских органов ЦК ВЛКСМ И.Н. Белослудцева 20.02.1940: “Родос взял крученую веревку с кольцом на конце и давай хлестать по ногам, ударит и протянет ее по телу […] Я извивался, катался по полу и, наконец, не помню ничего, и, придя в сознание, увидел только одно зверское лицо Родоса. Он облил меня холодной водой, а потом заставил меня сесть на край стула копчиком заднего прохода. Я опять не выдержал этой ужасной тупой боли и свалился без сознания. Через некоторое время, придя в сознание, я попросил Родоса сводить меня в уборную помочиться, а он говорит: «Бери стакан и мочись». Я это сделал и спросил, куда девать стакан. Он схватил его и поднес мне ко рту и давай вливать в рот, а сам кричит: «Пей, говно в человечьей шкуре, или давай показания». Я, будучи вне себя, да что говорить, для меня было все безразлично, а он кричит: «Подпиши, подпиши», и я сказал: “Давай, я все подпишу, мне теперь все равно”».

Из того же заключения — показания следователя В.Г. Иванова о допросе бывшего зама наркома обороны по авиации А.Д. Локтионова, арестованного 19 июля 1941 г.: «Я вызвал по указанию Родоса арестованного Локтионова и привел его на допрос в кабинет начальника следственной части НКВД Влодзимирского. Во время допроса Влодзимирский и Родос требовали от Локтионова показаний об его антисоветской работе. Локтионов не признал себя виновным. Тогда Влодзимирский и Родос приказали Локтионову лечь животом на пол и принялись поочередно на моих глазах избивать Локтионова резиновыми палками, продолжая требовать от него показаний об антисоветской деятельности. Избиение продолжалось длительное время с небольшими перерывами. Локтионов от ударов от боли катался по полу и ревел и кричал, что он ни в чем не виноват. Во время избиения Локтионов лишался сознания и его окачивали водой» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 864-866. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 479. Л. 12-25).

Из записки Р.А. Руденко 2.08.1954: «Свидетель Семенов П.П. показал: “… В 1941 году, когда Влодзимирский занимал кабинет № 742, а я находился в приемной, я был свидетелем избиения Влодзимирским арестованных… Локтионова, Рычагова и других. Избиение носило зверский характер. Арестованные, избиваемые резиновой дубинкой, ревели, стонали и лишались сознания”. Один из наиболее активных сообщников Берия — Влодзимирский на допросе показал: “В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия, как я уже об этом показывал, к Рычагову, может быть к Локтионову… Били арестованных резиновой палкой… Я помню, что один раз сильно побили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение”. Свидетель Болховитин А.А. об обстоятельствах дела по обвинению Рычагова дал следующие показания: “… На допросах, которые проводил я, Рычагов виновным себя во вражеской деятельности не признавал и давал показания об отдельных непартийных своих поступках. Влодзимирский всячески домогался от меня получения от Рычагова показаний с признанием им антисоветской деятельности, хотя убедительных и проверенных данных, изобличающих его, не было. По указанию Влодзимирского в начале июля 1941 г. была проведена очная ставка между Смушкевичем и Рычаговым. До этой очной ставки Влодзимирский прислал ко мне в кабинет начальника первого отдела следчасти НКГБ СССР Зименкова и его заместителя Никитина. Никитин, по указанию Влодзимирского, в порядке „подготовки» Рычагова к очной ставке зверски избил Рычагова. Я помню, что Рычагов тут же заявил Никитину, что он теперь не летчик, т. к. во время этого избиения ему перебили барабанную перепонку уха. После этого привели в мой кабинет Смушкевича и началась очная ставка. Смушкевич, судя по его виду, очевидно, неоднократно избивался. На следствии и на очной ставке давал невнятные показания о принадлежности Рычагова к военному заговору и о его шпионской деятельности. Рычагов же отрицал обвинение в шпионаже”» (Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3-х томах. Том 1. Стр. 164-166. АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 439. Л. 131–133).

А вот что писал сам Родос в прошении о помиловании 26 февраля 1956 г.: «Первый раз я был невольным свидетелем применения к арестованному мер физического воздействия, когда непосредственно в ходе очной ставки между Левиным и Михайловым, лично Ежов начал избивать Михайлова, дурному примеру которого последовали Фриновский и др. руководящие работники наркомата. Тогда же имели место факты незаконных арестов ответственных партийных и советских работников без предварительной санкции прокурора, и лишь значительно позже аресты оформлялись соответствующими постановлениями, которые, однако, своего значения как документы на арест уже не имели. По указаниям своих начальников и я в то время участвовал в составлении (на основании имевшихся к тому времени материалов) некоторых таких постановлений. Несмотря на то что решением ЦК партии от 17 ноября 1938 года было строжайше запрещено, как преступное, какое бы то ни было нарушение социалистической законности, преемник Ежова Берия и заместители последнего Меркулов и Кобулов (спустя непродолжительное время после этого постановления ЦК) стали лично применять к арестованным рукоприкладство и требовали этого же от следственных работников. Каждому арестованному ими человеку Берия, Кобулов и Меркулов представляли признание в проведении вражеской работы. В тех случаях, когда арестованный в предъявленном ему обвинении не признавался и показаний о преступной работе не давал, по исходившим от Берия, Меркулова и Кобулова указаниям следователями к арестованному применялись (в ряде случаев с моим участием) меры физического воздействия. Чаще всего именно в результате этих грубейших нарушений социалистической законности получались от арестованных признательные показания, арестованных затем судили и по их делам выносились (в абсолютном большинстве случаев) обвинительные приговоры» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 866-876. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 479. Л. 26-41).

Возвращаясь к Локтионову и Рычагову: они стали жертвами большого дела авиаторов и артиллеристов, раскрученного прямо перед войной, а законченного тем, что все арестованные были в два приёма расстреляны под Куйбышевом и Саратовом 28 октября 1941 г. и 23 февраля 1942 г. по личному распоряжению Берии без всякого суда и даже без рассмотрения их дел каким-либо органом (но с санкции Сталина, который на расстрельном списке так и написал: «Расстрелять всех поименованных в списке»). Среди казнённых затесалось и несколько гражданских. Всех перечислять не буду, расскажу об одном – директоре Института косметики и гигиены И.Л. Белахове. Его арестовали по распоряжению Берии, который, возглавив НКВД, принялся собирать компромат на членов Политбюро. В данном случае он копал под Молотова, чья жена Полина Жемчужина курировала косметическую промышленность. Но Белахов оказался крепким орешком – на зависть многим.

Из протокола допроса В.Н. Меркулова 1.10.1953: «ВОПРОС. Оглашаю вам показания Белахова от 4 апреля 1941 года: «С первого же дня ареста меня нещадно избивали по 3-4 раза в день и даже в выходные дни. Избивали резиновыми палками, стальными пружинами и линейками, били по половым частям. Я терял сознание. Прижигали меня горячими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били. Потом перевязывали в амбулатории, бросали в карцер и на следующий день снова избивали. Дело дошло до того, что я мочился кровью, перешибли позвоночник, и я стал терять зрение, и появились галлюцинации... Избиение происходило в наркомате, в комнате 552-а, избивали Визель, Зубов и еще одно лицо, потом Иванов (комната 324) и гражданин] Подольский». […] Вам оглашаются показания Кобулова Б.3. от 4 августа 1953 года: “Я нанес Белахову несколько ударов по указанию Берия в его кабинете... Дело Белахова расследовалось с грубыми нарушениями законов […]” Вам приводится выписка из собственноручных показаний Белахова от 4 апреля 1941 года: “28.Х — гражданин Подольский составил протокол. Протокол является гнусной клеветой (в первой трети своей). Это — нелепая омерзительная фантазия, клевета, составленная им. На мой протест он мне сказал: не будьте глупцом, надо же что-нибудь дать, не напрасно же вас здесь держали. Когда я не хотел подписать, я был так избит, что совершенно потерял всякое присутствие духа, причем опять последовала угроза пытать и снова отвезли в Сухановскую тюрьму. Совершенно истерзанный, истощенный, я подписал этот протокол, но заявил, что я откажусь при первом удобном случае. На следующий день меня вызвал заместитель наркома гражданин Меркулов. Он беседовал со мной два дня подряд. Я ему рассказал все чистосердечно. Рассказал ему обо всех избиениях и рассказал, что я никогда не был ни в каких организациях, и рассказал, почему подписаны были и заявление, и протокол, составленные гражданином] Подольским” [...] Почему же и в этом случае, когда вы хорошо помнили о грубых нарушениях законности по делу Белахова — от самого Белахова, который был у вас за шесть месяцев до этого и рассказывал о чудовищных издевательствах, которым он подвергался, — вы не приняли никаких мер по делу Белахова? ОТВЕТ: Очевидно, меня что-то сковывало в моих действиях по этому делу. Полагаю, были какие-то специальные указания Берия по этому делу, подкрепленные объяснениями, но вспомнить их я не могу. ВОПРОС: Вам предъявляется жалоба арестованного Белахова от 17 мая 1941 года, в которой он писал: “Я не виновен, и я умоляю вас спасти меня. Я умоляю вас обратить внимание на незаконность и преступность некоторых лиц, которые вели следствие... В процессе следствия меня избивали, пытали, принуждая подписывать несуществующие факты. Я не могу вам передать всю тяжесть перенесенных мною мук и страданий” […] Вам оглашаются показания Белахова от 4.IV.1941 г., из которых устанавливается вымогательство клеветнических показаний на Жемчужину: “Мне говорили, чтобы я только написал маленькое заявление на имя наркома, что я в этом признаю себя виновным, а факты мне сами подскажут. На такую подлость я идти не мог. Тогда меня отвезли в Сухановскую тюрьму и избили до полусмерти. В бессознательном состоянии на носилках отправили в камеру... 24.VIII и 29.VIII были две очные ставки, касающиеся... Жемчужиной. На очных ставках я заявил, что это клевета. Я хотел изобличить этих клеветников, но мне не дали возможности, хотя я имел и мог сообщить очень ценные сведения для следствия, безусловно, правдивые. После очных ставок, спустя несколько дней, мне от имени руководства гр[аждане] Райхман, Подольский и Визель сказали: «Гражданин] Белахов, успокойтесь. Вас никто не винит, в отношении вас следствие допустило ошибку. Вас напрасно били. Расскажите откровенно, что вы знаете о доме Каннель и о Жемчужиной”» [...] Вам зачитываются показания Визель: “По этому же групповому делу был арестован один гражданин, работник парфюмерной промышленности по фамилии Белахов. На допросе у Берия от арестованного требовали компрометирующих показаний на члена семьи одного из руководителей партии и правительства. Арестованный отказывался давать такие показания, указывая, что от него требуют лживых показаний. Тогда Берия в присутствии меня, Кобулова и Зубова приказал арестованному лечь на пол, спустив брюки, и кивнул головой Кобулову. Кобулов при нас избил арестованного резиновой палкой, которую он держал в руках во время допроса” […] из приведенных вам показаний Кобулова и Визель видно, что именно Берия вымогал от Белахова показания клеветнического порядка и давал указание о избиении Белахова. Это вам и рассказал Белахов 29 октября 1939 г. Почему же вы обратились только к Берия и ограничились его разъяснениями? ОТВЕТ: Я уже сказал, что авторитет Берия на нас давил. Он, очевидно, дал мне такие разъяснения, которыми я вынужден был удовлетвориться, хотя в душе вряд ли мог считать показания Белахова, данные им 28 октября, правдоподобными. […] ВОПРОС: Вам известно, что расстрел Белахова, как и ряда других арестованных, был произведен по письменному указанию Берия? ОТВЕТ: Нет, неизвестно». (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 389-396. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 469. Л. 78-90).

