Мишель Уэльбек «Г. Ф. Лавкрафт: Против человечества, против прогресса»

Ужасное творчество Говарда Филипса Лавкрафта замечательно тем, что каждое его произведение в отдельности можно считать литературным курьезом. Рассмотренное же в целом, оно поражает, в первую очередь, выражением фантастической личности своего автора. А поскольку почти то же можно сказать о творчестве и личности Мишеля Уэльбека, то сочинение им в ранний еще период своего писательства эссе о Лавкрафте не покажется странным. Понять Лавкрафта непросто, хоть и сказано о нем много и многими. Но на Уэльбека положиться можно. Они с Лавкрафтом, как становится ясно по прочтении эссе, являются теми самыми разнозарядными антиподами, которые стремятся стать друг другом, а при столкновении исчезают, порождая свет. Как Путин и Березовский в трактовке Доренко. И если Уэльбек — гуманист, ценящий секс и деньги, то Лавкрафт — сами понимаете кто.

«Безусловная ненависть к миру вообще, отягощенная особой неприязнью к современному миру. Вот как в упрощенном виде представляется подход Лавкрафта. Для него ненависть к жизни существует до всякой литературы. Во всем его творчестве мы не найдем ни малейшего намека на два факта: это секс и деньги. Действительно, ни малейшего. Он пишет ровно так, как если бы этих вещей не существовало».

После этой цитаты можно заканчивать рецензию, потому что главное сказано. Но в книге еще есть интересное. Уэльбек как литературовед внимателен и точен, он понимает ремесло, умеет ясно высказаться, порой его метафоры самоценны. Он сравнивает традиционный роман с дырявой надувной камерой, помещенной под воду. Рассеянное и слабое протекание из многих мелких пробоин не впечатляет. Но Лавкрафт, закрывая рукой эти точки, добивается мощной пузырящейся струи образов из выбранного места.

Персонажи Лавкрафта психологически никакие, потому что нужны ему только как наблюдатели. Он не желает искажать прозрачность их свидетельств психологией, потому что описывает не психозы, а отвратительные реалии. У него угрожающе тонкий слух, его интегральный бред имеет онейроидную четкость и наукообразность.

Он был стилистом слишком сильным, чтобы следовать хорошему вкусу. О собрате по письму он говорил так: «…слишком тонкий и слишком привычный к языковым ухищрениям, чтобы по-настоящему достигать лютого и опустошительного страха».

«Подобно Канту, хотевшему заложить основы морали, действенной «не только для человека, но и для всего разумного творения в целом», Лавкрафт хочет создать фантастическое начало, способное устрашить все творение, наделенное разумом. Впрочем, эти двое имеют и другие точки соприкосновения; помимо их худобы и пристрастия к сладкому можно довести до общего сведения то подозрение, сложившееся на их счет, что они не совсем люди».

Всю свою жизнь Лавкрафт был прообразом джентльмена, прекрасно воспитанного и стойкого: всегда держал под рукой флакончик с ядом. У него никогда не было средств сверх насущно необходимого, но к моменту смерти капитал сократился почти до нуля, словно он прожил ровно то количество лет, какое ему было предоставлено. Литература не принесла ему никакого дохода, поскольку он не считал пристойным делать из нее профессию. Только раз, в 34 года, в жизни Лавкрафта случился шок. Эротофоб, антисемит и отшельник, он женился на еврейке и поселился в Нью-Йорке, рядом с «непристойными, отталкивающими и кошмарными» иммигрантами. Экстравагантная выходка длилась недолго, но именно после нее пламенный расист и реакционер создал свой великий миф. «Ему удалось трансформировать свое отвращение к жизни в движущую враждебность. Составить иск против жизни — такова высочайшая миссия поэта на этой земле».

Вот ведь зануда. В итоге, Уэльбек все-таки посредственный исследователь и журналист. Поразительная традиционная, даже до банальности традиционная работа. Уэльбек оказался не в состоянии вытащить голову из своих излюбленных «проблем» и посмотреть на творчество Другого автора, отвлекшись от себя любимого хоть на чуть. На самом деле, это элементарно невежливо, не говоря уж об какой-нибудь исследовательской или научной честности. Итак, по порядку.

Как всем известно, французская философия второй половины 20 века изобрела, а точнее, довела до предела вечно существовавший прием – взять автора, философа, писателя и забить на него, в том смысле, что использовать его как случайный повод, чтобы поговорить о своем. Так Демокрит мог стать постмодернистом и ловко излагать взгляды современного автора, а Де Сад мог стать атеистом, добрым парнем и страстным провозвестником либерализма. И все было бы хорошо, если бы этот прием остался в ведении веселой науки философии. Но куда там – приемчик быстренько был освоен журналистами и авторами учебников, истерся, затрепался и потерял весь свой смысл. И, конечно же, такой «оригинальный» писатель, как Уэльбек, не мог не использовать что-то такое модное и потрепанное (еще и позаимствованное у тех философов, которых он критикует).

