Писать о книге рассказов Владислава Женевского — задача непростая, поскольку этого талантливого автора уже нет с нами. Он ушел из жизни в 2015 году. Ушел молодым. Но, как говорил Хилон из Спарты: «О мертвых или хорошо, или ничего, кроме правды», поэтому я постараюсь высказать свои мысли о книге прямо и правдиво, не оскорбляя памяти автора и в то же время не скатываясь в слепое восхваление. Отзывы на сборник «Запах», которые встретились мне в сети, сливаются в один отчаянный панегирик автору, и даже те, кто находит в себе силы мягко критиковать некоторые тексты, делают это словно бы извиняясь. Большая часть отзывов на книгу написана, когда рана от ухода друга и писателя была слишком свежа. Мне не случилось быть знакомой с Владиславом, с его творчеством довелось познакомиться уже после того, как он ушел, и мне искренне жаль, что этот автор больше ничего не напишет. Но… Я буду говорить не о Владиславе Женевском, а о книге «Запах».
Сборник рассказов — специфический способ организации текста, он требует особенной тщательности, идеального баланса, чтобы все тексты, — и рассказы, и предисловие, и послесловие, — складывались в нечто единое, большее, чем простая сумма компонентов. Чтобы у читателя, следующего за автором и составителем сборника, создался в воображении «образ книги». После прочтения «Запаха» этот образ создается благодаря таланту писателя и, пожалуй, вопреки тому, как составлен сборник.
Что же нарушает баланс сборника? В первую очередь, предисловие.
Книга «Запах» — типичный пример того, как предисловие к сборнику может помешать восприятию рассказов. Оно написано ярко, эмоционально, профессионально и, говоря образно, «со свежей раной». Невольно вспоминаются строки Некрасова, посвященные памяти критика Добролюбова, ушедшего из жизни в 25 лет: «Но слишком рано твой ударил час / И вещее перо из рук упало. Какой светильник разума угас! / Какое сердце биться перестало!» Той же интонацией наполнено и предисловие-мартиролог к сборнику «Запах», написанное Парфёновым М. С. Организовано оно по законам мартиролога — образ Владислава Женевского приобретает мученический оттенок. Доминанта предисловия — восторженное, почти экстатическое восхваление так несправедливо рано ушедшего друга и талантливого автора. Текст читается как отдельное произведение, сильное и яркое в своем жанре. Но! Предисловие должно подготовить читателя к восприятию текстов сборника, «подстроить» его, стать своего рода камертоном. С этой функцией текст Парфенова М. С. не справляется, даже напротив — отчаянно мешает восприятию, подготавливая к тому, что вот сейчас, с первой страницы вы будете сметены и обескуражены величием гения Женевского. И читатель, приготовившийся быть обескураженным, приступает к ранним рассказам…
А в раннем творчестве нет и не может быть стилистики, по выражению Парфенова, «современного классика». В послесловии составитель упоминает, что сам Владислав Женевский был против публикации некоторых ранних текстов, но Парфенов М. С. взял на себя ответственность включить их в сборник, чтобы показать талант автора в развитии. Не скажу, что зря взял, зря опубликовал. Нет. Зря поставил несколько слабых по сравнению с поздним творчеством рассказов открывать дебютный сборник. Просто потому, что через некоторые из ранних текстов читатель, способный оценить позднего Женевского, будет буквально «продираться», преодолевая досадное чувство неловкости от ощущения определенной наивности и незрелости, нет, не стиля — мировоззрения еще очень молодого человека. Этот материал может быть интересен читателю и исследователю, увлеченному творчеством и личностью писателя. Но сначала читателя и исследователя нужно увлечь — сильными, мастерски написанными, атмосферными рассказами, такими как «Мед» или — символично читалось бы — «Бог Тошноты». Это было бы элегантное, наполненное смыслами начало — в образе бога тошноты, иссушающего, убивающего своего родителя, просматривался бы образ книги, «рожденной» автором. Книги пугающей, заставляющей тебя сидеть вдали от смеющихся друзей, прижавшись лбом к оконному стеклу, потому что внутри тебя разрастается тьма, зерно которой она, страшная и мощная, заронила в твою душу. Название рассказа было бы созвучно панегирику-предисловию, приравнивающему Женевского к «богам» темного жанра…
Но увы. Составитель предпочел иное строение сборника, условно хронологическое расположение рассказов (хотя ранние рассказы отчего-то выстроены не хронологически). Подспудному ощущению необходимости смыслового расположения текстов Парфенов уступил, лишь когда речь зашла о стихотворениях, но, боюсь, стихи Женевского не сильнее его ранних рассказов. Если верить отзывам, едва ли не половина читателей просто пролистывали стихотворные произведения, торопясь перейти к следующему сюжету. Да, читатель фантастики, увы, ищет истории и сюжеты и не всегда готов воспринять объемный и яркий образ, на котором как раз и строится поэтическое произведение.
