---
Мальчишка болтался мешком на неосёдланном коне, сваливался на бок. Конь летел к лесу. Припав к его взмыленной спине, седок оглянулся. И замер, вытянув шею.
Дед успел забросить внука на коня, стегнул его плетью. А степняки уже на своих низкорослых лошадях окружали вставший на ночь обоз.
Вот повалился от стрелы мужик по прозвищу Волк, отбивавшийся оглоблей. Дед побежал тяжело. Степняк кружил вокруг него на коне, визжа и улюлюкая. Дед выхватил нож из-за голенища и метнул его. Попал в круп коню. Конь вскинулся на дыбы, захрипел. Свистнула сабля, располосовав через плечо. Дед упал, ткнувшись лбом в землю.
Степняк посмотрел в сторону леса. Конь хорош. А мальчишка ещё лучше на невольничьем рынке пойдёт. Для аркана далековато. Ударил пятками по бокам коня, пустил в галоп. Перекинул лук, вложил стрелу, натянул тетиву. Конь с мальчишкой на пригорок взлетел, оступился. Стрела жикнула, да вскользь, снесла мальчишке ухо. Ещё одна просвистела. Но конь хорошо пошёл, полетел будто птица. Степняк с сожалением причмокнул губами и, осадив жеребца, повернул назад. Ржание разлетелось далеко по степи.
Лошадь устало брела по узкой лесной дороге, в колеях колыхалась не просыхающая за лето грязь. Плотной стеной тянулись ели. Сыро и холодно.
Из уха сначала текло ручьём, потом кровь стихла и теперь сочилась, смочив всю рубаху. Мальчишка обхватил руками шею лошади, то приходил в себя, то проваливался в забытьё. Не слышал, как леший захохотал, как из чащи вышел старик, обросший под глаза бородой, будто пень – мхом и лишайником. А если бы и видел, то не испугался, рассказывали, живёт отшельник где-то в самых дебрях леса. Ну, живёт и живёт себе.
Лошадь остановилась, захрапела испуганно. Старик потянул мальчишку на себя, руки-ноги его плетьми повисли. Глаза лешего надвинулись из сумрака, и хохот раскатистый полетел, закачались верхушки елей, шишки посыпались.
– Опять за своё, старик, – эхом пробежало по подлеску.
– Отстань, дурак старый, кровью изойдёт парень, – тихо ответил старик.
– Мой будет.
– Не будет. За конём присмотри.
Опять расхохотался леший. Но не ушёл. Глаза его прыгали за плечом старика, виделись в ветках ели, очертания широкой непонятной фигуры мелькали в сумерках.
Старик по узловатым корням, как по ступеням, спустился в овраг. Под поваленным деревом чернел проход, завешенный пологом из заячьих шкур. Очаг чуть курился, и пахло съедобным из горшка на углях да от луковиц печёных, разбросанных на пне.
Старик принялся ходить вокруг кострища с мальчишкой на руках. На углях заиграл слабый огонёк. Занялся сильнее. Травы, грибы сушёные полетели в огонь. Дед щипал то от одной связки, то от пучка пахучего, то приплясывать тихонько начинал, то кружил вокруг пня, или приговаривал, бормотал про дебри тенистые, ручьи студёные, солнышко ясное, зверя лесного, русалок пугливых, всадников быстрых, сердце смелое. Схватил связку ушей и клыков звериных, покачал головой.
– Не дело, лешак, мальчишке кабанье ухо дарить, и беличье так себе подарок, а волчье того хуже. Суть волчья человеку противна.
– Ишь, противна, – насмешливо эхом прошелестел в верхушке ёлки лешак.
– Подержи, – строго сказал старик.
И быстро бросил мальчишку в воздух. Леший недовольным эхом взвыл по ветвям, птиц с гнёзд поднял. Но руки длинные неловкие вымахнули вперёд. Чёрные и заскорузлые они вынырнули из ниоткуда и так и повисли, подхватив на излёте ношу, держа на большом расстоянии. Будто боялся лешак растрогаться.
А старик взял нож, подошёл к коню, ухватил покороче повод, намотав его на кулак, и отсёк левое ухо.
Конь завизжал, заржал тонко. На дыбы встал, копытами взлягнув над головой старика.
– Тих-тих, – сказал тот, не сводя строгих глаз с жеребца, не отпуская повод.
Конь опустился, блеснули оскаленные зубы, губа верхняя мелко тряслась от боли. Старик зашептал ему на здоровое ухо, легко, одной рукой, удерживая:
– Мальчишку спасёшь, братом его будешь, дело доброе, тих-тих, – похлопывал он по шее коня, зашёптывая торопливо кровь.
– А конская суть какая же будет? – шорохом пролетело над головой.
– Конская? Не знаю, а зла точно не принесёт.
– Кому?
– Никому, – отрезал старик.
– К хомуту гож будет.
– Хм. Да нет, не может такого быть. Ты всё путаешь, лешак. Счастливым будет, добрым.
Конское окровавленное ухо он приложил к ране мальчишки. Соломенные вихры встали колтуном от засохшей крови. Старик отвёл их и сказал тихо: “Стань, как было”. И ухо мальчика стало, как было.
