Владимир Сорокин «Пир»

Cборник рассказов «Пир» Владимира Сорокина – это хрестоматия стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенная темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.

Скучная книга, мне не понравилась. В «Пире» Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что «Настю», потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа «Роман»), и «Ю», потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. «Concretные» – послед первой части «Голубого сала», «Лошадиный суп» – продолженная версия «Тридцатой любви Марины» на сюжет «Не те отношения» Мамлеева, «Зеркаlо» – сгущенная вариация первой части «Нормы», «Пепел» – сокращенные «Сердца четырех», «Сахарное воскресенье» – приквел к гламурно-советской части «Голубого сала».

Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. «Аварон» сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. «Банкет» утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. «День русского едока» будто бы отвечает на «Generation П» Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет «Машина». «Жрать!» – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет «Моя трапеза», в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).

В «Пире» Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат «Это только буквы на бумаге» – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе «Пира» сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует «Мои полотна руками не трогать».

До «Пира» читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – «Роман», и потому обновляющая его «Настя» получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с «Насти» стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного «Ю», вызвало у меня только скуку.

Зато стало ясно, почему дальше была написана нехарактерная для раннего Сорокина сюжетная и осмысленная «Ледяная трилогия». Автор пытался выбраться из тупика какашечно-расчлененочных аттракционов к чему-то новому.

Сборник, с которого началось моё знакомство с творчеством Сорокина. Писателя, чьё творчество редко оценивается нейтрально. Да и неудивительно, т.к. приёмы, которыми пользуется Сорокин, вряд ли могут оставить кого то равнодушным. Столь полярные оценки его творчества вполне понятны и объяснимы.

Что замечается сразу. Первое — это несомненный большой талант Сорокина. У него просто потрясающих дар вызывать своими произведениями целую бурю эмоций. И неважно каких, положительных или отрицательных.

Второе — желание автора шокировать читателя. И необходимо признать, что Сорокину это великолепно удаётся.

Рассказы, вошедшие в сборник, конечно не равны по уровню, различны по содержанию, но у них есть одна общая черта: после прочтения они остаются в памяти, их хочется вспоминать и пытаться осмыслить.

Прочтение этого сборника, меня во всяком случае, побудило пристально обратить внимание на творчество Сорокина.

Главная тема сборника — пища во всех её видах и формах, от духовной через физическую пищу и до её конечной формы в виде испражнений. Рассказы, отличные по форме и разной степени мерзости, пытаются воззвать к первобытному, липкому инстинкту.

Стилистика сборника представляет «вывернутые стили» советской, русской и зарубежной литературы. Стилистика русской классической литературы пародируется в рассказах «Настя», «Жрать!», «Сахарное воскресенье», советской — «Аварон», японской — «Банкет». Сорокин изображает абсурдизируемые и усиливаемые перенесением в будущее реалии постсоветской России в новеллах «Лошадиный Суп», «Пепел», «День русского едока» и «Машина». В новелле «Настя» в сентябре 1900 года родители-помещики заживо приготовляют в русской печи собственную дочь, поедают её в течение вечера с приглашёнными гостями, ведя интеллектуальные разговоры (самое сильное произведение, на мой взгляд).