Внимание читателя привлечь не так трудно — с этим-то как раз прекрасно справляется предисловие. Но удержать его текстами, написанными еще отчасти ощупью, как, скажем, «Веки», «Жар», «Она» и особенно «Атеист» — едва ли получится. Возникает вызванный несоответствием обещания и текстов читательский гнев, досада: «Нам ведь обещали нового Лавкрафта»! Обманутому читателю уже не до попыток проследить за творческой эволюцией автора. Он не получил подтверждения того, что автор рассказов — действительно тот, за кого его старается выдать автор предисловия. Поэтому слышится в некоторых отзывах и кулуарных шепотках — «перехваленный сборник», «делают гения», «творят кумира».
А ведь этого контраста можно было избежать, просто переместив несколько ранних рассказов из начала сборника в конец, предварив небольшим и сдержанным предисловием филологического, а не дружеского плана. Этакий «бонус для филологов».
А может быть — и для дебютной книги это, наверное, было бы лучше — прислушаться к автору и убрать раннее, несовершенное, заменив его, скажем, парой-тройкой сильных статей Владислава Женевского. Книге это, верно, не повредило бы, ведь «Запах» для многих читателей стал знакомством с автором, а при знакомстве с кем-то, желая произвести впечатление, мы, скорее всего, постараемся показать себя в расцвете сил и ума, и не станем рассказывать малознакомому человеку о юношеских экспериментах…
Однако рассуждения о том, как «могло бы быть, если бы», затягивают.
Что мы имеем сейчас?
Яркая миниатюра «Веки» написана слишком рваным стилем с ноткой истерики и паники, что не позволяет распробовать ее сразу. Сюжет скомкан, миниатюра не работает, не «дышит», потому что читателю необходимо время, чтобы испугаться, а автор, еще только нащупывающий свой стиль, этого времени ему не дает. Однако уже в этом кротком тексте мы находим отражение одного из мотивов раннего творчества Женевского — любовь-поглощение, поцелуй смерти. За «Веками» следует очень яркий, атмосферный рассказ «Идолы в закоулках», в котором легко определяются основные архетипические фигуры раннего творческого периода автора: отец (холодный, отсутствующий, травмирующий), мать (безразличная, немного страшащаяся своего ребенка, заложница материнства), Бог (исчезнувший, глухой), ребенок (мальчик, в котором зреет образ будущего отца-источника боли, девочка — жертва, обреченная на гибель).
Часто исследователь, анализируя тексты, становится по-своему следователем, потому что анализ многих художественных произведений начинается с поиска мотива. В хорроре — особенно: зачем автор так или иначе поступает со своими героями, калечит их, убивает, толкает на убийство. К раннему творчеству Владислава Женевского мотивный анализ применить удивительно легко. Все мотивы его юношеских текстов лежат на поверхности, проговариваются порой настолько откровенно, что его проза приобретает почти исповедальное звучание. Мотивы изнасилования, болезни (на что он указывает сам в диалоге героев рассказа «Бог тошноты»: «Но это не просто тварь. Она ведь что-то символизирует. Ну там, не знаю, болезнь. Или изнасилование») прослеживаются во всем творчестве Женевского, но в раннем особенно ярко, акцентируемые мотивами богоборчества и богоискательства.
В рассказе «Идолы в закоулках» мотив богоискательства и «творения кумиров» раскрывается довольно прямолинейно. Если Бог матери — «не работает», не способен поднять с пола собственную «картинку», то божество, найденное за помойным баком, сильно. И герой с радостью начинает служить ему, принося жертвы, надеясь на то, что «идол» даст ему желаемое — любовь девушки. Герой — тот самый ребенок — пугающий мать тьмой, что растет в нем, превращая в мужчину — насильника и слабака, способного калечить более слабых и служить сильному. Обратите внимание на рыжие щетинки на теле идола — это сквозной образ творчества Женевского. Эти рыжие щетинки превращаются в рыжие ресницы на глазу мальчика-урода в рассказе «Атеист», рыжими шерстинками покрыта муха в рассказе «Мед» — муха-обманщица, обещавшая «райский» денек.
