Грехи обиженных
Регистрация тянулась как жвачка, в каковую профессор Иван Гаврилович Темерзяев смачно вляпался ботинком в салоне такси.
Персонал обслуживал ленно и нехотя, здание аэропорта приятно накачивалось кондиционерной прохладой, юркие уборщики отзеркалили пол, сделав его мокрым и опасным для бодрого стариковского ковыляния. Казалось, все окружающее, вся Флорида, вся Америка пытались сдержать ученого, отпускали тяжело и неохотно.
Хренушки, подумал профессор со своей извечной искоркой в глазах. Блудный сын возвращается. Вернее сказать, блудный старикашка. Маленький и веселый. Хеллоу, Раша! Полжизни здесь провел, помирать чай на родине станется. Пусть молодые остаются…
И Темерзяеву сразу вспомнился один русский студент, приехавший сюда на Work and Travel и по–молодецки ощутивший кайф западной жизни. В силу чего паренек дико возмечтал о грин–карте, за которую даже в американской армии горбатятся контрактники–иноземцы. Пошел в посольство и огорошил: здрасте, мол, я…э гей, подвергаюсь по этому случаю у себя в стране всякой…неважно, дискриминации, прошу убежища. Насчет ориентации он, естественно, слукавил. Недавно уже на пол штата разлетелась слава о лихой русской любвеобильности в одном таинственном лице. Короче, выслушали его и дали гражданство, защитнички…
Ну их, подумал профессор. Кто куда, а я обратно. Он обернулся и увидел рядом с собой подобного себе, но угрюмого старика с родинкой на лысине.
— В Россию летим! — сказал он по–английски и дружелюбно подмигнул.
— М–да… — безучастно кивнул тот и показался Ивану Гавриловичу смутно знакомым.
Так–так–так!..
— Пардонте, Вас случаем не Виктором звать? – спросил Темерзяев по–русски.
— Именно так, — угрюмый старик даже не удивился, и вдруг округлил свой тяжелый взгляд. – Темерзяев!
— Вот так встреча, мой старый добрый враг, — профессор не хотел выделываться, почти вся жизнь отсчитана, настало время жить искренне. – Мой дорогой злопыхатель! Что за ветра носят тебя по миру?
Регистрация закончилась, они присели, ожидая посадки. Говорили непринужденно и открыто. Порой недоброжелатель – единственный, кто правда хочет выслушать твою жизнь. И пускай, что только лишь в целях коварной разведки.
Даже при таком распахнутом общении спервоначала потянуло на дежурства: сколько морей высохло, лет и зим кануло, да постарели на три жизни вперед, да силы уже не те, но порох еще есть, есть…
Потом со вздохом вспомнили былое. Лабораторию в НИИ, репрессии в науке, запах мышей и реагентов в коридоре, мандарины по двадцать пять копеек, склоки, нещадную битву теорий.
До сих в глазах у Ивана Гавриловича стоит и без того вечно зловредное Витино лицо, а тогда вовсе скрюченное яростью. Вместе с лицом он навек запомнил и то мероприятие, где еще в достаточности молодой Иван Темерзяев упоенно вещал за кафедрой свои неформальные научные гипотезы на злой язык скептической ученой публики. Уже вслух Темерзяев заметил, что после его желчной словесной обороны блокнотом в лоб, прилетевшим от разъяренного Вити, было больно. И еще приятно. Приятно от того, что блокнот несколько оправдал его в назревшем желании зачинить драку и расквасить неугомонному скептику очки.
— Я понимаю, окончательно и бесповоротно я стал для тебя гадкой бациллой, после нашей смешной драки во время моего доклада, — вспоминал профессор дружелюбно, но все же не удержался: — Когда я дал тебе в морду…
Виктор Скадов кивнул, без устали втыкая в собеседника свой скользкий взгляд. По этим глазам родинку на его голове можно было принять только лишь за зачатки рогов. Хоть сейчас длинный плащ и глубокий возраст дозволяли видеть в нем Воланда, на взор профессора, он был, есть и будет лишь неугомонным бесенком.
— Эхе–х, Витя, ну неужто ты так ненавидел меня за мои, так сказать, романтические научные взгляды? Ну, неужели? Все меня костерили, да конями ржали в аудиториях, когда я пытался достучаться до этих комуняк своими догадками о необычных функциях мозга, генных эмоциональных сгустках, еще там чего… Но ты рядом с ними не стоял. Для тебя я был, как фурункул, который ты отчаянно, давил, душил, подсиживал, драл волосы на голове, только бы отрезать мне кусок задницы и посадить в мешок с солью. Хе–хе! Злой ты какой то от природы.