Берия, кстати, изобрёл такую вещь как похищение и убийство советских граждан (при Ежове иногда убивали, но без похищения, как, например, шефа внешней разведки А.А. Слуцкого, которого отравил Заковский прямо в кабинете Фриновского). Берия же создал для этого особую группу во главе с Судоплатовым. В этом признался на допросе и он сам, и его подручные. Вот, к примеру, бывший министр госбезопасности Грузии Ш.О. Церетели 2.09.1953 рассказывает о похищении жены маршала Г.И. Кулика (убитой через месяц в тюрьме) и о ликвидации бывшего полпреда в Китае И.Т. Бовкун-Луганца и его жены (чьих имён он даже не может вспомнить): «ВОПРОС: На допросе 24 августа вы показали, что в 1941 году отказались участвовать в так называемой особой группе, создаваемой Берия и Судоплатовым для похищения и избиения советских граждан. Это соответствует действительности? […] ОТВЕТ. […] В похищениях советских граждан я не участвовал. Были факты, когда я вместе с другими работниками отдела участвовал в так называемых негласных изъятиях отдельных лиц с последующей доставкой их в НКВД, но делалось это только по указанию руководства […] Сейчас я не могу вспомнить, в каком году это было, кажется, в 1939 или 1940, но помню, что в летнюю пору. Я был вызван в кабинет Кобулова Богдана, где, когда я пришел, увидел кроме Кобулова Влодзимирского и еще одного сотрудника. Кобулов тогда объявил нам, что у нас есть двое арестованных, которых нужно ликвидировать необычным путем. Мотивировал он это какими-то оперативными соображениями. Тогда же он объявил, что нам троим поручается выполнение этого задания и что мы должны это сделать прямо в вагоне, в котором будут ехать эти люди из Москвы в Тбилиси, на территории Грузии. Кобулов говорил также, что затем нужно сделать так, чтобы народ знал, что эти люди погибли при автомобильной катастрофе при следовании на курорт Цхалтубо и что для этого нужно столкнуть автомашину в овраг. Кобулов сообщил нам, что по этому вопросу даны соответствующие указания Рапава А.Н., работавшему тогда наркомом внутренних дел Груз[инской] ССР. От Кобулова сразу же все мы пошли в кабинет Берия. Берия нового ничего не сказал, повторив в основном то же, что сказал нам Кобулов. Не помню, или у Кобулова, или у Берия я просил разрешения ликвидировать этих лиц с применением огнестрельного оружия, но мне этого не разрешили и заявили, что нужно ликвидировать тихо, без шума. Старшим в этом деле был Влодзимирский. Я помню, что вагон был необычным, в вагоне был даже салон, всего нас в вагоне было пять человек — нас трое и мужчина с женщиной, последние ехали в разных купе. Не доезжая г. Кутаиси, мы ликвидировали этих лиц. Влодзимирский молотком убил женщину, а я молотком ударил по голове мужчину, которого затем третий наш сотрудник придушил. Этот же сотрудник сложил затем тела в мешки и переложили на автомашину. Рапава же в соответствии с полученным заданием организовал автомобильную «катастрофу». […] Я вспомнил, что вместе с Влодзимирским и Гульст В. я участвовал в тайном изъятии жены бывшего маршала Советского Союза Кулика, выполнено это было по указанию Берия. Возглавлял эту операцию Влодзимирский, и он же затем доставлял эту женщину по назначению» (Политбюро и дело Берия. Сборник документов — М.:, 2012. С. 330-332. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 467. Л. 187-190).

Та же группа убила бывшего наркома просвещения Украины А.Я. Шумского и униатского епископа Теодора Ромжу, а вот смерть С. Михоэлса подстроили уже люди Абакумова (который сам потом сел и хлебнул всех прелестей сталинских застенков).

Ничего из этого в «Архипелаге Гулаге» нет (разве что встречается апокрифическая фраза одного из расстрелянных в 1942 г. по делу авиаторов и артиллеристов лётчика Птухина: «Если бы я знал — я бы сперва по Отцу Родному отбомбился, а потом бы сел»)!

Теперь, я надеюсь, понятней стал вот этот отрывок из «Града обреченного» братьев Стругацких: « – Слушай-ка, – сказал Андрей. – Зачем это ты развел тут оперетту? Гиммлер, гестапо… Что это за новости в следственной практике?

– Оперетту? – Фриц вздернул правую бровь. – Это, дружище, действует, как выстрел! – Он захлопнул раскрытое дело и вылез из-за стола. – Я удивляюсь, почему ты до этого не допер. Уверяю тебя, если бы ты сказал ему, что работал в че-ка или в гэ-пэ-у, да еще пощелкал бы у него перед носом туалетными ножницами, он бы тут тебе сапоги целовал…».

Если вы думаете, что смертный приговор – это конец страданий арестованного, то нет. Вот как описывает жизнь смертников Солженицын: «[…] какой фантаст мог бы вообразить, например, смертные камеры 37–го года? Он плёл бы обязательно свой психологический шнурочек: как ждут? как прислушиваются?.. Кто ж бы мог предвидеть и описать нам такие неожиданные ощущения смертников:

1. Смертники страдают от холода. Спать приходится на цементном полу, под окном это минус три градуса (Страхович). Пока расстрел, тут замёрзнешь.

2. Смертники страдают от тесноты, и духоты. В одиночную камеру втиснуто семь (меньше и не бывает), десять, пятнадцать или двадцать восемь смертников (Страхович, Ленинград, 1942). И так сдавлены они недели и месяцы.

Так что там кошмар твоих семи повешенных [отсылка к «Рассказу о семи повешенных» Л. Андреева]! Уже не о казни думают люди, не расстрела боятся, а — как вот сейчас ноги вытянуть? как повернуться? как воздуха глотнуть?

В 1937 году, когда в ивановских тюрьмах — Внутренней, № 1, № 2 и КПЗ, сидело одновременно до 40 тысяч человек, хотя рассчитаны они были вряд ли на 3–4 тысячи, — в тюрьме № 2 смешали: следственных, осуждённых к лагерю, смертников, помилованных смертников и ещё воров — и все они несколько дней в большой камере стояли вплотную в такой тесноте, что невозможно было поднять или опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать колено. Это было зимой, и, чтобы не задохнуться, — заключённые выдавили стёкла в окнах. (В этой камере ожидал своей смерти уже приговорённый к ней седой как лунь член РСДРП с 1898 Алалыкин, покинувший партию большевиков в 1917 после апрельских тезисов.)

3. Смертники страдают от голода. Они ждут после смертного приговора так долго, что главным их ощущением становится не страх расстрела, а муки голода: где бы поесть? Александр Бабич в 1941 в Красноярской тюрьме пробыл в смертной камере 75 суток! Он уже вполне покорился и ждал расстрела как единственно возможного конца своей нескладной жизни. Но он опух с голода, — и тут ему заменили расстрел десятью годами, и с этого он начал свои лагеря. —А какой вообще рекорд пребывания в смертной камере? Кто знает рекорд?.. Всеволод Петрович Голицын, староста (!) смертной камеры, просидел в ней 140 суток (1938) — но рекорд ли это? Слава нашей науки академик Н.И. Вавилов прождал расстрела несколько месяцев, да как бы и не год; в состоянии смертника был эвакуирован в Саратовскую тюрьму, там сидел в подвальной камере без окна, и когда летом 1942, помилованный, был переведен в общую камеру, то ходить не мог, его на прогулку выносили на руках.

4. Смертники страдают без медицинской помощи. Охрименко за долгое сидение в смертной камере (1938) сильно заболел. Его не только не взяли в больницу, но и врач долго не шла. Когда же пришла, то не вошла в камеру, а через решётчатую дверь, не осматривая и ни о чём не спрашивая, протянула порошки. А у Страховича началась водянка ног, он объяснил это надзирателю —и прислали… зубного врача.