Поняв, что «идол» только поманил обещанием, а в результате забрал больше, чем ему предлагали, герой ползет умирать на ступени церкви. Но церковь пуста.
Образ «пустой церкви», мира, оставленного богом, наиболее полно раскрывается в рассказе «Атеист». Отчаянная жажда бога становится уделом Люцифера и слуг преисподней, потому что земля стала страшнее ада. И вновь в ребенке — маленьком уроде с рыжеватыми ресницами — прорастает зло, которое сильнее самого Люцифера. Зло отрицания бога.
К сожалению, богоборческая-богоискательская линия в творчестве Женевского — далеко не самая сильная. Рассказ «Атеист» слишком прямолинеен, смыслы и философские поиски лежат на поверхности, так что становится порой неуютно и немного стыдно за юношеский максимализм автора, балансирующего на грани откровенной банальности.
Таким же простым, без изысков этюдом, учебной работой является, как мне кажется, рассказ «На дальних рубежах». Здесь пока еще только-только проступает стилистика Женевского, он создает красивый образ, пробует «на вкус» интересную задумку, но не более того. Глубины и психологизма рассказу явно не хватает.
В рассказе «Она» мы вновь видим ребенка, который во внутреннем монологе проговаривает суть той самой метаморфозы — из жертвы в монстра: «…он знал, что если будет долго стоять на месте, то темнота раскроет свою беззубую пасть и проглотит его. Тогда он сам станет червем и будет поджидать кого-нибудь живого и теплого». Червь – также один из сквозных образов творчества Женевского. Личинки-монстры, оборачиваясь детьми, заманивают в ловушку и пожирают героев рассказа «Ключик». Червь из рассказа «Каждая» — это больше образ фаллоса, травмирующего женщину, но страшит в рассказе даже не проникновение червя в героиню, а то, что он уже оплодотворил ее. Страшит это жуткое грядущее дитя, которое, как бог тошноты, иссушает, убиваем мать изнутри. «Каждая» — сильнейший, яркий рассказ. Хочется перефразировать известную филологам фразу — «Дантовский ад смердит». Именно так, рассказ «Каждая» — смердит, пугает, травмирует. Один из самых ярких, на мой взгляд, ранних рассказов.
Но вернемся к рассказу «Она». Здесь мы наблюдаем мощное развитие мотива важной для творчества Женевского антагонистической пары — отца, причиняющего боль, и матери, равнодушной, впитывающей детскую жажду любви, словно вампир. Мать в рассказе двуедина — одна «безразличная кукла» на лежанке, жертва, и она же — нечто, таящееся в подполье во тьме, за трещиной в стене, источающее манящий запах.
Да, название сборнику выбрано очень удачно, потому что запах — это чувственная доминанта творчества Женевского. Запах влечет, запах предупреждает, запах убивает. Зло пахнет и звучит. В рассказе «Она» монстр манит запахом матери, в «Ключике» — зовет плачем ребенка женщину и манит запахом из детства, запахом матери – ароматом кокосового крема и хвои – мужчину. Резкий запах женщины лишает воли мужчин («Запах»), но отталкивает другую женщину, травмирует ее («Каждая»). Гадко пахнут письма на столе героя рассказа «Искусство любви». А в рассказе «Она» запах матери, женщины заставляет героев добровольно отдать себя во власть чудовища. Увы, автор не обошелся без последней, объясняющей части, несколько нарушающей баланс рассказа.
Но это единственный рассказ, в котором мучитель-отец приходит вовремя, чтобы вырвать ребенка из лап монстра, пусть для того, чтобы избить. В рассказах «Жар», «Огненная птица», «Зевака» отец — этот тот, кто не придет. Тот, у кого найдется дело, которое важнее его ребенка. В рассказе «Никогда» отец обращает внимание на дочь только затем, чтобы отвести ее в лес и убить, так как не может прокормить.