Не все полностью плохо. Уэльбек любит Лавкрафта (уж лучше бы ненавидел), и он вроде почитал и о Лавкрафте, и письма этого великолепного бедняги (уж лучше бы не трогал). Хорошо и приятно Уэльбек пересказывает то, что о Лавкрафте уже много раз писалось: о его «ненависти к жизни», о презрении к методам «реалистической» литературы, о его одиночестве и любви к архитектуре, о его причудливой эрудиции.

Но стоит только дойти до какой-нибудь излюбленной темы и можно откладывать книгу – и так понятно, что скажет Уэльбек. Взять хотя бы «расизм» Уэльбека – потому что Уэльбек выводит расизм Лавкрафта из своего «расизма», а не лавкрафтовского. Конечно, Лавкрафт был расистом, как и Э. Р. Берроуз, Киплинг, Уайльд, Л. Толстой и многие и многие другие. Вернее, мы их сейчас называем расистами, в свое время они действительно были милейшими «толлерантыми» людьми. Уэльбек просто с упрямым невежеством игнорирует такую вещь, как исторический контекст. Он поступает как совсем уж невменяемые американские «деятели» в конце девяностых, осудившие за расизм «Хижину дяди Тома». А он ведь не осуждает Лавкрафта, а еще и выводит солидную часть его творчества из расизма, да есть определенные моменты, упоминания, но вот у Чехова сотни упоминаний чаю и из этого нужно сделать вывод, что его творчество во многом основано на чае? У Набокова есть классное сравнение: влажная жара в порту, герой видит негра и у того «лицо, как мокрая галоша» (рассказ «Порт»), и Набоков, конечно же, дикий расист.

Оппозиция жизни, «постоянный иск против жизни — такова высочайшая миссия поэта на этой земле», как утверждает Уэльбек, и в эту свою (ну не особенно она и его) теорию он тщательно утрамбовывает Лавкрафта. А утрамбовать можно кого угодно и куда угодно.

Если бы эта работа была позиционирована как эссе, если бы Уэльбек честно и прямо излагал свои мысли, вызванные прочтением Лавкрафта, и понимал, что бедняга-автор тут не при чем, он чего-то свое писал (мало ли что кому придет в голову: Чарльз Менсон наслушался Битлз и там услышал, что грядет революция и надо всячески людей убивать, потом другой малый начитался «Над пропастью во ржи» и убил Леннона, и что, эти мысли были у Битлз и у Селлинджера?), было бы хорошо, да, немного вторично, но интересно и приятно. Но Уэльбек нагло приписывает свои мысли Лавкрафту, как будто учился в советской школе и точно знает, «что хотел сказать автор».

Скуууууучно!

Очень хорошее эссе, которое показывает тонко понимающему и вдумчивому читателю скрытые пружины и причины, оказавшие мощное влияние на творчество глубоко интравертивной личности — Говарда Лавкрафта. Да, Лавкрафт родился болезненно интравертивным, чуть ли не аутичным, но при этом он не может не писать, пишет и ищет литературных единомышленников, читателей, стараясь сублимировать собственные внутренние страхи в писательство. Хочет быть полезным, понятым и востребованным среди единомышленников, пытается укрыться среди них от сбивающих его с ног перемен окружающего мира. Да, Лавкрафт крайне консервативен, но при этом бескорыстен. Да, он против «глобализации» и «социального прогресса» американских 30-х, выбивающего опоры хрупкого равновесия его внутреннего мира и сметающего этот мир. Можем ли мы осуждать его? Эти перемены представляются Лавкрафту эсхатологическими. Испытывая апокалиптический ужас агорафоба, он против «прогресса», превращающего его и подобных ему «старых американцев» в мусор, в щепки, уносимые мутным потоком погони за «финансовым счастьем» и «американской мечтой». Потоком, состоящим из непонятных, пугающих, говорящих на разных языках эмигрантов, грубых, нахрапистых «новых американцев», варваров нового переселения народов, проникающих во все щели мегаполисов — этих чудовищных «печей» по переплавки привычного в неизвестное.

Уэльбек, как нонконформист, не смотря на различие взглядов, очень точно понимает Лавкрафта. Говоря о ксенофобии Лавкрафта, он не обвиняет его, а, скорее, психологически сочувствует ему и указывает на причины ксенофобии Лавкрафта читателю.