Когда же врач и вмешивается, то должен ли он лечить смертника, то есть продлить ему ожидание смерти? Или гуманность врача в том, чтобы настоять на скорейшем расстреле? Вот опять сценка от Страховича: входит врач и, разговаривая с дежурным, тычет пальцем в смертников: «покойник!., покойник!., покойник!..» (Это он выделяет для дежурного дистрофиков, настаивая, что нельзя же так изводить людей, что пора же расстреливать!) […] Так посмотрел начальник внутрянки Большого Дома Соколов и на Страховича, который в конце концов соскучился в камере смертников и стал просить бумагу и карандаш для научных занятий. Сперва он писал тетрадку «О взаимодействии жидкости с твёрдым телом, движущимся в ней», «Расчёт баллист, рессор и амортизаторов», потом «Основы теории устойчивости», его уже отделили в отдельную «научную» камеру, кормили получше, тут стали поступать заказы с Ленинградского фронта, он разрабатывал им «объёмную стрельбу по самолётам» — и кончилось тем, что Жданов заменил ему смертную казнь 15–ю годами (но просто медленно шла почта с Большой Земли: вскоре пришла обычная помиловка из Москвы, и она была пощедрее ждановской: всего только десятка). […] А Наталию Постоеву, доцента–математика, в смертной камере решил эксплуатнуть для своих личных целей следователь Кружков (да–да, тот самый, ворюга): дело в том, что он был — студент–заочник! И вот он вызывал Постоеву из смертной камеры — и давал решать задачи по теории функций комплексного переменного в своих (а скорей всего даже и не своих) контрольных работах. Так что понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..»

Ольга Берггольц провела в застенках НКВД – беременная – 171 день, и это навсегда перевернуло её жизнь. А что сказать про тех, для кого садистское следствие было только началом хождений по мукам?

Здесь уже дадим слово одному из свидетелей «Архипелага Гулаг», Д.П. Витковскому, который рисует такую картину работ на Беломорканале: «После конца рабочего дня на трассе остаются трупы. Снег запорашивает их лица. Кто–то скорчился под опрокинутой тачкой, спрятал руки в рукава и так замёрз. Кто–то застыл с головой, вобранной в колени. Там замёрзли двое, прислонясь друг к другу спинами. Это — крестьянские ребята, лучшие работники, каких только можно представить. Их посылают на канал сразу десятками тысяч, да стараются, чтоб на один лагпункт никто не попал со своим батькой, разлучают. И сразу дают им такую норму на гальках и валунах, которую и летом не выполнишь. Никто не может их научить, предупредить, они по–деревенски отдают все силы, быстро слабеют— и вот замерзают, обнявшись по двое. Ночью едут сани и собирают их. Возчики бросают трупы на сани с деревянным стуком».

Цитированный уже Туманов так описывал свои колымские будни: «Ночью прожектора шарят по баракам, по вышкам, по ограде из колючей проволоки. Очевидных дистрофиков вывозят в особые инвалидные городки. Они вблизи массовых захоронений — в общих траншеях, опоясавших пологие склоны сопок. Это те же освенцимы, майданеки, дахау, только беднее оборудованием. Осужденных уничтожают примитивным и дешевым способом — голодом, работой, болезнями […] Через много лет в мои руки попадет книга о С.П. Королеве, и мне будет очень неприятно читать, будто он всю жизнь верил в Сталина и только XX съезд открыл ему глаза. Я в это совсем не верю. Королев сидел в лагере Мальдяк, созданном в 1937 году, где в небольшой долине было шесть лагерных зон по две тысячи заключенных в каждой. Он ведь не дурак был. От лагерных старожилов, осужденных в 30-е годы, я не раз слышал то, что сам наблюдал позднее, в конце 40-х и начале 50-х: всякий, кто в лагере начинал говорить о Сталине хорошо, вызывал насмешку и подозрение. На него смотрели как на полудурка или могли ботинком дать по роже.

Партийцы-революционеры еще спорили о Ленине, о судьбе большевизма в России, но ни в какой лагерной среде я не встречал человека, который был бы убежден в абсолютной сталинской невиновности или в полной его неосведомленности о том, что происходит в стране. Поэтому совершенно непонятно, когда пишут, будто Королев всегда доверял Сталину. Как можно было верить власти, ни за что сломавшей твою жизнь, к тому же находясь на Колыме, в окружении сплошных лагерей, где смерть многих тысяч людей была такой же будничной картиной, как сорванные осенним ветром с веток пожухлые листья. Всякий, кто утверждает, будто он в тех обстоятельствах верил Сталину, — или лукавит, или идиот». (Туманов В.И. Всё потерять – и вновь начать с мечты…).

А у самого Солженицына его первый лагерный опыт (под Москвой, в Воскресенске) выглядел так: «Матрасов в этом лагере не выдают, мешков для набивки — тоже. Слово «бельё» неведомо туземцам новоиерусалимского острова: здесь не бывает постельного, не выдают и не стирают нательного, разве что на себе привезёшь и озаботишься. И слова «подушка» не знает завхоз этого лагеря, подушки бывают только свои и только у баб и у блатных. Вечером, ложась на голый щит, можешь разуться, но учти— ботинки твои сопрут. Лучше спи в обуви. И одежёнки не раскидывай: сопрут и её. Уходя утром на работу, ты ничего не должен оставить в бараке: чем побрезгуют воры, то отберут надзиратели: не положено! Утром вы уходите на работу, как снимаются кочевники со стоянки, даже чище: вы не оставляете ни золы костров, ни обглоданных костей животных, комната пуста, хоть шаром покати, хоть заселяй её днём другими. И ничем не отличен твой спальный щит от щитов твоих соседей. Они голы, засалены, отлощены боками.

Но и на работу ты ничего не унесёшь с собой. Свой скарб утром собери, стань в очередь в каптёрку личных вещей и спрячь в чемодан, в мешок. Вернёшься с работы— стань в очередь в каптёрку и возьми, что по предвидению твоему тебе понадобится на ночлеге. Не ошибись, второй раз до каптёрки не добьёшься.

И так — десять лет. Держи голову бодро! […] Норма была известная: за смену одному накопать, нагрузить и откатить до лебёдки шесть вагонеток (шесть кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В сухую погоду мы вдвоём успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек–бусенец. Сутки, и двое, и трое, без ветра, он шёл не усиливаясь и не переставая. Он не был проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. «На трассе дождя не бывает!» — знаменитый лозунг ГУЛАГа. Но в Новом Иерусалиме нам что–то не дают и телогреек, и под этим нудным дождичком на рыжем карьере мы барахтаемся и мажемся в своих старых фронтовых шинелях, впитавших в себя к третьему дню уже по ведру воды. И обуви нам лагерь не даёт, и мы раскисляем в жидкой глине свои последние фронтовые сапоги. [...] Нагружаем, сколько можем. Штрафной паёк — так и штрафной, пёс вас задери! Скрадываем день и плетёмся в лагерь. Но ничто радостное не ждёт нас там: трижды в день всё тот же чёрный несолёный навар из крапивных листьев, да однажды— черпачок кашицы, треть литра. А хлеба уже срезали, и дают утром 450, а днём и вечером ни крошки. И ещё под дождём нас строят на проверку. И опять мы спим на голых нарах во всём мокром, вымазанные в глине, и зябнем, потому что в бараках не топят.

И на следующий день всё сеет и сеет тот же маленький дождь. Карьер размок, и мы вовсе в нём увязаем. Сколько ни возьми на лопату и как ни колоти о борт вагонетки — глина от неё не отстаёт. Приходится всякий раз дотягиваться и рукой счищать глину с лопаты в вагонетку. Тогда мы догадываемся, что делаем лишнюю работу. Мы отбрасываем лопаты и начинаем просто руками собирать чавкающую глину из–под ног и забрасывать её в вагонетку. [...] Собираются светло–рыжие лужи всюду на глине и в вагонетке у нас. Изрыжели голенища наших сапог, во многих рыжих пятнах наши шинели. Руки окоченели от холодной глины, уже и ими мы ничего не можем забросить в вагонетку. Тогда мы оставляем это бесполезное занятие, взлезаем повыше на травку, садимся там, нагибаем головы, натягиваем на затылки воротники шинелей. Со стороны — два рыжеватых камня на поле. [...] Мы берём лопаты, чтоб их не стащили, — они записаны за нами, и, волоча их как тачки тяжёлые за собой, идём в обход матронинского завода— под навес, где вокруг гофманских печей, обжигающих кирпич, вьются пустынные галереи. Здесь сквозит, холодно, но сухо. Мы утыкаемся в пыль под кирпичный свод, сидим.

Недалеко от нас свалена большая куча угля. Двое зэков копаются в ней, оживлённо ищут что–то. Когда находят— пробуют на зуб, кладут в мешок. Потом садятся и едят по такому серо–чёрному куску.

— Что это вы едите, ребята?

— Это — морская глина. Врач — не запрещает. Она без пользы и без вреда. А килограмм в день к пайке поджуёшь — и вроде нарубался. Ищите, тут среди угля много… […] И в жилой зоне темно — только адским красноватым огнём горит из–под плиты «индивидуальной варки». И в столовой — две керосиновые лампы около раздачи, ни лозунга не перечесть, ни увидеть в миске двойной порции крапивной баланды, хлещешь её губами на ощупь.

И завтра так будет, и каждый день: шесть вагонеток рыжей глины— три черпака чёрной баланды. Кажется, мы слабели и в тюрьме, но здесь — гораздо быстрей. В голове уже как будто подзванивает. Подходит та приятная слабость, когда уступить легче, чем биться.

А в бараках— и вовсе тьма. Мы лежим во всём мокром на всём голом, и кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.

Раскрытые глаза — к чёрному потолку, к чёрному небу.