Скадов слепил из лица довольную усмешку:
— Ты тоже немало приложил усилий к моим грехам.
— Ты был для меня, как Лысенко для генетики. Гад в тебе пригрелся, Витя, — улыбчиво сказал Темерзяев. — До сих пор это чую. Но, как ни странно, хочу сказать этому гаду спасибо. Твоя клевета, злопыхательство недурственно поспособствовали моему изгнанию за несоответствие, так сказать, научных поисков с идеологией. Я сбежал в эту страну и хорошо смог себя реализовать. Как бы не было обидно по этому поводу за матушку родину, это так. В некотором роде я добился того, за что расшибал тебе окуляры…
Скадов слегка оживился, неловко поправил очки.
И Темерзяев без стеснения выложил все.
Как наряду с американской наукой, которая обеспечила ему теплый прием, он жил еще и наукой своей, домашней. Тихонько по вечерам вынашивал идею всей жизни, опасаясь любопытных носов со стороны спецслужб. Он как фантаст посадил ее семя и тридцать лет, как ученый чаялся вырастить желаемый результат. Тщательно просеивал научные факты и знания, и выбирал себе те, что соглашались с его замыслом, подтверждали его, открывали к нему реальные двери.
— Все таки никто не смог выбить из тебя эту дурь, — цыкнул Скадов. – Осел искал стойло, и никто не смог стянуть его с дороги, ибо он был настолько упрям, что пер только прямо, уверенный в своей правоте.
Темерзяев с улыбкой хмыкнул. Скадов дополнил:
— Этот осел первый совершил кругосветное путешествие.
— И вернулся на то же место. Почему то после нашей встречи, Витя, мне так кажется…
Скадов улыбнулся так же склизко, как и смотрел.
— Но это не так, Витя. Я же ничего тебе еще толком не рассказал. Я, действительно, сделал это. Я вывел формулу…
— Я знаю, что ты сделал…
— Что?..
Вдруг Виктор остро сковал его взглядом. Дьявольская ухмылка тронула лицо.
— Можешь, не утруждаться в хвастовстве своими научными успехами. Я осведомлен. Ты вывел формулу химического преобразователя эмоции, а именно гнева, в чистейшую энергию! – он грандиозно усмехнулся. – Настырный болван! Тридцать лет! Втайне от всех! Ха! И что действительно работает?
— Откуда ты знаешь?.. — профессор был обескуражен.
— Работает, спрашиваю?
— Да. Если злишься, психуешь, распирает злоба, принимаешь его и чувствуешь невероятный прилив бодрости. Я пробовал не раз.
Скадов выпалил еще один величайший смешок:
— Невероятно! И как ты его назвал? Незлобивый энергетик?
— Никак я его не назвал. Вот привезу в Россию – посмотрим.
— Нет, Ваня, — Скадов вытащил из плаща наручники и лихо пристегнул к себе профессора, — В Россию ты его не привезешь. А это, чтобы не слинял. Заорешь – у меня в кармане в зажигалку встроена иголка типа шприца, а вместо газа раствор, который убьет тебя через полминуты после приема. Хоть я и старый, я успею воткнуть его куда надо.
Страха не было. Охватило удивление и не отпускало.
— Кто ты, Витя?..
Скадов иронично хмыкнул:
— Мне тоже есть чем похвастаться. Ты, наверное, тридцать лет думал, что я пронес свою жизнь никчемным ученым в НИИ. Не тут то! Меня завербовали. Это они повелели мне тебя изничтожить так, чтобы ты захотел рвать когти. Так сказать техничное переманивание полезных умов. Вот ведь!
— Не может быть… Значит, ты вроде как просто исполнитель получается.
— Да ты не обольщайся. Я тебя сразу возненавидел. Больно ты был холеный, и вся твоя потенциальная успешность была мне противна вкупе с этой холеностью. А тут просто подвернулся случай, повелели тебя подтолкнуть на эмиграцию. Хе!
Темерзяев в тупой задумчивости смотрел на гладкий пол.
— А потом – надоело, — продолжал Скадов. – Я сбежал в Азию и ох сколько там было всего! В одном ты прав насчет меня, Ваня. Я уже давно сам понял и принял в себе эту вечную ненависть ко всему окружающему. Сидит во мне она, с хребтом сплавилась. Ненависть – это я!