Старик умыл раненого. Кряхтя и ворча, надел на него свою рубаху чистую, завернул в неё будто в тряпицу младенца, так она была мальчишке велика. Положил на лежак из еловых ветвей, на старую медвежью шкуру, укрыл другой шкурой, да напоил отваром тёплым и вонючим. И в дом ушёл.
Конь сонно жевал овёс из торбы, подвешенной ему лешим. Солнце давно уже село. В темноте костёр ещё долго подмигивал углями да едким дымом курился. Мальчик спал.
Утром, чуть свет, с последним хохотом лешиным, старик перекинул мальчика через спину коня. Хлопнул по шее жеребца, и тот потрусил по дороге к поселению.
В домах уже дымились очаги, моросил дождь. Деревянный частокол из стволов елей сиял новыми заплатами, пахло мокрым деревом, навозом и отхожей ямой.
Коня встретил пастух, вышедший с небольшим стадом в узкие ворота – только-только телеге пройти. Посмотрел на лицо спящего мальчишки, взял за повод лошадь, крикнул бабе, шедшей за водой:
– Коню ухо срезало подчистую! Мечом али ещё как, один леший ведает. А Глебка Василья-то целёхонек, повезло парню, удачливый. От того обоза он, получается, один уцелел. Что-то расскажет…
Младший брат звал его Ига и смеялся, открыв свой однозубый слюнявый рот. Потому, что Глеб так искусно ржал, что начинали откликаться все лошади округи, а громче всех его Гнедко, с которым они от степняков только двое и спаслись.
Старший брат чудно хмурил брови, жилы на шее вздувались, а глаза смеялись. Ржание раскатистое громкое спугивало петуха с забора, курицы разлетались по двору, мычала корова в загородке. Младший задирал пухлые голые ножки от восторга и совал большой палец левой ноги в рот. Мать ругалась:
– Опять всю скотину распугали!
А как Глебка всхрапывал, – вскидывал голову, длинные волосы падали ему на глаза, он мотал головой, фыркал и всхрапывал, ну прямо как Гнедко. Его просили всхрапнуть ещё и ещё, но он смотрел в сторону Яси. Если она смеялась, Глебка, довольный, повторял снова и снова.
Длинноногий и быстрый, он легко обгонял всех мальчишек, если бежали наперегонки на речку. Быстрее всех летел на коне по степи.
Пришло время хороводов на Ивана Купалу, лето жаркое, травы поднялись выше головы. Парень в тот день как с ума сошёл. Перецеловал всех подряд девок, в глаза заглядывал, улыбался ошалело. А в сторону Яси и не смотрел.
Уже и праздник к концу, каждый себе пару приглядел, не танцуется уже и не играется никому. Хоровод тягучий, нескончаемый потянулся к реке.
Колесо огненное покатилось в реку, все стояли и смотрели, песни пели. А прыгнуть в него не решались, больно с крутого берега запустили, быстро катилось. Один из парней попробовал прыгнуть, да так и не решился, рядом пробежал. Другой прыгнул, и загорелся, водой окатывать стали, потушили. Глеб в речку с обрыва сиганул, выбрался на Большой камень, что из воды торчит. Стал ждать.
Колесо подпрыгнуло в последний раз на скалистом обрыве и полетело над водой. Огонь гудел, куски горящей коры отваливались и шипели в воде. Колесо высоко летело, да падать стало. Тело гибкое голое мелькнуло, прошло ровно в середину огня и исчезло в воде. Все ахнули. Стали ждать, оглядывались на Ясю, она глаз не сводила с тёмной реки. Прыгун не появлялся из воды. Уже ждать перестали, течение здесь сильное, место глубокое, теперь жди тело понизу, далеко отсюда. Но никто сильно и не верил, что с прыгуном что-то случилось. Опять песня над рекой потянулась.
В темноте прогоравшего уже костра Глеб подошёл сзади к Ясе.
– Испугалась? – шёпотом спросил он.
– Испугалась, – тихо улыбнулась она.
Он довольно засмеялся. Никто и не заметил, как они ушли.
Они ушли на реку в старый шалаш. Глебка с дедом здесь рыбачили, сети ставили. Глеб часто пропадал тут один. И Ясю привёл сюда. Оторваться не могли друг от друга, уже и утро наступило, солнце плыло над рекой, ветер шелестел в высоких камышах, вода на перекате галькой играла. Глеб рассмеялся, уткнулся в шею Ясе, в волосы пушистые, и сказал:
– Есть хочу.
– Я тоже, – сказала она, улыбаясь, перебирая пальцами его волосы.
– Здесь много щук, я наловлю, – Глеб приподнялся на руках, разглядывая лицо девушки. Пальцем провёл по маленькому шраму на подбородке.
– Это я яблоки собирала, – рассмеялась она, – в Старой пади яблонь много, яблоки вот такие, а осенью прямо сахарные. Сладкие. Знаешь?
– Знаю, – прошептал он, уже не слушая.