Господи, Господи! Под снарядами и под бомбами я просил Тебя сохранить мне жизнь. А теперь прошу Тебя — пошли мне смерть…»

Солженицыну где-то даже повезло. Он свой первый срок получил в 1945 г., когда до конца сталинизма оставалось 8 лет. А как с теми, кто сел раньше? Те в большинстве почти не вылезали из лагерей и тюрем, получая второй срок, третий (некоторые – до пяти). Повторный арест отсидевших – не исключение, а правило сталинского режима. Однажды посаженных политзаключённых старались не выпускать надолго. За что, вы спросите, давали им новые сроки? А просто как социально-опасному элементу, без всякого преступления, на всякий случай. Мало кто сейчас осознаёт это: при Сталине сплошь и рядом сажали за происхождение (социальное или национальное), ну или просто за неподходящие знакомства и работу не в том месте (так репрессировали сотрудников Ракетного НИИ, вроде Королёва и Глушко, поскольку НИИ работало под патронатом Тухачевского). Солженицын даёт точный список таких оснований для «административного» (не уголовного!) ареста:

«—АСА — Антисоветская Агитация; —НПГГ — Нелегальный Переход Государственной Границы;

—КРД — Контрреволюционная Деятельность;

—КРТД — Контрреволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка «т» очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере);

—ПШ — Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение, передавался в Трибунал);

—СВПШ — Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже;

—КРМ — Контрреволюционное Мышление;

—ВАС — Вынашивание Антисоветских настроений;

—СОЭ — Социально–Опасный Элемент;

—СВЭ — Социально–Вредный Элемент;

—ПД — Преступная Деятельность (её охотно давали бывшим лагерникам, если ни к чему больше придраться было нельзя);

и, наконец, очень ёмкая

—ЧС — Член Семьи (осуждённого по одной из предыдущих литер).

Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а, подобно статьям Кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями.

И ещё оговоримся: ОСО [Особое совещание] вовсе не претендовало дать человеку приговор — оно не давало приговора! — оно накладывало административное взыскание, вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу!

Но хотя взыскание не претендовало стать судебным приговором, оно могло быть до двадцати пяти лет, до расстрела и включать в себя:

— лишение званий и наград;

— конфискацию всего имущества;

— закрытое тюремное заключение;

— лишение права переписки, —

и человек исчезал с лица земли ещё надёжнее, чем по примитивному судебному приговору.

Ещё важным преимуществом ОСО было то, что его постановления нельзя было обжаловать — некуда было жаловаться: не было никакой инстанции ни выше его, ни ниже его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и Сатане».

Кстати, о членах семьи. ЧСИР распространялся не на всех. Всё зависело от статуса семьи. У мелких сошек родню могли и не тронуть (но нормальная жизнь для них всё равно заканчивалась, что Солженицын показывает на многих примерах). Если же семья статусная, то выдёргивали, так сказать, весь пучок, вплоть до дальних родственников: у Орджоникидзе, который даже не успел стать жертвой репрессий, а просто умер накануне пленума, где его разнёс Сталин, расстрелян родной брат с женой, племянник, два двоюродных брата и троюродный брат, муж двоюродной сестры с двумя сыновьями и братом, отправлены в лагеря брат, двоюродный брат и двоюродная сестра, а ещё один родной брат посажен в тюрьму, где и просидел до смерти Сталина. У композитора П. Марселя схвачены мать, брат и три сестры. У Ягоды расстреляны две сестры, жена с её отцом и братом, а тёща (сестра самого Якова Свердлова!) отправлена в Гулаг, куда потом выслали и сына Ягоды, проведшего всё детство в детдоме. У Ежова расстреляны брат, два племянника и шурин, а ещё один племянник попал в лагерь. У Тухачевского расстреляны жена, два брата, мужья двух сестёр, а четыре сестры отправлены с детьми в лагеря и ссылки, как и жёны расстрелянных братьев. У Фриновского расстреляли жену и несовершеннолетнего сына. И так далее. Был даже день – 26 августа 1938 г. – когда на Бутовском полигоне в один присест расстреляли больше десятка жён высокопоставленных «врагов народа» — Агранова, Заковского, Артузова, Гая, Егорова, Косиора, Чубаря, Эйхе, Дыбенко, Скрыпника, Постышева и др.

Что чувствовали люди, выжившие в лагерях и обретшие долгожданную свободу? Как ни странно, далеко не всегда радость. Во-первых, часто их никто не ждал на воле. Во-вторых, психика их страдала от ПТСР не хуже, чем у прошедших войну. Опять же дадим слово свидетелям «Архипелага Гулаг»: «И.Г. Писарев, кончающий долгий срок, пишет (1963 год): «Становится тяжело особенно потому, что выйдешь отсюда неизлечимым нервным уродом, с непоправимо разрушенным здоровьем от недоедания и повсечасного подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до суда называл и лошадь на «вы», то теперь на нём и пробу негде ставить. Если на человека семь лет говорить «свинья» — он и захрюкает… Только первый год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям, и всё. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем преступника».

Вот другое письмо: «Больно и страшно, ничего не видя и ничего не сделав в жизни, уйти из неё, и никому нет дела до тебя, кроме, наверно, матери, которая не устаёт ждать всю жизнь».

А вот поразмышлявший немало Александр Кузьмич К. (пишет в 1963 году):

«Заменили мне расстрел 20–ю годами каторги, но, честное слово, не считаю это благодеянием… Я испытал на своих коже и костях те «ошибки», которые теперь так принято именовать, — они ничуть не легче Майданека и Освенцима. Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя? закон от беззакония? палача от патриота? — если он идёт вверх, из лейтенанта стал подполковником? Как мне, выходя после 18 лет сидки, разобраться во всём хитросплетении? Завидую вам, людям образованным, с умом гибким, кому не приходится долго ломать голову, как поступить или приспособиться, чего, впрочем, и не хочется».

А как вам вот такой бытовой очерк о жизни ссыльнопоселенцев? «Перевезенный в Кок–Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай — без окон и полный навоза; отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность зоотехника райсельхозотдела. Он пытался честно служить — и сразу же стал противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное начальство забирало себе коров–первотёлок, заменяя их тёлками, — и требовали от Митровича записывать двухлеток как четырёхлеток. Начав пристальный учёт, обнаружил Митрович целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не принадлежащие им. Оказывается, эти стада лично принадлежали первому секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и начальнику милиции. (Так ловко вошёл Казахстан в социализм.) «Ты их не записывай!»— велели ему. А он записал. С диковинной в зэке–ссыльном жаждой советской законности он ещё осмелился протестовать, что председатель исполкома забрал себе из колхоза серую смушку, — и был уволен (и это — только начало их войны). […] преподаватель биологии и химии Георгий Степанович Митрович, отбывший на Колыме десятку по КРТД, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок–Тереке. Уволенный из райзо, но принятый в школу, он перенёс свои усилия сюда. Да в Кок–Тереке на каждом шагу было беззаконие, осложнённое невежеством, дикарским самодовольством и благодушной связью родов. Беззаконие это было вязко, глухо, непробиваемо, — но Митрович самоотверженно и бескорыстно бился с ним (правда, с Лениным на устах), разоблачал на педсоветах, на районных учительских совещаниях, проваливал на экзаменах незнающих чиновных экстерников и выпускников «за барана», писал жалобы в область, в Алма–Ату и телеграммы на имя Хрущёва (в его защиту собиралось по 70 родительских подписей, а сдавали такую телеграмму в другом районе, у нас бы её не выпустили). Он требовал проверок, инспекторов, приезжали и обращались против него же, он снова писал, его разбирали на специальных педсоветах, обвиняли и в антисоветской пропаганде детям (волосок до ареста!), и, так же серьёзно, — в грубом обращении с козами, глодающими пионерские посадки, его исключали, восстанавливали, он добивался компенсации за вынужденный прогул, его переводили в другую школу, он не ехал, снова исключали, — он славно бился! И если б ещё к нему присоединился я, — здорово бы мы их потрепали. Однако я — нисколько ему не помогал. Я хранил молчание. Уклонялся от решающих голосований (чтоб не быть и против него), ускользал куда–нибудь на кружок, на консультацию. Этим самым партийным экстерникам я не мешал получать тройки: сами власть— пусть обманывают свою же власть. Я таил свою задачу: я писал и писал. Я берёг себя для другой борьбы, позднейшей. Но вопрос стоит шире: права ли? нужна ли была борьба Митровича? Весь бой его был заведомо безнадёжен, это тесто нельзя было промесить. И даже если бы он полностью победил, — это не могло бы исправить строя, всей системы. Только размытое светлое пятнышко чуть померцало бы на ограниченном месте— и затянуло бы его серым. Вся его возможная победа не уравновешивала того нового ареста, который мог быть ему расплатой (только хрущёвское время и спасло Митровича от ареста). Безнадёжен был его бой, однако человечно — возмущение несправедливостью, хоть и до собственной гибели! Борьба его была упёрта в поражение — а бесполезной её никак не назовёшь. Если б не так благоразумны были мы все, если б не ныли друг другу: «не поможет, бесполезно!», — совсем бы другая была наша страна! А Митрович не был гражданин — он был ссыльный, но блеска его очков боялись районные власти. […] Однажды выбрал Кок–Терек народного судью, казаха, — единогласно разумеется. Как обычно, поздравляли друг друга с праздником. Но через несколько месяцев на этого судью пришло уголовное дело из того района, где он судействовал прежде (тоже выбранный единогласно). Выяснилось, что и у нас он успел уже достаточно нахапать от частных взяткодателей. Увы, пришлось его снять и назначить в Кок–Тереке новые частичные выборы. Кандидат был опять— приезжий, никому не известный казах. И в воскресенье все оделись в лучшие костюмы, проголосовали единогласно с утра, и опять на улицах те же счастливые лица без искорки юмора поздравляли друг друга… с праздником. В каторжном лагере мы надо всем балаганом хоть смеялись открыто, а в ссылке особенно и не поделишься: жизнь у людей — как у вольных, и первое взято от воли самое худшее — скрытность. [...] Показательно, что группа западных украинцев, жившая у нас (административно–ссыльные после пятилетних лагерных сроков) и тяжело работавшая на саманном строительстве в местной стройконторе, находила свою жизнь на здешней глинистой, сгорающей при редких поливах, но зато бесколхозной земле настолько привольнее колхозной жизни на любимой цветущей Украине, что, когда вышло им освобождение, — все они остались тут навсегда. […] Л. Копелев вернулся в 1955 году в Москву и обнаружил: «Трудно с благополучными людьми. Встречаюсь только с теми из бывших друзей, кто хоть как–то неблагополучен». Да ведь по–человечески только те и интересны, кто отказались лепить карьеру. А кто лепит— скучны ужасно».