«Никогда» и «Зевака» стоят несколько особняком в блоке раннего творчества Владислава Женевского. Не получается отнести эти тексты к хоррору, а вот к литературе ужаса — вполне. О разнице этих понятий мы поговорим позже. Сейчас же обратим внимание на то, что названные тексты скорее сродни фантасмагории, магическому реализму, чем хоррору и вейрду.
Многие сильные тексты Женевского по жанровой специфике относятся к литературе ужаса, и не относятся к хоррору как поджанру фантастики.
«Никогда», «Зевака», «Запах», «Искусство любви», «Мед», «Ком» — все эти тексты объединяет то, что они… обращаются к страхам, но не вызывают страха. Для чистоты эксперимента сравните их с рассказами «Веки», «Идолы в закоулках», «Она», «Каждая», «В глазах смотрящего», «Бог тошноты», «Ключик» — эти рассказы хотя бы по принципу воздействия едины, это хоррор, он вызывает страх. Не моргать, обходить помойки, где что-то шевелится, не спускаться в подпол, перетерпеть и не пользоваться общественной уборной, не открывать двери на детский плач, не вдыхать слишком глубоко на открытом воздухе, когда пьешь с друзьями пиво, а то мало ли что — вот те эмоции, которые вызывают рассказы второй группы. Так? А теперь подумайте о рассказах из первой… Но это только ощущение. Читательское восприятие.
Перед тем, как перейти к второму, зрелому периоду творчества Женевского, объяснюсь, почему я разграничиваю литературу ужаса и хоррор. Мои рассуждения могу слегка травмировать классических филологов, но буду надеяться, что они уже бросили читать и я никого ментально не покалечу.
И все-таки зайду издалека.
Читая статьи исследователей, как профессиональных, так и энтузиастов, посвященные жанру хоррора, сталкиваешься с тем, что, по мнению филологов, жанр имеет двойственную природу: с одной стороны, хоррор, как поджанр фантастики, появился и начал активно развиваться относительно недавно, с другой стороны – литература ужаса существует с древнейших времен, растет из страшных сказок, ей отдали дань многие великие писатели и поэты.
На самом деле филологи — народ несмелый. Они готовы столетиями ходить вокруг да около, не решаясь переступить черту условности. В данном случае — черту теории трех родов Аристотеля. Как ни критиковали эту теорию, обвиняя в том, что она не вмещает всего многообразия литературы, а все-таки число три остается для филологов волшебным. Видимо, исследование богоискательских мотивов в творчестве Женевского наталкивает на такую метафору: есть Троица, и есть тот, кто ей противоположен. Ужас — вот антипод троице литературных родов. Эпос, лирика, драма — и ужас. Можно придумать более подходящее и похожее на термин слово – фобос, скажем, фобическая литература. Но оставим словотворчество для более приличествующего этому случая. Пусть будет ужас.
Теория трех родов отражает развитие личности в литературе и развитие античной литературы. Эпос — это действие, человек всесилен, он постигает мир. Человек — субъект, мир — объект познания, эпос — физичен, телесен. Реальность существует, я в ней, я ее часть, я только регистратор того, что есть. Лирика — субъективна, человек чувствует и внимательно прислушивается к своим чувствам. Мир — существует, человек — отражает его, рефлексирует. Лирика — духовна. Драма — динамична, человек уже не зритель, он вмешивается в историю мира, изменяет, воздействует. Он субъект, мир — объект изменения. И эпическое, и драматическое, и лирическое может находить отражение в любом жанре и поджанре. Не чувствуете, что в этой системе чего-то не хватает? Ужаса! Он метафизичен, человек — объект, жертва; мир — субъект, он не просто существует, он действует, он атакует, он враждебен. Он ходит за твоими окнами, как медведь на липовой ноге. Но отчего этой очевидной лакуны не заполнили Аристотель и Платон? Оттого, что античному философу чужда была психология жертвы. В то время те, кто мог описать и осмыслить «ужасный», фобический род литературы, к литературе и близко не могли подойти, даже людьми не считались. Литература ужаса — сказки рабов и крестьян. Этот род литературы, как и его признанные старшие братья, находит отражение везде.