Степняки бесшумно поднимались вверх по реке к поселению. Через лес идти – не дойдёшь, тропы путанные все к болотам вели, деревья – в три обхвата, стеной. Не знаешь дороги – не выйдешь из чащи.
Уже вечер опускался над ельником, когда всадники поднялись до переката. Здесь всегда бабы бельё стирали. Не боялись, лес от степи речушку надёжно укрывал, а понизу топи непроходимые. Но в лета сухие да жаркие пересыхали низины.
Девчонку заметили первой. Аркан просвистел, мягко затянулась петля. Повалило и потянуло через высокую траву. Девчонка закричала. Всадник свесился с седла, ухватил её за рубаху, так и поднял, перекинул перед собой. Девчонка кричала тонко и пронзительно. Степняк ударил её наотмашь. Пустил коня рысью.
Парень из реки вышел, на берег из ловушки рыбу выбросил. Река шумела на перекате. Петля прилетела неслышно. Аркан обхватил плечи, поволок из воды. Парень молча барахтался изо всех сил, пытаясь ослабить петлю, зверея всё больше от бессилия. Потом ухватил камень и бросился к степняку, оскальзываясь на голышах.
Звериные глаза его странные заставляли всадника следить за ним. Он лениво кружил вокруг добычи, сматывая аркан.
“Плохой раб, бежать будет. Разве в пятки конского волоса набить, далеко не убежит. Но и толку от него мало будет”, – щурил злые глаза степняк.
Раздавались крики из-за камышей. Свист и хохот. Женский крик взлетел над шумом и угас.
Парень перестал кидаться. Жилы на его шее натянулись как верёвки, он запрокинул голову. И заржал. Громко, отчаянно, как дикий жеребец, когда ему узду в первый раз накинули, сдохнуть охота, убить, затоптать. А не можешь. Жилы на шее парня, казалось, сейчас лопнут.
Степняк хлопнул себя по ляжкам, пролаял гортанно в сторону своих, захохотал. А конь степняка встал на дыбы, попятился, захрапел испуганно. По берегу принялся носиться, вскидывая задом и норовя сбросить наездника. Но степняк сдавил ему бока коленями так, что лошадь завизжала.
Над лесом ветер пролетел, ему эхо ответило, визг лошадиный повторился в чаще глухо, долетел будто из пропасти какой, или со дна колодца. Сыростью болотной потянуло.
И хохот лешиный раскатился.
Всадник принялся крутить головой, уставился на чернеющий частоколом лес, на плотную стену огромных елей. Ударил пятками непослушного жеребца, лошадь захрипела и понеслась галопом.
Пленного тащило по берегу вслед за лошадью. Стаи ворон кружили над лесом. Хохот лешего раздался совсем близко, от урочища. Туман пополз по низине. И волки завыли.
Степняк кричал, вжав голову в плечи, и только и делал, что долбил пятками лошадь.
Парня волокло по берегу. Он зажмурился, секло осокой, било по камням. В голове крик стоял, Яси. Тащило по камышам, по краю обрыва, с которого сегодня катилось огненное колесо.
Волчий вой в наплывающем тумане раздавался всё тише.
Степь весной цветёт. Старик, припадая на обе ноги, проковылял к краю дороги. Сделав ещё пару шагов, покачал головой. Тянуло идти. Идти и идти. Всё быстрее и быстрее. Побежать бы, бежать долго, не останавливаясь, чтобы пересохло в глотке, потемнело в глазах, бежать, подминая под себя пыльную дорогу, а потом и без дороги совсем, туда в сторону холодных лесов и студёных рек.
И не держало ничего. Охранять его перестали давно. После первого же побега и перестали. Срезали кожу с пяток и натолкали конского волоса. Валялся долго возле кибитки, иногда его поила молоком хозяйкина младшая дочь. Склоняла на бок голову и разглядывала странного пленника своими раскосыми чёрными глазами. Не воет от боли, не боится, когда плетью хлещешь, и всё в степь смотрит. И глаза отчаянные, как у дикого жеребца в неволе. Разных пленников отец приводил, а такого – первый раз, глаза удивительные. “Раб, как раб, красивый разве и строптивый немножко” – хохотал толстый как пузырь степняк.
Ту, что его кормила, вскоре выдали замуж. А пятки зажили, только наступить на них никак.
Поначалу, как привязывать перестали, всё в степь шёл. Уковыляет, упадёт, и пусть – лучше сдохнуть. Находили и били его. Так себе били. Потом задумал убить хозяина, уже камень над головой спящего занёс. И опустил. Не смог. А потом перегорело. За скотом присматривал, в степь уходил. Свистульки резал, да детей на себе катал.
А недавно старший сын хозяина подошёл, пошарил на груди под кафтаном, вытащил старую свистульку и сказал, стуча по ней пальцем, его раскосые глаза хитро улыбнулись:
– Сделай такую же моему сыну, как мне делал.
Пленник, ковыляя, ушёл в тень. Сел и стал смотреть вдаль, вспоминая и вспоминая один-единственный день. Вспоминались слова, он не знал, где их слышал. Он повторял их часто: “Стань, как было”. Готовая свистулька-птичка лежала рядом. Хорошо поёт, не каждая так выходит.