Закончу отзыв обширным фрагментом, который показывает, что «Архипелаг Гулаг» — это ещё и первоклассная историческая публицистика: «Просмотрим хотя бы хорошо известную всем биографию Ленина. Весной 1887 года его родной брат казнён за покушение на Александра III. При этом, кстати, в ходе судебного следствия установлено, что Анна Ульянова получила из Вильны шифрованную телеграмму: «сестра опасно больна», и значило это: «везут оружие». Анна не удивилась, хотя никакой сестры у неё в Вильне не было, а почему–то передала эту телеграмму Александру. Ясно, что она — соучастница, у нас ей была бы обеспечена десятка. Но Анна — даже не привлечена к ответственности! По тому же делу установлено, что другая Анна (Сердюкова), екатеринодарская учительница, прямо знала о готовящемся покушении на царя и молчала. Что б ей у нас? Расстрел. А ей дали? два года…Как и брат Каракозова— брат цареубийцы. И что ж? В том же году осенью Владимир Ульянов поступает в Казанский императорский университет, да ещё — на юридическое отделение. Это — неудивительно?

Правда, в том же учебном году Владимира Ульянова исключают из университета. Но исключают — за организацию противоправительственной студенческой сходки. Значит, младший брат цареубийцы подбивает студентов к неповиновению? Что бы он получил у нас? Да безусловно расстрел (а остальным по двадцать пять и по десять)! А его — исключают из университета. Какая жестокость! Да ещё и ссылают… на Сахалин? Нет, в семейное поместье Кокушкино, куда он на лето всё равно едет. Он хочет работать, — ему дают возможность… валить лес в тайге? Нет, заниматься юридической практикой в Самаре, при этом участвовать в нелегальных кружках (и бороться против общественной помощи голодающим 1891 года). После этого — сдать экстерном за Петербургский университет. (А как же с анкетами? Куда же смотрит спецчасть?)

И вот через несколько лет этот самый молодой революционер арестован на том, что создал в столице «Союз борьбы за освобождение» — не меньше! неоднократно держал к рабочим «возмутительные» речи, писал листовки. Его пытали, морили? Нет, ему создали режим, содействующий умственной работе. В петербургской следственной тюрьме, где он просидел год и куда передавали ему десятки нужных книг, он написал большую часть «Развития капитализма в России», а кроме того, пересылал — легально, через прокуратуру! — «Экономические этюды» в марксистский журнал «Новое слово». В тюрьме он получал платный обед по заказанной диете, молоко, минеральную воду из аптеки, три раза в неделю домашние передачи. (Как и Троцкий в Петропавловке мог переносить на бумагу первый проект теории перманентной революции.)

Но потом–то его расстреляли по приговору Тройки? Нет, даже тюрьмы не дали, сослали. В Якутию, на всю жизнь?? Нет, в благодатный Минусинский край, и на три года. Его везут туда в наручниках, в вагон–заке? О нет! Он едет как вольный, он три дня беспрепятственно ходит ещё по Петербургу, потом и по Москве, ему же надо оставить конспиративные инструкции, установить связи, провести совещание остающихся революционеров. Ему разрешено и в ссылку ехать за собственный счёт, это значит: вместе с вольными пассажирами, — ни одного этапа, ни одной пересыльной тюрьмы по пути в Сибирь (ни на обратной, конечно, дороге) Ленин не изведал никогда. Потом в Красноярске ему ещё надо поработать в библиотеке два месяца, чтобы закончить «Развитие капитализма», и книга эта, написанная ссыльным, появляется в печати безо всякого затруднения со стороны цензуры (ну–ка, возьмите на нашу мерку)! Но на какие же средства он живёт в далёком селе, ведь он не найдёт себе работы? А он попросил казённое содержание, ему платят выше потребностей (хотя и мать его достаточно состоятельна и шлёт ему всё заказанное). Нельзя было создать условий лучших, чем Ленину в его единственной ссылке. При исключительной дешевизне здоровая пища, изобилие мяса (баран на неделю), молока, овощей, неограниченное удовольствие охоты (недоволен своей собакой, ему всерьёз собираются прислать собаку из Петербурга, кусают на охоте комары — заказывает лайковые перчатки), излечился от желудочных и других болезней своей юности, быстро располнел. Никаких обязанностей, службы, повинностей, да даже жена и тёща его не напрягались: за 2 рубля с полтиной в месяц 15–летняя крестьянская девочка выполняла в их семье всю чёрную работу. Ленин не нуждался ни в каком литературном заработке, отказывался от петербургских предложений взять платную литературную работу— печатал и писал только то, что могло ему создать литературное имя.

Он отбыл ссылку (мог бы и «убежать» без затруднения, из осмотрительности не стал). Ему автоматически продлили? сделали вечную? Зачем же, это было бы противозаконно. Ему разрешено жить во Пскове, только ехать в столицу нельзя. Но он едет в Ригу, Смоленск. За ним не следят. Тогда со своим другом (Мартовым) он везёт корзину нелегальной литературы в столицу— и везёт прямо через Царское Село, где особенно сильный контроль (это они с Мартовым перемудрили). В Петербурге его берут. Правда, корзины при нём уже нет, есть непроявленное химическое письмо Плеханову, где весь план создания «Искры», — но такими хлопотами жандармы себя не утруждают; три недели арестованный— в камере, а письмо — в их руках, и остаётся непроявленным.

И как же кончается вся эта самовольная отлучка из Пскова? Двадцатью годами каторги, как у нас? Нет, этими тремя неделями ареста. После чего его и вовсе уже отпускают— поездить по России, подготовить центры распространения «Искры», потом — и за границу, налаживать само издание («полиция не видит препятствий» выдать ему заграничный паспорт)!

Да что там. Он и из эмиграции пришлёт в Россию в энциклопедию («Гранат») статью о Марксе! — и здесь она будет напечатана. Да и не она одна. Ну, представьте: БСЭ печатает эмигрантскую статью о Бердяеве!

Наконец, он ведёт подрывную работу из австрийского местечка близ самой русской границы, — и не посылают же секретных молодцов — выкрасть его и привезти живьём. А ничего бы не стоило.

Вот так можно проследить слабость и нерешительность царских преследований на любом крупном социал–демократе (а на Сталине бы — особенно, но там вкрадываются дополнительные подозрения). Вот у Каменева при обыске в Москве в 1904 отобрана «компрометирующая переписка». На допросе он отказывается от объяснений. И всё. И высылается… по месту жительства родителей. Правда, эсеров преследовали значительно круче. Но как — круче? Разве мал был криминал у Гершуни (арестованного в 1903)? у Савинкова (в 1906)? Они руководили убийствами крупнейших лиц империи. Но — не казнили их. Тем более Марию Спиридонову, в упор ухлопавшую всего лишь статского советника (да ещё поднялся всеевропейский защитный шум), — казнить не решились, послали на каторгу. Освободила её от каторги Февральская революция. Зато с 1918 года М. Спиридонова арестовывалась Чекою несколько раз. Она шла по многолетнему Большому Пасьянсу социалистов, побывала в самаркандской, ташкентской, уфимской ссылках. Дальше след её теряется в каком–то из политизоляторов, где–то расстреляна (по слухам— в Орле). На Западе опубликована книга о Спиридоновой, там есть фотографии: все эти неистовые революционеры в скромной советской бедности в самаркандской ссылке, — да что ж они теперь не бегут?.. А ну бы в 1921 у нас подавителя тамбовского (же!) крестьянского восстания застрелила семнадцатилетняя гимназистка, — сколько бы тысяч гимназистов и интеллигентов тут же было бы без суда расстреляно в волне «ответного» красного террора?

За мятеж на базе военного флота (Свеаборг) с гибелью нескольких сот невинных солдат — 8 расстрелянных при восьмистах осуждённых на сроки. (Из них–то несколько освободила Февральская революция из легендарного каторжного Зерентуя — где к моменту революции обнаружилось всего 22 политических каторжанина.)

А как наказывали студентов (за большую демонстрацию в Петербурге в 1901 году), вспоминает Иванов–Разумник: в петербургской тюрьме — как студенческий пикник: хохот, хоровые песни, свободное хождение из камеры в камеру. Иванов–Разумник даже имел наглость проситься у начальника тюрьмы сходить на спектакль гастролирующего Художественного театра — билет пропадал! А потом ему присудили «ссылку» — по его выбору в Симферополь, и он с рюкзаком бродил по всему Крыму.

Ариадна Тыркова о том же времени пишет: «Мы были подследственные, и режим был нестрогий». Жандармские офицеры предлагали им обеды из лучшего ресторана Донона. По свидетельству неутомимо–допытчивого Бурцева, «петербургские тюрьмы были много человечнее европейских».

Леонида Андреева за написание призыва к московским рабочим поднять вооружённое (!) восстание для свержения (!) самодержавия… держали в камере целых 15 суток! (Ему и самому казалось, что— мало, и он добавлял: три недели.) […] После спада революции 1905–07 годов многие её активисты, какие–нибудь Дьячков–Тарасов и Анна Рак, не дожидались ареста, а просто уезжали за границу — и вот–то героями возвращались после Февраля, вершить новую жизнь. Многие сотни таких.

Большевицкая верхушка издала о себе довольно бесстыдную саморекламу подвидом 41–го тома энциклопедии «Гранат» — «Деятели СССР и Октябрьской Революции. — Автобиографии и биографии». Какую из них ни читай, поразишься, сравнимо с нашими мерками, насколько безнаказанно сходила им их революционная работа. И в частности, насколько благоприятные были условия их тюремных заключений. Вот Красин: «Сидение в Таганке всегда вспоминал с большим удовольствием. После первых же допросов жандармы оставили его в покое (да почему же? — А.С.), и он посвятил весь свой невольный досуг самой упорной работе: изучил немецкий язык и прочёл в оригинале почти все сочинения Шиллера и Гёте, познакомился с Шопенгауэром и Кантом, проштудировал логику Милля, психологию Вундта…» и т. д. Для ссылки Красин избирает Иркутск, то есть столицу Сибири, самый культурный город её.