Профессор плавно кивнул, продолжая бродить глазами по полу.
— Грех это, Витя…
— Кстати о грехах! Мы все играем грехами, у каждого они вращаются в центре жизни. Многим, очень многим приходится ими зарабатывать на хлеб. В частности и мне. И ты говоришь сейчас так, будто на голгофе стоишь весь в белом, ну смешно же.
И словно в подтверждение Скадов тихо и также скользко расхохотался.
— Мы все повязаны ими. И отвечать за них тоже все вместе станем. Я так думаю.
— Это с каких таких блинов? – сделал сдерживающий жест Иван Гаврилович. – Я за твои грехи расплачиваться не собираюсь. Я только своими замаран. И никто на меня чужие помои не выльет.
— Да что ты? – съехидничал Скадов и потрогал свою родинку, а может и вправду рог, даже думать смешно и страшно, — Есть такая штука – ответственность за ближнего называется. Так вот, Ваня, ее нужно нести со всей полнотой на протяжении всей нашей заковыристой жизни. Думаю, ты понял меня вкратце. Обдумай это.
— Значит, я, по–твоему, должен был провернуть тебя тогда в центрифуге и выплеснуть всю твою злость ко мне за окно института. Уберечь тебя от греха, так? Или и вправду расцеловать тебе ботинки в благодарности за то, что ты отправил меня с родины вон!
Страха по–прежнему не было. Но удивление стало замещаться нарастающим гневом.
— Может умный ученый меня не совсем понимает, — сказал Скадов. – Ну и пусть. Только не говори так. «Не собираюсь я за твое личное расплачиваться». Это как на войне. Уснул на посту один, а убили всех. Вот так!
Профессор насупился, лицо его кисло окаменело.
— Мы не на войне.
— Может и не на войне, но мы в прогрессе. А он и является войной между достижением и препятствиями. Большего смысла жизни, чем прогресс, неважно в чем, это уж дело десятое, Ваня, я не вижу.
Иван Гаврилович вдруг резко и дико глянул на своего собеседника:
— Стоп! А что это ты имел в виду, говоря о зарабатывании на грехе? То, что ты какой то бандит или террорист я уже понял, а вот…
— Умный ученый, — по–матерински глумливо похвалил Скадов. – Человек в плаще, да?
Профессор окостенел…
— Это… ты…
Он вспомнил различные статьи на сомнительных сайтах, которые рассказывали то ли о террористической организации с характером секты, то ли о секте с характером террористической организации. Они называли себя «Грехи Обиженных». Их идеология была подобна современной электронной музыке – сумасбродна и притягательна. И, действительно, податься к ним по определению мог любой, ведь всех когда то кто то обижал, против каждого кто то грешил. Но отнюдь. Не всех туда, разумеется, брали. Это было безликое общество якобы обделенных, тех, кто всю жизнь был несчастлив и несвеж в успехах, когда остальные, будто вытирая о них ноги, порхали к процветанию.
Читая об их намерениях и мнимом праве за пережитые горести устраивать людям беды, профессор понял, что, возможно, они и вправду страдальцы, ежели отчаянно позволяют себе такое. Несчастливцы с детства, росшие в неблагополучии, должники, неудачники, бывшие непонятно за что всегда под прессом судьбы, горемыки без капли счастья. Такие либо добрые, либо потерянные, либо…
…«Грехи Обиженных».
И таинственный Человек в плаще был их основой, верховодил со страстью великого идеолога, понемногу полонил интернет.
А еще он был Виктором Скадовым. Ученым. Врагом.
Он и вправду вроде был чрезвычайно несчастлив. Всех родных съел фронт, тяжелая болезнь на все детство, шпыняли в службе, глумились над ранней лысиной в студенчестве, жена погибла при родах, ребенок обременен патологией и догнавший через время мать. Из этого и выварилась в нем его исключительная ненависть…
— Я это, Ваня! – Виктору льстило, что он догадался и вообще интересовался его сотворенной язвой «Грехов». – Только не задавай вопрос «зачем?». Я не знаю ответа. Меня сейчас другое волнует.
Повисла пауза.
— Твоя формула, Ваня.
Профессор напряженно стиснул челюсти:
— Нет–т…
— Да, Ваня. Мне нужна она. И я ее заполучу. Отдай так. Ты ж, старый уже, мало на твой век великих дел было.
