Владимир Войнович «Шапка»

Повесть понравится ностальгирующим по советским временам, причем не в глянцевой их ипостаси с вечно молодыми и красивыми Шуриком и Ниной, эскимо по 15 копеек, КВНом, изобильными, чистыми и аккуратными колхозами, мудрыми отцами-командирами и т.п., а в той, где прокуренные мужики в мохеровых шарфах бьются в очередях за водку-андроповку, где черная «Волга» является не просто средством передвижения, где есть место блату, уравниловке, товарному дефициту. Главный персонаж книги, писатель Рахлин похож на героя фильма «Прохиндиада, или бег на месте» Сан Саныча Любомудрова – все такой же деляга, устроитель жизни, хлопотун-помогала. Ну, может быть, чуть посолиднее, как никак он автор 11 романов о людях героических профессий, член Союза писателей, награжденный многочисленными ведомственными наградами (например, медалью «За развитие нефтегазовых месторождений Сибири», врученную за роман о бакинских нефтедобытчиках). Повесть очень смешная и грустная одновременно, в ней соединились и жажда славы и подлинное величие, и честность и конформизм, и помпезная номенклатурная тусовка и трагедия маленького человека). Посмеяться или пожалеть Рахлина с его борьбой за благоустройство одной-единственной жизни, уготованной ему в мире позднего Союза, с выписыванием ордерков на жилье, путевок в санатории, талонов на гарнитуры? При этом не стоит забывать, что родина достаточно щедро платила «инженерам человеческих душ». Понятно ведь, что в условиях рынка книги Рахлина вряд ли издавались (про то, читали бы их или нет я даже не говорю, это и так понятно. Книги о хлеборобах и шахтерах хорошо издавались в Союзе, но их также никто не читал, стояли себе и пылились на полках библиотек). И тем не менее, труд писателя (странно говорить об искусстве, творчестве, литературе в категории труда) высоко оценивался и вознаграждался по меркам того мира. Это, как мне кажется, и была та ловушка, в которую попадали многие плюс минус талантливые души. Помню, как меня удивил «Мартиролог» Тарковского. Подлинное величие его гения несомненно, и в то же время дневник полон сетований на неустроенность жизни, нехватку денег, невозможность найти стройматериалы для дачи, убедить начальство Союзкино выделить деньги на фильм, и т.п. Великое и смешное где то рядом, и в случае режиссера его творчество, конечно, оправдывает всю «суету сует», а вот Рахлины ушли и будто бы их и не было – этих книг никто и никогда не откроет. А Войновичу спасибо, я люблю окунаться в эту атмосферу советской нелепицы.

Как по мне, это одна из самых смешных книг, которые я читал в своей жизни. Но при всём этом она наполнена смыслом. Также она имеет историческую ценность (живое описание советских реалий глазами современника).

История советского «Акакия Акакиевича», завершившаяся самым нелепым и печальным образом. Бездарно растраченная жизнь: на написание многочисленных романов «о людях хороших» (полярниках, геологах, моряках), которые благополучно канут в небытие вслед за самим писателем Рахлиным; на игры в прятки с Системой, которые заведомо обречены на поражение; на выбивание у той же Системы, в глубине души презираемой, мелких подачек и привилегий — вроде путевки в приличный Дом Творчества или пресловутой зимней кроличьей шапки...

Гоголевский Акакий Акакиевич после смерти превратился в привидение и пугал своих земных недругов на ночных петербургских улицах. Советскому «Акакию Акакиевичу» и этой малости посмертного торжества, увы, не было отпущено. Все прямо по народной пословице: «Жил грешно, и умер смешно». У Гоголя история обиженного системой «маленького человека», жалкого петербургского чиновника, перерастала в настоящую трагедию. У Войновича трагедии не выходит — материал не тот. Даже смерть Рахлина оборачивается в итоге нелепым фарсом...

PS. Позволю себе маленькое нелитературное отступление. При давнем, первом прочтении «Шапки», меня жутко раздражало авторское издевательское отношение к двум персонажам повести — русским писателям Черпакову и Трешкину. На их изображение Войнович не пожалел едких сатирических красок. Тогда мне это казалось, мягко говоря, предвзятостью. 20 с лишним лет спустя, я понимаю, все было правильно. Условные «Черпаков» и «Трешкин» — это своеобразный символ того тупика, в котором оказалось так называемое «русское национальное движение». Оно так и не смогло (увы!) сформироваться в нормальную политическую силу, растратив свой богатейший потенциал на поиски «сионистов в Политбюро/Правительстве» и на разоблачение «масонского заговора». Еще одна грустная история...

С уважением к пишущим и читающим здесь.

А я бы не спешил осуждать персонажа «за бесцельно/бездарно прожитые годы», конформизм и прочее, «заведомо обречённое на поражение». Не стал бы, поскольку не осуждает своего героя сам автор — а глубоко ему сочувствует. Войнович не судит, потому что не возвышает себя над своим героем...

«Уходя, я еще раз оглянулся. Закрыв глаза и прижав к груди шапку, Ефим лежал тихий, спокойный и сам себе усмехался довольно.

В ту же ночь он умер».

Так, абзацем, выделить фразу о смерти инвалида-победителя можно лишь с одним чувством: с глубокой жалостью. А жалость и осуждение — плохие соседи, вместе не уживаются. Фабула — довольно прозрачно, гоголевская. Но перепрочтение её — чеховское. Это те же современные проекции Чехова, что у Вампилова, у Трифонова, а ещё ближе (ИМХО) — у Довлатова, персонажи которого даже не делятся на «положит» и «отрицат». Сам человек смелый и «зубастый», Войнович неоднократно говорил о своём неосуждении «не-борцов».