Радек в Варшавской тюрьме, 1906: «…сел на полгода, провёл [их] великолепно, изучая русский язык, читая Ленина, Плеханова, Маркса… в тюрьме написал первую статью… и был ужасно горд, когда получил [в тюрьме] номер журнала Каутского со своей статьёй».

Или наоборот, Семашко: «Заключение [Москва, 1895] было необычайно тяжёлым»: после трёхмесячного сидения в тюрьме выслан на три года… в свой родной город Елец! [...] Вот у меня под рукой энциклопедия, правда некстати — литературная, да ещё старая (1932 год), «с ошибками». Пока этих «ошибок» ещё не вытравили, беру наудачу букву «К».

Карпенко–Карый. Будучи секретарём городской полиции (!) в Елисаветграде, снабжал революционеров паспортами. (Про себя переводим на наш язык: работник паспортного отдела снабжал паспортами подпольную организацию.) За это он… повешен? Нет, сослан на… 5 (пять) лет… на свой собственный хутор! То есть на дачу. Стал писателем.

Кириллов В.Т. Участвовал в революционном движении черноморских моряков. Расстрелян? Вечная каторга? Нет, три года ссылки в Усть–Сысольск. Стал писателем.

Касаткин И.М. Сидя в тюрьме, писал рассказы, а газеты печатали их. (У нас и отсидевшего–то не печатают.)

Карпову Евтихию после двух (!) ссылок доверили руководить императорским Александрийским театром и театром Суворина. (У нас бы его, во–первых, в столице не прописали, во–вторых, спецчасть не приняла бы даже суфлёром.)

Кржижановский в самый «разгул столыпинской реакции» вернулся из ссылки и (оставаясь членом подпольного ЦК) беспрепятственно приступил к инженерной деятельности. (У нас бы счастлив был, устроившись слесарем МТС.)

Хотя Крыленко в «Литературную энциклопедию» не попал, но на букву «К» справедливо вспомнить и его. За всё своё революционное кипение он трижды «счастливо избежал ареста», а шесть раз арестованный, отсидел всего 14 месяцев. В 1907 году (опять–таки год реакции) обвинялся: в агитации в войсках и участии в военной организации — и военно–окружным судом оправдан! В 1915 «за уклонение от военной службы» (а он — офицер, и идёт война!) этот будущий главковерх (и убийца другого главковерха) наказан тем, что… послан во фронтовую (нисколько не штрафную) часть! (Так царское правительство предполагало и победить немцев, и одновременно пригасить революцию…) И вот в тени его неподрезанных прокурорских крыл пятнадцать лет тянулись приговорённые в стольких процессах получать свою пулю в затылок.

И в ту же самую «столыпинскую реакцию» кутаисский губернатор В.А. Старосельский, который прямо снабжал революционеров паспортами и оружием, выдавал им планы полиции и правительственных войск, — отделался как бы не двумя неделями заключения Переведи на наш язык, у кого воображения хватает!

В эту самую полосу «реакции» легально выходит большевицкий философский и общественно–политический журнал «Мысль». А «реакционные» «Вехи» открыто пишут: «застаревшее самовластье», «зло деспотизма и рабства», — ничего, катайте, это у нас можно!

Строгости были тогда невыносимые. Ретушёр ялтинской фотографии В.К. Яновский нарисовал расстрел очаковских матросов и выставил у себя в витрине (ну как, например, сейчас бы на Кузнецком мосту выставить эпизоды новочеркасского подавления). Что же сделал ялтинский градоначальник? Из–за близости Ливадии он поступил особенно жестоко: во–первых, он кричал на Яновского! Во–вторых, он уничтожил… не фотографическую мастерскую Яновского, нет, и не рисунок расстрела, а — копию этого рисунка. (Скажут — ловок Яновский. Отметим — но и градоначальник не велел же бить при себе витрину.) В–третьих, на Яновского было наложено тягчайшее наказание: продолжая жить в Ялте, не появляться на улице… при проезде императорской фамилии.

Бурцев в эмигрантском журнале поносил даже интимную жизнь царя. Воротясь на родину (1914, патриотический подъём) — расстрелян? Неполный год тюрьмы со льготами в получении книг и письменных занятиях.

Абрам же Гоц во время той войны был ссыльным в Иркутске и… вёл газету циммервальдского направления, то есть против войны.

Топору невозбранно давали рубить. А топор своего дорубится.

Когда же Шляпников, лидер «рабочей оппозиции», исконный металлист, был в 1929 сослан в свою первую ссылку (в Астрахань), то «без права общения с рабочими» и даже без права занять рабочую должность, как хотел.

Меньшевик Зурабов, учинивший скандал во 2–й Государственной Думе (поносил русскую армию), не был даже изгнан с заседания. Зато его сын не вылезал из советских лагерей с 1927 года. Вот и масштаб двух времён.

Когда был, как говорится, «репрессирован» Тухачевский, то не только разгромили и посадили всю его семью (уж не упоминаю, что дочь исключили из института), но арестовали двух его братьев с жёнами, четырёх его сестёр с мужьями, а всех племянников и племянниц разогнали по детдомам и сменили им фамилии на Томашевичей, Ростовых и т. д. Жена его расстреляна в казахстанском лагере, мать просила подаяние на астраханских улицах и умерла. Этот пример я привожу из–за родственников, невиновных родственников. Сам Тухачевский входит у нас теперь в новый культ, который я не собираюсь поддерживать. Он пожал то, что посеял, руководя подавлением Кронштадта и Тамбовского крестьянского восстания. И то же можно повторить о родственниках сотен других именитых казнённых. Вот что значит преследовать.

Главной особенностью преследований (непреследований) в царское время было, пожалуй, именно: что никак не страдали родственники революционера. Наталья Седова (жена Троцкого) в 1907 беспрепятственно возвращается в Россию, когда Троцкий был — осуждённый преступник. Любой член семьи Ульяновых (которые в разное время тоже почти все арестовывались) в любой момент свободно получает разрешение выезжать за границу. Когда Ленин считался «разыскиваемый преступник» за призывы к вооружённому восстанию, — сестра его Анна легально и регулярно переводила ему деньги в Париж на его счёт в «Лионском кредите». И мать Ленина, и мать Крупской пожизненно получали высокие государственные пенсии за гражданско–генеральское или офицерское положение своих покойных мужей, — и дико было представить, чтоб стали их утеснять. Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце–то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! — но это в конце, а в начале? А— на первом шаге? Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли. А оцепили б её в блокаду, как квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись сойтись под одну крышу — запросил бы тогда и Толстой политической свободы.

В самое страшное время «столыпинского террора» либеральная «Русь» на первой странице без помех печатала крупно: «Пять казней!.. Двадцать казней в Херсоне!» Толстой рыдал, говорил, что жить невозможно, что ничего нельзя представить себе ужаснее.

Вот уже упомянутый список «Былого»: 950 казней за 6 месяцев.

Берём этот номер «Былого». Обращаем внимание, что издан он был (февраль 1907) в самую полосу восьмимесячной (19 августа 1906— 19 апреля 1907) столыпинской «военной юстиции» — и составлен по печатным данным русских же телеграфных агентств. Ну как если бы в Москве в 1937 газеты бы печатали списки расстрелянных, и вышел бы сводный бюллетень, — а НКВД вегетариански бы помаргивало.

Во–вторых, этот восьмимесячный период «военной юстиции», ни до, ни после того в России не повторившийся, не мог быть продолжен потому, что «безвластная», «покорная» Государственная Дума не утвердила бы такой юстиции (даже на обсуждение Думы Столыпин вынести не решился).

В–третьих, обоснованием этой «военной юстиции» было: что в минувшие полгода произошли «бесчисленные убийства полицейских чинов по политическим побуждениям», многие нападения на должностных лиц, разлив по всей стране политически–уголовных и просто уголовных грабежей, убийств, террора, вплоть до взрыва на Аптекарском острове, где борцы за свободу убили и тяжело ранили за один раз 60 человек. А «если государство не даёт отпора террористическим актам, то теряется смысл государственности». И вот столыпинское правительство в нетерпении и обиде на суд присяжных с его неторопливыми околичностями, с его сильной и неограниченной адвокатурой (это не наш облсуд или окружной трибунал, покорный телефонному звонку) — шагает к обузданию революционеров (и прямо — бандитов, стреляющих в окна пассажирских поездов, убивающих обывателей ради трёшницы–пятёрки) через малословные полевые суды. (Впрочем, ограничения такие: полевой суд может быть открыт лишь в месте, состоящем на положении военном или чрезвычайной охраны; собирается только по свежим, не позже суток, следам преступления и при очевидности преступного деяния.)

Если современники были так оглушены и возмущены, — значит, для России это было необычно! [...] Несравнимость столыпинского и сталинского времени для нас остаётся та, что при нас расправа была односторонней: рубили голову всего лишь за вздох груди и даже меньше чем вздох. Смело заявляю, что и по карательным бессудным экспедициям (подавление крестьян в 1918–19, Тамбов до 1921, Западная Сибирь до 1922, Кубань и Казахстан— 1930) наше время несравнимо превзошло размах и технику царских караний.

«Ничего нет ужаснее», — воскликнул Толстой? А между тем это так легко представить—ужаснее. Ужасней, это когда казни не от поры до поры в каком–то всем известном городе, но всюду и каждый день, и не по двадцать, а по двести, в газетах же об этом ничего не пишут ни крупно, ни мелко, а пишут, что «жить стало лучше, жить стало веселей». [...] Вспомним хотя бы знаменитый случай на Карийской каторге в конце прошлого века. Политическим объявили, что отныне они подлежат телесным наказаниям. Надежду Сигиду (она дала пощёчину коменданту… чтобы вынудить его уйти в отставку!) должны сечь первой. Она принимает яд и умирает, чтоб только не подвергнуться розгам. Вслед за ней отравляются ещё три женщины — и умирают! В мужском бараке вызываются покончить с собой 14 добровольцев, но не всем удаётся. Кстати, немаловажные подробности дают Е.Н.Ковальская и Г.Ф. Осмоловский (Карийская трагедия (1889): Воспоминания и материалы. Пб.: Гос. изд–во, 1920. — (Историко–революционная б–ка)). Сигида ударила и оплевала офицера совершенно ни за что, по «нервно–клинической обстановке» у каторжан. После этого жандармский офицер (Масюков) просил политкаторжанина (Осмоловского) произвести над ним следствие. Начальник каторги (Бобровский) умер в раскаянии перед каторжанами. (Эх, таких бы совестливых тюремщиков — нам!). В результате телесные наказания начисто навсегда отменены! Расчёт политических был: устрашить тюремное начальство. Ведь известие о карийской трагедии дойдёт до России, до всего мира.