А вот хоррор — и правда поджанр фантастики, рожденный в эпоху фрейдизма, рожденный в обществе, поверившем в оно, в бессознательное. Ученые создают роботов и вирусы (сай-фай, эпос), роботы и вирусы порабощают ученых (сай-фай, ужас), маги борются с силами зла (фэнтези, эпос), некроманты управляют ордами оживших мертвецов (фентези, ужас). Сочетание фантастического и ужасного и дает нам хоррор, вейрд и другие поджанры «темной» фантастики.
Спорно? Естественно. Я не призываю вас включить эту идею в свой литературоведческий инструментарий. Я всего лишь использую это допущение для того, чтобы проанализировать позднее творчество Владислава Женевского. Его рассказы, которые восхищают стилем, балансом сюжета и визуализации, относятся не к хоррору, а именно к литературе ужаса в ее исконном, родовом понимании. Поэтому в своей самой сильной вещи, рассказе «Kom», Женевский уходит все дальше от чистого хоррора, привлеченный разнообразием в том числе и постмодернистских приемов (подчеркну, не философии, а именно приемов). Аллюзии и цитаты в тексте рассказа «Коm» заманивают читателя в плотную сеть литературной игры в Рагнарек на «Титанике». Единственная на весь сборник шутка — словно оливка в бокале — отсылка к мультфильму «Ежик в тумане». Именно в этом рассказе уже зрелый Женевский останавливается в шаге от объяснения, что же такое «kom», позволив читателю самому взять с полки словарь одного из скандинавских языков. И все-таки Женевский — это не только и не столько хоррор, сколько пугающий магический реализм, такой родственный литературе ужаса.
Возьмем замечательный, тягучий, очень плотно и сочно написанный рассказ «Мед». Собственно, то, что можно отнести к хоррору, занимает в рассказе очень немного места – пусть и находится в сильной позиции, в финале. Но финал призван не напугать нас, а раскрыть до конца психологию героя — слабака, жертвы, человека, запутавшегося в своем прошлом и склонного бежать от проблем. А когда бежать не остается сил, он просто складывает лапки, как сонные мышки в мешке страшного пасечника, и встречает смерть.
Герой-мужчина в рассказах Женевского чаще всего именно такой – инертный, плывущий по течению, избегающий проблем, не стремящийся из решать. Инспектор Рише идет на запах в объятья (если это можно назвать объятьями) чудовищной Вероники Робар, не в силах противиться, он внутренне готов к последнему наслаждению жертвы – ничего не решать, ни с чем не бороться. Перестает сопротивляться зову герой «Ключика». Герой рассказа «Kom» предпочитает зависнуть между двух берегов в тумане, чем разобраться со своими женщинами, корабль-призрак пугает его куда меньше необходимости что-то решать и делать.
После прочтения этих рассказов ты не боишься выходить в темноте на балкон – наоборот, выходишь, куришь, думаешь о себе, о своей слабости, о том, что нужно что-то решать и делать. Иначе – гибель.
Это грустные, умные, глубокие рассказы, который стоит читать не только и не столько поклонникам «темного» жанра, сколько людям, способным понять психологическую прозу. Фантастический элемент в поздних рассказах Женевского призван не столько удивить и напугать, сколько создать новую систему координат для пристального анализа человеческой души.
Поздние рассказы Женевского трудно разбирать на части и анализировать. Это цельные, «вкусные», атмосферные тексты, где каждое слово на своем месте. Женевский рисует словом, заставляя нас увидеть, почувствовать, услышать. Хотите примеров? Откройте любой из рассказов этого периода. Как хотелось бы прочесть еще что-то в стиле «Запаха» или «Меда»! Отечественный хоррор нуждается в рассказах уровня «Ключика», «Бога тошноты», «Каждой», «В глазах смотрящего».
Я рада, что благодаря тому, что сборник «Запах» увидел свет, я познакомилась с поздним творчеством Владислава Женевского. Это несомненно сильные рассказы, написанные талантливым и зрелым автором. Хороший итоговый штрих к «образу книги» – статья Женевского о хорроре в русской литературе. Возможно, стоило включить в сборник еще пару статей, если уж одной из целей создания книги было познакомить читателя с автором, показать его творчество во всем многообразии.
Быть может, не стоит делать из этого писателя «идол» в закоулках одного жанра и предложить его ужасные (так и быть, скажу еще раз, фобические), но не хоррорные тексты, скажем, в толстые журналы, чтобы о них узнал не только читатель фантастики. Они стоят прочтения. Они заслуживают внимания.