Прочитывать повесть как упрёк конформисту Рахлину — то же, что видеть в трифоновском «Обмене» упрёк конформисту Дмитриеву. Тот бездействует, поскольку любое его действие принесёт боль близким людям — или матери с сестрой, или жене с дочерью. Конформист Рахлин не борется, просто потому, что это смертельно опасно. Он знает это генетически.

Да и что это, собственно, за постановка вопроса: а что это ты вдруг не борешься с властью? «да разве так спасают Россию?» большевизм в зеркале. Не так давно «многие мы» носили значки «Борис, борись!» — а что это означало? Борись за нас за нас, то есть вместо нас, — мы не умеем. Потребовать «Ефим, борись!» = потребовать «Акакий, борись!». Ни Башмачкин, ни Рахлин не влезут на танк у Белого Дома. Из своего не вылезут...

Не боролся Мандельштам, погибший в лагере, не боролся Хармс, живший и писавший только так, как он мог жить и писать, и расстрелянный в начале войны. Не боролись Олеша и Шкловский, тихо задавленные властью, и даже Гроссман, задушенный в подворотне.

Знаете, тут надо уговориться о системе ценностей (не столько оценивающих повесть, сколько писавшего её). Мудрый раввин Зуся говорил: «На том свете меня не спросят — «Зуся, почему ты не был пророком Моисеем?» На том свете меня спросят — «Зуся, почему ты не был Зусей?»» Рахлин был Рахлиным, и Ак.Ак. был собою, и оба просили лишь об одном: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете? Я всегда пишу о хороших людях».

У А.Б. шинель — отняли, Е.Р. свою шапку — вернул! Но ценой жизни. И я не усматриваю в интонации Войновича гордости за взбунтовавшегося кролика Рахлина. Не вижу я, что он, как Данко из собственной груди сердце, вырвал из груди Советской власти шапку. Вот тонкость, связанная с современным/вечным пониманием и обликом трагедии: смерть может быть не подвигом, а бытовой подробностью. Распределяли шапки как-то раз – и он погиб. Такие дела…

Я плачу – да, каждый раз, — когда читаю концовку романтического эпоса «Белый пароход»: «Одно лишь могу сказать теперь — ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое утешение. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом мое утешение». Айтматов навсегда припаял эту повесть к моей кнопке «плакать».

А Рахлин принимал то, с чем не мирилась его взрослая душа. А Рахлин не мелькнул, как молния. Просто его поставили перед последней остроты вопросом: «Ты – человек?» А он был человек – как все. Рахлин – не герой-исключение, он персонаж-правило. Масса у нас в литературе отбунтовалась в 20-х годах, в 70-е она стала вызывать сожаление и сочувствие. Источник несчастья, как выяснилось в литературе-наследнице революции, заключался не в несправедливом общественном устройстве, а в каком-то глубинном несовершенстве мира.

«Шинель» и «Шапка» подсоединены к одной моей кнопке – «жалеть». Это кнопка другая. Так же, как кнопки «любить» и «радоваться» — разные. У каждого из нас набор кнопок одинаковый, схемы подсоединения могут быть разные. (Сам этот факт – на моей кнопке «радоваться»!)

И осуждать человека, страдавшего в несовершенном мире, но не боровшегося, считать его жизнь грешной, а смерть смешной – пусть это сделает тот, кто жил не грешно, кто боролся и не играл в прятки с Системой, и чья смерть гарантированно станет трагедией. Я – не могу.

Войнович – имел бы право, но им не пользуется.

Интересный момент — в оригинале 1987 г. творчество Баранова описано так:

»... за всю жизнь Баранов написал всего одну повесть, был за нее принят в Союз писателей, трижды ее переиздавал, но ничего больше родить не мог и зарабатывал на жизнь внутренними рецензиями в Воениздате и короткометражными сценариями на Студии научно-популярных фильмов (в просторечии «Научпоп»).»

А вот переиздание 2020 г.:

»... за всю жизнь Баранов написал всего одну повесть, был за нее принят в Союз писателей, трижды ее переиздавал, но ничего больше родить не мог и зарабатывал на жизнь внутренними рецензиями в Воениздате и короткометражными сценариями на Студии научно-популярных фильмов (в просторечии «Научной»).»

Легли наши издатели под попов...

Как не пытался серенький и средненький писатель Рахлин стать «своим» для советской системы, оставаясь при этом в определенных самим для себя рамках человеческого достоинства, не смог. Попробовал один раз возразить — и система пережевала его и выплюнула, даже не поморщившись.

Мне жалко Ефима. Он написал целых одиннадцать романов, а ему выдали самую плохую шапку. Барашов написал всего одну повесть, и то ему выдали шапку получше. Где же справедливость? Борясь за шапку, Ефим заработал инфаркт. Жене Ефима пришлось идти на шантаж, чтобы её муж получил хорошую шапку. В итоге Ефим получил шапку, но что толку, если вскоре он умер. Бедный Ефим!

Как у Гоголя в «Ревизоре» — из положительных героев только смех. Но и смех...горький.

Не очень понятно вот что. Ведь формально Рахлин был успешным писателем (11 книг). И, по идее те, кто принимал решения печтать его книги «о хороших людях», они же должны были и распределять писателей по ранжиру в «шапочной» иерархии. Так почему Рахлин не попал в сколь нибудь высокую категорию? (всяко выше «кролика»)