Но если мы примерим этот случай к себе, мы прольём только слёзы презрения. Дать пощёчину вольному коменданту? Да ещё когда оскорбили не тебя? И что такого страшного, если немножко всыпят в задницу? Так зато останешься жить. А зачем ещё подруги принимают яд? А зачем ещё 14 мужчин? Ведь жизнь даётся нам один только раз! И важен — результат! Кормят, поят— зачем расставаться с жизнью? А может, амнистию дадут, может, зачёты введут?

Вот с какой арестантской высоты скатились мы. Вот как мы пали.

Но и как же поднялись наши тюремщики! Нет, это не карийские лопухи! Нет, они бы не просили над собой арестантского следствия! Если б даже мы сейчас воспряли и возвысились — и 4 женщины и 14 мужиков, — мы все были бы расстреляны прежде, чем достали бы яд. (Да и откуда может быть яд в советской тюрьме?) А кто поспел бы отравиться — только облегчил бы задачу начальства. А остальным как раз бы вкатили розог за недонесение. И уж конечно слух о происшествии не растёкся бы даже за зону.

Вот в чём дело, вот в чём их сила: слух бы не растёкся! А если б и растёкся, то недалеко, глухой, газетами не подтверждённый, стукачами нанюхиваемый, — всё равно что и никакого. Общественного возмущения— не возникло бы. А чего ж тогда и бояться? А зачем тогда к нашим протестам прислушиваться? Хотите травиться — травитесь».

Сильная работа. Заставляет задуматься о многом, действительно получилось нехудожественное произведение. Читается конечно непросто, но оно того стоит. Убежден, что следует ознакомиться каждому и сделать выводы!

Так незаметно прошел юбилей. Архипелаг впервые был напечатан в декабре 1973. А в феврале 1974 автора арестовали и по быстрому выслали из страны. Вот так помягчел режим. Не расстреляли, не посадили, а выслали прямиком ко всемирной славе. И родственникам, кстати, буквально через месяц-полтора разрешили выезд.

Я считаю, что эту книгу должен прочитать каждый. И перечитывать, пусть частями, не реже чем раз в 5 лет. Не потому, что это выдающееся литературное произведение. И не потому, что это редкий образец авторизированного исследования мрачной стороны жизни Советов. А для того, чтобы быть готовым к тому, что с тобой может сделать Государство. Автор, ведь, давным давно помер. А история продолжается, и не видать ей края. Оно, конечно, как говорится, да минует вас чаша сия. Но в нашем народе говорят: от тюрьмы, да от сумы не зарекайся.

Пробежал по комментариям, надеюсь, что это тролли проплаченные пишут всякую ересь. Господа, да вы почитайте историю автора произведения и сразу станет все ясно. Если это такой плохо и невнятно написанный труд, то почему его не сняли из школьной программы? Зачем человеку какие-то архивы подымать, которые до сих пор засекречены, если он сам это все прошел!? Мозг включите. Прошел всю войну, дослужился до капитана, под Берлином за переписку с другом его взяли и попал он в ГУЛАГ. Такие комментарии могут писать люди, которые не сидели, не служили в армии, не видели жизни. Солдат никогда не напишет тех ощущений, что он чемодан свой нести не может — офицеру не положено такого. Тоже самое писал и Гросман, по его роману «Жизнь и судьба» снят фильм художественный Н.Михалковым, а ведь эта книга была запрещена и чудом была издана, ведь силовики были уверены, что книга эта уничтожена. И все эти байки, что офицеры высшего состава ютились и пили чай с солдатами в блиндажах — это полная чушь. Пообщался я с представителями человечества, которые проживали в лагерях типа «Полярная сова» и про пытки описанные Солженицыным, так они только посмеялись — есть пытки оказывается еще страшнее — и если комарики это пытка на смерть, то другие пытки тебе и умереть так быстро не дадут. А задержание людей как описано, неужели и это неправда, ночью, когда город спит, малыми силами берут и увозят. После отсидки автор книги проехался по стране, посетил выживших (поэтому в книге много имен скрытых) и дал почитать этот труд, была корректировка книги самими участниками событий. На ряду с этим автор в книге пишет много реальных имен, так как они были на момент освобождения автора уже мертвы или дали свое добро на увековечивание себя. А тут некоторые пишут так голословно — если вы не согласны, то пробежать по фамилиям, указанным в книге, найти родственников тех людей и поинтересоваться — так ли было и было ли вообще (с нашими сегодня средствами это сделать нетрудно). Короче, даже представить трудно, что прошел и прожил этот человек. Не дай Бог это кому-то повторить.

О сказках дедушки Саши не говорил разве что ленивый. И я скажу, ибо узнал, что, оказывается, сие творение есть в школьной программе. Зачем пичкать школьников непроверенной, опровергнутой и откровенно лживой информацией — не знаю. Наверно, программа какая-то особая в действии... или как это называется сейчас.

Стукач, кем, собственно, и является автор произведения, активно ноет о том, как ужасна была лагерная жизнь, что сотрудники лишь сволочи и мрази, а все заключённые герои.

Реальными исследованиями вопроса тут и не пахнет, как вы понимаете. Это подтверждают даже множественные нестыковки и противоречия (про реальные данные из архивов я вообще молчу). Признаться, я отношусь скептично к тем лицам, для которых все либо черное, либо белое. Вот для дедушки Саши всё, что касается Советов, — плохо. Ну всё плохо. Книга выглядит, как состряпанная на заказ. Написана отвратительным языком, читать подобное не приятно. Но самая главная опасность подобных произведений, что люди верят, ведутся и сокрушаются, какие ужасные были времена и коммуняки в целом, при этом никто из этих горе-экспертов, сделавших вывод по одному произведению, не трудятся хоть бы на миллиметр приблизиться к правде и реальности. Называют СССР катастрофой, коммунизм равняют с фашизмом, хотя ни черта не знают о первом. А нафига вдаваться в подробности, вот, дедушка Саша всё разложил: коммунисты — зло, а своей башки на плечах у нас нет.

Мне понравился здесь отзыв, его автор пишет «СССР это такая катастрофа века просто. Коммунизм тот же фашизм суть одна. Людей убивают люди, пишут доносы люди, сажают люди... нельзя давать власть рабочему классу» и т.п. Слушайте, народ, что у вас в башке творится, что вы делаете такие выводы, это ж кошмар. Катастрофа века, благодаря которой нищее население получило шанс на более-менее нормальную жизнь, да хотя бы пресловутое образование и гигиену с медициной, почитайте отчеты царских врачей о том, что творилось до революции, офигеете (и, заметьте, это не советские агит брошюрки, а именно дореволюционные отчёты). Потом коммунизм=фашизм, тут вообще мои глаза закатились. Почитайте, что такое коммунизм и что такое фашизм — два диаметрально противоположных определения. Да поподробней почитайте, чтобы дураком себя в следующий раз не выставлять. Про доносы, убийства и т.п.: конечно, такое было только в СССР и больше нигде и никогда. Не смешите народ, ладно. Везде и всегда это было, есть и будет. Альтернатива Гулагу в царские времена — каторга, сейчас вот всяких сажают в тюрьмы, издеваются над ними, одна гуантанамо чего стоит. В общем, раздражает меня подобное невежество. Да, я тоже не считаю, что в советах всё было хорошо, не всё. Бюрократия под конец существования государства — это то ещё адище. Навязывание идеологии без понимания что к чему — бред сивой кобылы. Заставлять детей в школе читать работы Ленина и не объяснить на кой хрен это нужно — чепуха. Людям ничего не объяснили, сказали — делай и верь. Всё. В этом и есть серьёзная ошибка строя. Ах да, ну и стремление жопу западу вылизать. Людей нужно было включать в гос управление, а не выделять верхушку и ей поклоняться. Что же касаемо всех этих рассказов о жутких Гулагах: неужели неугодных ссылали в подобные места только в СССР? Как я написал уже выше, тех, кто не любил монархию отправляли на каторгу и издевались если не аналогичным образом, а ещё и похуже. А в Гулаге, насколько я знаю, ещё и зп некоторым провинившимся платили, да такую, что они иной раз возвращались подзаработать.

В общем, впечатлиться данным произведением может человек либо никогда не открывавший книжку по истории, либо уже изначально резко настроенный против советского прошлого нашей страны, либо не имеющий критического мышления.

Читать неокрепшим умам не советую.

Фантастика от корифея советской литературной школы. К сожалению, фантастические цифры и фантастические истории, могут захватить не каждого читателя, а только тех кто обладает определённым складом ума. Как художественное произведение не рекомендую, как исторический очерк тем более.

Я считаю, что независимо от того, является ли книга документальной или все же по больше части художественной (как уверяют знатоки ТЕХ времен и НАСТОЯЩЕГО Солженицына), прочесть ее должен каждый постсоветский человек.

Чтобы не совершать по отношению друг к другу несправедливости, подлости.

Одна из главных книг 20 века, перевернувшая сознание миллионов людей — но при этом во многом до сих пор не понятая.

Считается, что она о советских лагерях, и формально, конечно, так и есть: автор в первую очередь дает анализ советской правоохранительной и пенитенциарной систем — со всеми их ужасами и несправедливостями. Более того, повествование идет сразу на нескольких уровнях: сам Архипелаг, конкретный лагерь, конкретный барак и конкретный заключенный. И на протяжении всей книги Солженицын довольно лихо меняет это «литературное масштабирование», из-за чего у читателя поначалу может просто закружиться голова.