— А ты молодой, разве?
Темерзяев затрясся. Где то там лопнул мешочек лихорадочной злости и растекается по венам…
— Не молодой, но великих дел не хватает. Хе!
— Ты ведь ее надежно спрятал, верно? Все таки перелет, мало ли. Признавайся куда сунул?
Скадов издевательски потянул руки к нему. Профессор дернулся. Громыхнули наручники, защемили дряблую кожу. Скадов деловито посмотрел по сторонам, оценил обстановку.
— Ранний утренний рейс, народу не так уж много, персонал только сменился. Давай, мой друг, прогуляемся до служебного туалета, там ты вывернешь вещички.
Темерзяева колотило гневом.
Делать нечего. Они встали и пошли.
— И не вздумай выкинуть фортель, Ваня. Прошу, удержи меня от еще одного греха убийства.
— Убийство нынче не грех, а уголовное дело…
Так и шли пол мокрому полу. С виду – два обыкновенных старинных друга, случайно встретились в аэропорту, болтают о прожитом, вспоминают.
— Зачем тебе она? В твоих гадостях она не поможет. Или ты хочешь превратить всю свою злобу в энергию. Да так суперменами становятся на старости лет. Но не получится. Слаба формулка для твоих то масштабов переработки.
— Эх ты, доброносец. Не переживай я найду ей применение.
В туалете Иван Гаврилович был противно обыскан. По прошествии получаса все его вещи одна к другой были разбросаны на полу. А головы обоих лопались от черного возбуждения. Они орали, забывшись в глухой злости. Хрипло, истерично.
— Убить же ты меня не можешь, пока не найдешь!!!
— Знаю!!!
— Уходи, пока никто сюда не зашел, и тебя не арестовали!
— Лучше я убью тебя, и заберу все твои вещи, она ведь где то здесь!!!
Внезапно отворилась дверь. Уборщик обалдел.
Все стряслось в доли секунды.
Скадов вскинул над свидетелем смертоносную зажигалку, потянув профессора за собой. Наручники снова резко сдавили запястье.
Иван Гаврилович успел, превозмогая радикулит, схватить с пола спрей для носа и стрельнуть им в обе ноздри.
Мгновенно захотелось жить. Ветхое тело налилось свежестью. Темерзяев потянул наручники на себя, рванулся к стене, сорвал сушилку для рук и приложил врага по лысине. Родинка размозжилась, закрылась хлынувшей кровью.
Человек в плаще упал замертво.
Бодрость сошла. Сжалось сердце, вдавилось, скрючилось.
— Эх! – проговорил профессор, задыхаясь от боли. – Поздно моему организму уже такое потреблять. Хех! Нагрузка! Хех! Что ж ты, Витя, меня то не уберег от греха.
***
Ну а дальше, стало быть, полиция, сутолока, вопросы, разбирательство. Рейс только лишь задержали, но Иван Гаврилович все равно, разумеется, никуда не полетел. Повинуясь сознательному гражданскому долгу, давал самые честные показания, и отмахивался от порхавших рядом врачей.
А потом он вроде бы где то уснул…
***
Неясным взглядом он смотрел на широко улыбающегося Витю Скадова и молчал.
Ну, вот нажил себе мультиков до конца жизни, в сердцах подумал профессор. Теперь постоянно будет сниться всякая гадость. Мы старики впечатлительны, особенно ученые. Эй, вы там снаружи щипайте меня!
— Рад снова видеть тебя, Ваня, — весело сказал Скадов. – Спасибо, приложил душевно. Хорошая формула. Молодец.
«Ох! Он еще и разговаривать со мной во сне будет. Ох!»
Выглядел он не важно. Каким остался лежать в служебном туалете аэропорта таким сейчас и был. Только живой.
— Я тебя заждался, Ваня. Хотя и недолго пришлось. Хе–хе! А то ведь, как я и утверждал, нам с тобой вместе за грехи друг друга отвечать, уж извиняй! А ты думал и говорил, что это не так. Нет, нет, совсем не это имелось в виду… Вместе, нам отвечать. А я один вот не могу. Только с тобой. И поэтому кровь из головы видишь, хлещет, не останавливается.
— Что ты вообще несешь? — голос Ивану Гавриловичу во сне показался каким то явственным.
Скадов опять весело рассмеялся, всегда держась за голову рукой.
— Умер ты, Ваня. Все, конец…