Точно также довольно разнообразен и язык «Архипелага...». Вполне объяснимые трагические интонации и обличительный пафос периодически сменяются приключенческими (главы о побегах), эпическими (эпизоды о восстаниях), юмористическими (например, эпизод с 11-минутными аплодисментами или глава о «научном исследовании народа зэков») и даже сатирическими (например, идущее рефреном издевательское цитирование фразы прокурора СССР Вышинского про «труд-чародей») вставками. Последних, кстати, особенно много — и это вполне объяснимо не только попыткой счистить «накипь равнодушия» с читателя в том числе и едкой сатирой, но и тем, что советская власть не меньше разоблачений боялась осмеяния.

Собственно, диалог с властью — это еще один прием «Архипелага ГУЛАГ». Но Солженицын не просто говорит с ней на равных — он говорит с ней на ее же языке.

Подход книги необъективен? Но простите — коммунисты же сами на дух не переносили объективность, клеймили ее как “буржуазный объективизм”, противопоставляя ей свою идейную “правду”.

Цитируемые свидетельства не всегда достоверны? (местами даже делаются специальные оговорки о недоверии автора). Пусть, но тем самым Солженицын ставит советскую власть в положение, в которое она ставила репрессированных: «Согласно анонимному доносу вы хотели по заданию монголо-бразильско-норвежской разведки отравить Джугашвили космическими лучами, докажите, что это не так, а мы посмотрим-посмеемся». И «каким судом судите, таким будете судимы» — писатель тоже включает логику советского следователя: «А докажите, что вы НЕ делали того, о чем рассказывает заключенный А, свидетельствует гражданин Б и что я видел лично своими глазами. А мы посмотрим-посмеемся».

Помимо тонких психологических зарисовок и примеров ломки или же закаливания личности, прошедшей советские тюрьмы и лагеря, писатель довольно беспощадно разоблачает в первую очередь себя самого: свои слабости, недостойные мысли и поступки, трусость и т.д. Местами исповедальность почти равна текстам Толстого или Августина Блаженного — именно потому что автор, пройдя через нечеловеческие условия, сам перестал быть обычным человеком: речь скорее уже о чем-то сверх-человеческом. Советские лагеря не убили его, они практически по Ницше сделали его сильнее — и именно эту силу Солженицын и явил миру в своем творчестве

Этой книге самое место на фантлабе ибо это чистая фантастика.

Это НЕ документальное произведение. Солженицын не работал в архивах, у него не было никаких документов, не было материала для изучения.

«Архипелаг» — сборник баек, размышлений, фантазий. Все цифры, которые автор высасывал из пальца давно опровергнуты даже весьма либеральными антисоветскими историками (см. работы Земскова). Исключительно примитивное, фантастическое произведение о том, как писатель видит систему ГУЛаг в СССР.

Теперь кратко о самом авторе. Не буду писать о его деяниях, антисоветской деятельности и русофобии — это известно всем.

Исключительно про «талант» великого деятеля русской литературы.

Язык писателя показывает его неумение не то что писать — даже говорить и выражать свои мысли логично и последовательно.

Текст повествования сумбурный, рваный, неудобоваримый. Присутствует масса несуществующих, выдуманных слов.

В каждой главе масса нестыковок, не только логических ошибок, но и прямых противоречий, которые выдают фантастический характер данного произведения.

Повторю — данный опус не документальный и не имеет никакого отношения к истории.

«За «Раковый корпус» не сажали – это считалось всего лишь «упаднической литературой». Сообщали на работу, а там уж – как кому повезет. А вот за «Архипелаг ГУЛАГ» лепили срок без всяких разговоров – статья семидесятая УК РСФСР: хранение и распространение. Следователи (по слухам) называли эту книгу «Архип», хуже «Архипа» ничего не было – даже «Технология власти» в сравнении с «Архипом» была что-то вроде легкого насморка.» Борис Стругацкий

Не далее как этим летом, случайно наткнулся на одной из центральных улиц города на сбор подписей за запрет установки памятника Солженицыну. Группа пикетчиков с большими печатными стендами, громко заявляли об искажении исторических фактов. На мою просьбу привести хоть одно доказательство своего утверждения, даже с помощью своих стендов участники мероприятия не смогли ответить ничего внятного.

Да и о чем можно спорить?

Свидетельств преступлений советской власти бесчисленное множество: опубликованы воспоминания людей прошедших лагеря и ссылки, архивы КГБ открыты в некоторых бывших советских республиках, многие жертвы репрессий реабилитированы еще при советской власти.

Единственное что могут сказать эти «защитники исторической справедливости», что Солженицын неверно оценил количество репрессированных. Но ведь это и есть «оценка», точных цифр он знать не мог. И если вы так хотите помешать искажению фактов, давайте вместе добиваться раскрытия архивов. Почему они закрыты, хотя прошло больше 60 лет и самой страны уже нет? Уж не потому ли, что настоящие цифры еще страшней?

Но даже официальные данные ужасают. По данным МВД СССР за период с 1921 по 1954 год (взято из Википедии):

- отправлено в ссылку и высылку — 765 180 человек,

- приговорены к содержанию в лагерях и тюрьмах — 2 369 220 человек,

- приговорены к смертной казни — 642 980 человек.

Что суммарно на 1953 год составляло около 2% населения СССР.

Даже по этим цифрам видно что имело место жуткое, бездумное истребление людей.

Относительно самой книги, можно точно сказать, что вас ожидает не легкое приятное чтение.

«Архипелаг ГУЛаг» прежде всего документальное произведение. Базируясь на печатных изданиях выпущенных в СССР автор раскрывает особенности судебной системы, вынесения приговоров, роли чекистов и доносчиков. Много написано о ВНЕСУДЕБНЫХ приговорах, когда роспись трех работников могла отправить на расстрел тысячи людей, по списку. Все это читается нелегко и не только из-за ужаса происходящего, просто это не художественная литература.

Ну и конечно произведение включает множество описаний самого лагерного быта воссозданных по личному опыту автора и свидетельствам многих узников. Начиная с ареста, следствия (и пыток во время него), камер предварительного заключения, этапов, до многочисленных разнообразных лагерей, тюрем, ссылок, шарашек многих лет. Здесь вы увидите настоящее лицо воров, блатных, этих романтизированных в советское время нелюдей. Историческое развитие, «эволюцию» лагеря, начиная с Соловков, роли Френкеля в идеологии лагерей и заканчивая безнадежными лагерными бунтами.

Многие факты, кажется навсегда отложились в памяти и способны удивить любого. Попробуйте ответить на следующие вопросы:

Сколько людей может поместиться в стандартное купе поезда?

Как однорукие могут носить носилки?

Почему инвалидам не выдавалась зимняя одежда для работ на улице в зимнее время?

С какого возраста Мудрый Вождь разрешил расстреливать несовершеннолетних?

Сколько мог прожить человек работавший в золотом забое?

Какая норма по дроблению и вывозу камня была у женщин-инвалидов? А при кровавом империализме?

Не зря хуже Архипа ничего не было. Преступления советской власти обличали многие, начиная с Булгакова и заканчивая Высоцким и Стругацкими, но Солженицын в «Архипелаге» сделал это явнее и весомее всех.

Вспоминая это произведение хочется посносить остальные свои «десятки», потому что ничто не может сравниться по масштабу, исторической значимости, объему труда и личному героизму с этим монументом одному из самых страшных преступлений в человеческой истории.

«Это не просто №#*! книга! Это оружие! Нацеленное в сердца и ума людей!» (с) х/ф Книга Илая

Оценку невозможно поставить. Если когда-нибудь и было в Архипелаге что-то художественного, то оно уже давно выплыло: вся правда, полуправда, художественный вымысел и откровенная ложь смешалась с общественной деятельностью автора, и книга превратилась просто ещё одним элементом пропаганды. И беда её (книги) в том, что для России писатель и книга это всегда учитель, который должен учить доброму, умному, вечному, а если не так, то книга сойдет только для коротания времени в туалете. Вот только книги, которые имеют такой отклик в обществе, оказывается, могут быть и вредными. Это пока кажется, что это просто книжка, а уже завтра вы оказываетесь кругом виноваты, на вас надевают робу с желтой звездой и жизнь становится несколько сложнее. Ну или надеваете форму со свастикой — смотря на кого книга рассчитана.

Единственное, что могу добавить, это примерные слова Будды: если человек призывает вас к покаянию, то относитесь к нему с опаской — добра он вам не желает. Солженицын, например, предлагал жахнуть бомбой — такая вот «совесть народная».

Но читать надо. Проверить, для начала, самого себя: открылись ли у вас глаза (или даже третий) после прочтения. Если таки открылись, то у меня для вас плохие новости.

Воистину монументальный труд создал Солженицын. Так подробно описаны быт лагеря, побеги из лагеря, обстоятельства попадания в лагерь, отношения между заключёнными. Не зря Солженицын назвал заключённых отдельным народом: у них свой менталитет, свой уклад жизни, свои законы. И не зря Солженицын назвал лагеря архипелагом: система лагерей действительно похожа на целый архипелаг.

Сухая констатация фактов уничтожения людей ради достижения непонятных и никому неизвестных целей (кроме самих вождей, у которых цель одна во все времена-удержание власти любой ценой)- основное достоинство этого произведения. К сожалению, история ничему не учит... И. боюсь, в современной России повторение никому не нужного сценария имеет очень высокую вероятность.

Долго и упорно,порою тяжеловато,далась эта документальная эпопея .Читал несколько лет назад,c небольшими перерывами,для осмысления.Не развлекательное чтение,не худ литература,но в который раз убеждаюсь:жизнь подкидывает такие «сценарии»,что фантасты и хоррор-мейкеры нервно закурятся в сторонке...Согласен ты или нет,с текстом Александра Исаевича,но сей труд прочитать стоит любому здравомыслящему русскому человеку.